Вы, верно, удивитесь тому, что отец хевсурам ответил, только это в конце концов правдой оказалось. В Душети един человек торговал коня, арабской породы, вороного, широкогрудого, легконогого, как охотничья борзая, с маленькими ушами. Его и я хорошо помню, долго потом этот конь отцу служил. Все ноздри раздувал, глазом косил, передними копытами землю рыл. Вернулся отец после той встречи с хевсурами домой, присел рядом с матерью, смотрит на нее, как он умел, с улыбкой, и говорит: «Задумал я одну штуку, немного, может, и сумасбродную, только ты, если меня любишь, уж не сердись». Рассмеялась мать: «Ты, часом, не басурманам ли собрался нас продать? Если тебе это надо — я сейчас, вот лишь узелок свой увяжу». Подхватил ее отец на руки вместе со мной, закружил по комнате, опустил осторожно и, обрадованный, в ту же ночь отправился в Душети, до рассвета еще. За коня он отдал только что приученных к ярму буйволов вместе с арбой, условившись, что сам же обобьет колеса железом, пять баранов — все пять холощеные — и тридцать пудов зерна. Короче, все, что водилось в доме. Привел коня домой, взнуздал, присел и смотрит на него, улыбаясь. Мать тоже радовалась, села рядышком; так они сидели да восторженно глядели на того коня.
Встал потом Габриэл, рассказывала мать, отвязал коня, легко вскочил в седло, поскакал вниз, к Иори; пускал Арапа то рысью, то галопом, — чтобы я видела. Прекрасно он держался в седле; чтобы еще кто так верхом сидел, мне больше не доводилось видеть. Склонился влево, так, что локтем почти касался луки седла, правую руку приставил ко лбу и, подбоченясь, как сокол, гарцуя, окликал коня, ласково так, с одобрением:
— Хау! Хау! Хау-о!
Проскакал вокруг меня раз, другой, выехал с гиканьем на пригорок, смеется, лицо светится, спрыгнул с коня, гордо обвел его несколько раз вокруг меня, привязал и присел рядом со мной.
Из села люди все приходили и приходили поглядеть на Арапа, все уже прослышали, сколько было за него отдано. Конь нравился, хвалили, однако ж недовольно причмокивали — в конце концов, конь как конь, не с неба же сошедший златогривый скакун! А некоторые вдобавок и поругивали — ноги, мол, слишком у него тонкие. Габриэл и ухом не повел на эти замечания, стоял он рядом, улыбался, глядя на Арапа, чистил его, холил, ласкал. Целую неделю кормил его одним ячменем, и то слегка поджаренным, да притом точной меры придерживался. Отвязывал коня, скакал на нем, потом снова купал и чистил, разговаривал с ним, гладил.
И меня он сильнее полюбил благодаря тому коню, говорила, улыбаясь, мать.
А в конце недели появились те хевсуры, заранее уверенные в своей победе. Посмотрели они Арапа, и темное облачко пробежало по их лицам, незаметное совсем. На этот раз отец держался надменно: «Выйдем, потягаемся, — кратко, с холодком сказал он. — Обгоните меня, заберет коня кто первым будет, ну, а коли я вас обгоню, оба ваших коня мне останутся».
Хевсуры призадумались, но какие же они были бы хевсуры, если б пошли на попятный! Решили они — конь конем, да ведь и от всадника кое-что зависит, а чем пшав лучше нас! Ударили по рукам.
В судьи взяли Берикашвили, я о нем упоминал уже, Ладо, Жулакашвили Михаила и еще третьего кого-то, этого третьего я сейчас не помню. Вышли они. Там, где мостик на Кусносцкали, тогда не сады да огороды были, там дорога проходила, торная, прямая, к Эрцо она вела. Договорились скакать до осины одной, обогнуть ее и вернуться обратно к мостику. Хевсуры прежде хорошенько осмотрели дорогу, потом вернулись. Берикашвили налил всем по чарке водки, перекрестились, вскочили все трое на коней, Берикашвили ружье с собою захватил; пальнул он из ружья, и помчались — хевсуры с гиканьем, а отец знай свое тихое «Хау-хау!». «Хевсуры еще бог знает где были, а отец твой уже скакал на Арапе назад, на такой кусок он их опередил, — подросток устанет, пока пробежит», — говаривал мне сам Ладо Берикашвили.
Хевсуры, ни слова не говоря, с гордо поднятыми головами, спешились, сняли седла, взвалили их на плечи и пустились в путь под смешок отца. Но не успели они далеко отойти, как отец нагнал их и говорит, смеясь: «Ладно, будет вам, да и мне заодно, вернитесь, сегодня вы — мои гости». Ну, а хевсуры же заносчивые, — нет, говорят, что думаешь, мы нищие! — и ни в какую. Тут уж отец мой вспылил — не берите, говорит, греха на душу, не заставляйте глотку перерезать! Воротились хевсуры, пригласил их отец в дом, судей тоже, у матери уже и стол был накрыт. Уселись, попировали на славу — смех, стихи, песни, — потом хевсуров усадили на их коней, и уехали они, побратавшись с отцом навсегда.
«В ту ночь я даже немного испугалась, — говорила мать, — думала, уж не вправду ли сам святой Георгий во плоти снизошел ко мне».
Вот эту историю и должны знать все наши дети. Меня это и на фронте поддерживало, да и теперь помогает. Быть не может, чтобы это не спасло моих внуков и их детей, когда, скажем, увидят они, как возятся мелкие людишки, словно мыши, и пытаются каждый оттащить к своей норе кусок пожирнее да побольше.
Однажды — этот случай и я помню, исчез наш Арап, растаял, как сон. Ясное дело, украли. Известил тогда отец своих побратимов-хевсуров. Отправились хевсуры на поиски, все горы-долы облазили, нашли Арапа и вернули отцу.
Что еще сказать? Человек понятливый все остальное и сам поймет. Будьте же счастливы и здоровы, и да пребудет с вами благодать наших предков.
Перевод А. Златкина.
РЕЗО ЧЕЙШВИЛИ
«ГОЛУБЫЕ МОСТЫ»
Сосо Анчбадзе, долговязый костлявый человек, в три часа пополудни вошел в приемную директора и положил на стол секретарши потрепанную папку цвета мешковины. Возможно, трех и не было, возможно, до трех не хватало еще нескольких минут.
Секретарша глянула на папку и тяжко вздохнула.
Костлявый человек, С. Анч-дзе, перевел взгляд на обитые дерматином двери и обнаружил возле них плосколицего гражданина. В руках у гражданина был предмет неопределенной формы. С. Анч-дзе принял предмет сначала за будильник, потом за пропеллер и, наконец, за бурав.
«Интересно, кто это?!» — подумал он.
Человек, постоянно бывавший в этом учреждении, сразу замечал постороннего, но мало кто, кроме Сосо, проявлял интерес к личности незнакомца. Правда, и сейчас внимание Сосо привлек не столько незнакомец, сколько предмет (оказавшийся свернутым в трубку заявлением).
Все трое молчали.
Секретарша изучала номера телефонов под стеклом. Она странно улыбалась, и вид у нее был такой довольный, что невольно озадачивал человека, не знавшего ее. «Смотри не забудь, — сказал ей Сосо, — очень прошу». — «Не беспокойся, передам», — заверила она, еще ниже склонившись, чуть не уткнувшись лбом в стекло.
Вошел Отар Зедгенидзе. Секретарша встрепенулась, выпрямилась и услужливо уставилась на него. Отар Зедгенидзе мельком глянул на плосколицего и взял под руку вздрогнувшего от неожиданности Анч-дзе.
— Сосо, знаешь, какое дело… Прочел я твои «Голубые мосты» и должен сказать… Ты не спешишь?
— Нет, батоно, что вы…
Они присели в уголке. Отар надел очки, положил на колени портфель. Он не торопился, хотел — и так было лучше — тут же покончить с неприятным разговором, который рано или поздно все равно должен был состояться.
— В принципе мне понравились твои «Голубые мосты», — говорил Отар. — Заложенная в них идея безусловно интересна. Но, — он снял очки и почему-то на целый тон понизил голос, — меня, как ни странно, увлек сюжет… — и стал подробно пересказывать историю, о которой Сосо не только не писал, но и не слыхал никогда. — Очень, очень занимательная притча, друг, — продолжал Отар, — как вам удалось такое придумать?! — восхищался Отар, не скрывая изумления.
«Интересно, что он прочитал?» — недоумевал Сосо.
— Одним словом, желаю тебе удачи… Есть у меня, правда, кое-какие мелкие несущественные замечания, но говорить о них сейчас не стоит, отложим, в другой раз…
— Большое спасибо, батоно Отар! — сказал ему Сосо.
— За что спасибо, милый мой! — улыбнулся тот, и белые зубы осветили его красивое, уже постаревшее лицо. — Твой экземпляр я оставил Тине, — добавил он погодя, попрощался с Сосо за руку, улыбнувшись напоследок.
— Большое спасибо, батоно Отар! — крикнул ему вслед Сосо.
В приемной уже собрался народ. Только гражданин со странным предметом исчез.
— Хочешь зайти к нему, Сосо? — спросила секретарша. Она стояла, поправляя одной рукой накинутый на плечи платок. Теперь она была оживлена, и на лице ее не блуждала больше беспечная, беззаботная улыбка.
— А он пришел?
— Откуда должен был прийти, здесь был, никуда не уходил… Входи, если хочешь… Вы обождите! — повернулась она к выступившему вперед человеку в форме железнодорожника.
С. Анч-дзе прошел в кабинет.
В конце нескончаемо длинного стола, теряясь в недосягаемости, смутно вырисовывался силуэт директора. На полном, гладком лице, густых черных усах и бритой, словно полированной голове лежал отсвет зеленого сукна. Облитый тусклым голубовато-зеленым сиянием человек, не мигая, не шевелясь, молча взирал на вошедшего. С. Анч-дзе медленно продвигался вперед, переступил положенный предел и недоумевал — куда еще дальше!
— Садись, садись… — неожиданно выручил его директор.
Сосо остановился, сел.
Директор взялся за телефонную трубку и посмотрел на С. Анч-дзе, безмолвно спрашивая: чего тебе, дескать?
— Батоно Важа, третий год хожу зря, не добьюсь толку… Извелся я, все вожусь с этими…
— «Голубыми конями»?
— Мостами.
— Да, конечно, мостами.
— Это же четвертый вариант фактически, батоно Важа… Мы учли все замечания и, по-моему, довели до желаемой кондиции… Теперь уж надо мне дать ход, батоно Важа, нельзя больше тянуть… Нельзя больше затягивать, батоно Важа, и так три года тянется, третий год втянут я в это, понимаете, третий год бьюсь об лед. Все равно ведь я эту тему не оставлю…
— Почему, бичо[14]