— Элла, Элла, папа пришел!
Элла стремглав выбегала из дому, подбегала к отцу и, подпрыгнув, обнимала его за шею.
Ночью кипарисы становились еще выше и придавали разбросанному по склону поселку таинственный вид. Весь поселок был так освещен, словно там горели красные картонные фонарики. Вслед за звоном колокольчика начинал свою песню сверчок. Его стрекот грубой сетью покрывал слабую и нежную мелодию, которая все же боролась, не прерывалась, застенчиво и осторожно расстилалась вокруг и звенела в летней ночи, словно голос самой природы.
На четвертый день Миха решил удрать на море. Он встал, оделся и, едва успев выйти, побежал. Однако быстро устал, остановился, глянул на ботинки, побелевшие от пыли, и обрадовался: в отличие от других мальчишек у него всегда были до блеска начищенные ботинки. Тут как раз его догнал автобус. Ему показалось, что автобус останавливается, он побежал за ним, но тот скрылся за поворотом, не уменьшая скорости. Миха споткнулся, упал и расшиб колено.
За изгородью он увидел кран, из крана сильной струей била вода. Он толкнул низкую, скрепленную проволокой калитку и вошел во двор, оглядываясь по сторонам: как бы не выскочила откуда-нибудь собака.
С колотящимся сердцем он подошел к крану, сначала плеснул себе воды в лицо и только собрался промыть ссадину на колене, как вдруг почувствовал, как икры ему чем-то ожгло. Он обернулся и увидел низенького толстяка с пучком крапивы в руках, которым он хлестал его по голым ногам, громко приговаривая:
— И теперь не перестанешь лазить в наш двор, и теперь!
Миха почему-то закрыл лицо руками и побежал. Толстяк гнался за ним и до самой калитки хлестал его крапивой по голым икрам.
Лысина толстяка была обтянута чепцом из дамского капронового чулка, сально поблескивающего на солнце.
Миха бежал домой и громко плакал. Какой уж тут стыд, когда сердце разрывается на части! Он то и дело останавливался, потирая обожженные крапивой икры. Он хотел, чтобы все увидели его, так незаслуженно обиженного и измученного. Но никто не обращал на него внимания, никто не остановился и не взглянул на него хотя бы одним глазом. Ему хотелось скорее прибежать к матери и поплакать, зарывшись в подол ее платья, и сбросить с сердца ту тяжесть, которая вдруг каких-нибудь несколько минут тому назад успела осесть и загустеть там на самом донышке.
Сначала его решили везти в Тбилиси, но врач не нашел в этом необходимости. Миха опять лежал на веранде, снова смотрел на задумчивые кипарисы, но больше не читал и даже смотреть не мог на книгу. Целыми днями он слушал, как звенел колокольчик Эллы. Ночью, когда в небе загорелись звезды, ему казалось, что этому звону вместе с ним внимает кто-то невидимый и большой, больше моря, больше земли. Иногда во сне он слышал его шаги, он тотчас открывал глаза и, опираясь на локти, чутко прислушивался, как шагает со звезды на звезду, с облака на облако кто-то невидимый и огромный.
Ему хотелось все время повторять вслух имя Мзии, и, не решаясь делать этого, он звал:
— Элла!
И Элла приходила и смотрела на него большими неподвижными глазами. Ей ставили стульчик возле его кровати, она садилась на самый краешек, подносила к уху серебряный колокольчик и звонила.
— Ты что, говорить не умеешь? — спрашивал он Эллу.
Она молча кивала — умею.
— Тогда почему не разговариваешь?
— Слышишь? — вместо ответа говорила Элла и показывала на колокольчик.
— И подруг у тебя нету?..
— Нету…
— У меня тоже… — И снова у него перед глазами появлялась Мзия.
Как-то вечером приехал отец. Хотя расстались они совсем недавно, отец показался ему каким-то необычным, изменившимся. Он еще больше располнел. Голый по пояс, он смотрел на город и мурлыкал себе под нос какой-то мотив. Потом он взял большое мохнатое полотенце и отправился на море. Когда он спускался по лестнице, Миха крикнул ему:
— Папа, а ты умеешь плавать?
— А как же! — ответил отец и, продолжая мурлыкать, сбежал по лестнице.
Когда отец ушел, Миха спросил у мамы:
— А папа умеет плавать?
— Он же тебе сказал, что умеет.
— Скажи правду, — упрямился Миха.
— Что с тобой творится, — рассердилась мама, — как ты себя ведешь?
В ту ночь ему приснилось, что мама шагала по звездам, в руках она держала серебряный колокольчик и звонила. «Мама! Мама!» — звал он ее, но она не слышала.
После возвращения с моря все пошло по-прежнему. Однажды, когда он готовил уроки, в дверь кто-то постучал. Он встал и открыл дверь. На пороге стояла незнакомая высокая женщина с папиросой в руке.
— Чем ты занимаешься? — спросила она у Михи.
Миха растерялся — от постороннего человека такого вопроса он не ожидал.
— Уроки делаю, — ответил он.
— Молодец! — сказала женщина и наклонилась. — Подойди, я поцелую тебя.
Миха покраснел, но, сам не ожидая того, поднялся на цыпочки, и женщина прикоснулась к его лбу сухими холодными губами. Больше она ничего не сказала, повернулась и ушла. Удивленный Миха долго стоял в дверях, а потом решил рассказать о случившемся матери и направился в столовую, где она всегда любила сидеть у окна с вышиванием. В столовой вместо матери он застал ту же высокую женщину, внимательно рассматривающую фотографии отца, развешанные по стенам.
Когда Миха приоткрыл дверь в комнату, она, не оборачиваясь, спросила его:
— Это «Кармен», да?
Миха подошел ближе, взглянул на фотографию и ответил:
— Да, «Кармен»!
— Ну, а как же ты думаешь, — повернулась вдруг к нему женщина, — как же ты думаешь?
— Что?
Казалось, она разговаривала сама с собой, она так была увлечена разглядыванием фотографий, что даже не замечала его присутствия. Шаг за шагом она следовала вдоль развешанных на стене карточек, и Миха следовал за ней.
Вдруг она обернулась и прямо взглянула ему в глаза.
— Что же еще ей надо было, что?
В тот день отец поздно вернулся домой, и обедали они поздно.
— Где мама? — спросил Миха.
Никто ему не ответил. Вместо матери подавала обед та высокая женщина. Сама она, строго поджав губы, к еде не прикасалась и подряд одну за другой курила папиросы. Она глубоко, по-мужски затягивалась и так сердито разгоняла рукой табачный дым, словно он сам должен был догадаться и предупредительно рассеяться над столом.
— Миха, это твоя тетя, — сказал отец, когда они кончили обедать.
Миха поднял голову и взглянул на женщину. Она тоже смотрела на него.
— Тетя Софико, — сказал отец. — Она приехала к нам в гости из Кутаиси. Ты будешь слушаться тетю Софико беспрекословно, договорились?
Тетя Софико сложила тарелки стопкой и сказала:
— Миха — хороший мальчик!
— Где мама? — снова спросил Миха.
— Сейчас я немного вздремну, — сказал отец, — обязательно разбудите меня в семь часов, у меня сегодня спектакль.
— Ты будешь петь? — с удивлением спросила его тетя.
— Буду…
— Да, но… — тетя развела руками, потом, словно о чем-то вспомнила, встала и вышла из комнаты.
Миха почувствовал: что-то случилось. Он хотел спросить отца, но увидел, что тот заснул, сидя на стуле. Он так беззаботно похрапывал, что все подозрения Михи рассеялись. Отец всегда так засыпал после обеда, и мать будила его. Миха не решился будить отца и на цыпочках вышел из комнаты. В коридоре он застал тетю, она, скрестив руки на груди, пристально смотрела на него. Понурив голову, он прошел мимо нее в свою комнату, закрыл дверь и прислонился к ней спиной.
Он стоял так долго. В комнате постепенно темнело. Уже отчетливо вырисовывалось окно, которое временами вспыхивало зеленым неестественным сиянием от световой рекламы над домом напротив.
«Где мама? — думал он. — Мама… мама…»
В ту ночь он долго не мог заснуть. Он лежал в темноте с открытыми глазами и смотрел в потолок. Вдруг в коридоре ему послышался шум и голос матери. Он вскочил, открыл дверь. В конце коридора стояли какие-то люди, которых в темноте он разглядеть не смог. Но матери как будто с ними не было.
— Ты еще не спишь? — прикрикнул на него отец.
Он быстро закрыл дверь и лег в постель.
Утром тетя приготовила ему завтрак. Но кусок не шел ему в горло, потому что она не спускала с него пристального взгляда.
— Кушай, почему ты не ешь?
— Не хочется… — И потом добавил: — Спасибо.
— По утрам ты всегда ешь так мало?
— Да.
— Так не годится. Потому ты такой худой.
«Где мама? — думал он. — Может, она заболела и от меня скрывают? Она, наверно, больна и лежит в больнице».
Спросить тетю он не решался, а отец еще спал. Просыпался он поздно. И входить в его комнату строго воспрещалось.
Миха взял ранец и вышел на улицу. В школе он с нетерпением ждал окончания уроков и, едва заслышав последний звонок, побежал домой. Улица начиналась маленьким садиком, полным нянек с детишками. Раньше садик был огорожен высокой железной решеткой и в него никого не впускали. В саду стояли высокие липы, зеленела молодая травка, и оттуда веяло прохладой. Сквер поливали ежедневно. На листьях и травинках тысячами красок сверкали водяные капли. Женщины прогуливали детей вдоль ограды. Дети просовывали сквозь прутья ручонки, старались ухватить траву. Мамы бранили их и не разрешали. Потом ограду сняли, и сад стал излюбленным местом прогулок. Вместо ограды теперь был низенький каменный барьер, переступив который вы оказывались в тени густых деревьев. Сквер был таким же красивым, но его уже не поливали каждый день.
Миха присел на барьер и положил книги на колени. Он разомлел от солнца и проголодался.
— Ого, — услышал он, — кого я вижу!
Перед ним стоял Робинзон, их сосед по двору. Робинзона Миха не любил, тот всегда посмеивался над ним и противно хихикал…
Робинзон и сейчас скалил зубы. На нем был голубой костюм, сшитый из того же материала, что и у офицеров милиции. Пуговица нейлоновой сорочки на животе была расстегнута, выглядывала запятнанная майка.
— Поди сюда, парень, я подвезу тебя на машине, — сказал Робинзон.