Что сковало ему руки и ноги, почему он не побежал и не прижался к матери? Вот она стоит перед ним, их разделяет всего несколько шагов, она так близко, что он может протянуть руку и коснуться ее. Что с ним творится, почему он молчит, отчего он весь так обмяк?
Тетя обернулась и, словно не заметив его, снова отвернулась, но ее мгновенный взгляд послужил как бы сигналом, знаком для других, что в комнату кто-то вошел; отец и мать почти одновременно взглянули на Миху.
— Что тебе здесь надо? — закричал отец.
Миха взглянул на мать, руки ее нерешительно соскользнули с лица, и она как-то беспомощно, жалко улыбнулась.
— Миха, — сказала она, — Миха!
Руки ее нервно комкали носовой платок, в конце концов она обронила его на пол. Тогда она нагнулась за ним и, выпрямляясь, снова улыбнулась Михе беспомощной и несчастной улыбкой, от которой ему захотелось плакать. Еще секунда, и он побежал бы, обнял бы мать, стал целовать ее лицо, шею, руки, но тут снова раздался оклик отца:
— Уходи отсюда, я тебе, кажется, говорю!
— Миха, иди ко мне! — позвала его мать, но, шагнув к нему, остановилась как вкопанная, застигнутая истерическим криком отца.
— Не прикасайся к нему! Не смей! — Он подошел к столу, тяжело оперся на него обеими руками и повторил: — Не смей! — Голос его оборвался, он стал надрывно кашлять и, схватившись рукой за сердце, с трудом, еле слышно прохрипел: — Не смей!
Миха вздрогнул и посмотрел на отца. Лицо у него покраснело как бурак, глаза выкатились из орбит. Миха испугался и невольно попятился назад. Боясь повернуться, он рукой нащупал дверь, ему показалось, что должно произойти что-то страшное. Он уже не смотрел в сторону матери, не жалел ее и даже не радовался ее присутствию, напротив, старался как можно скорее уйти, убежать от нее. Он сделал еще шаг и только хотел выйти из комнаты, как услышал голос матери:
— Я думала, что ты все поймешь!
Миха выскочил из комнаты, обожженный этими словами. Он ведь как раз того и стыдился, что все понимал и обо всем догадывался.
«Оставьте меня, — он старался подавить рыдания, — я еще маленький…» Он плакал все громче и громче, потому что сознавал, что он уже не ребенок, а просто обманывает себя.
Войдя в свою комнату, он зажег свет и подошел к шкафу. В дверцу было вделано большое зеркало, в котором он отражался во весь рост, босой, в ночной рубашке, со слезами на глазах, — очкарик! Он долго стоял у зеркала, не утирая слез, которые все лились и лились без конца.
Утром его разбудила тетя. Она таким спокойным голосом справлялась о его самочувствии, что он усомнился, не приснилось ли ему во сне все происшедшее этой ночью. Его, как дурной сон, преследовало какое-то чувство вины.
«Мамы дома не было — это видно по всему. А может, она и вовсе не приходила» — думал он, сам понимая, что просто успокаивал себя.
Возвращаясь из школы, он встретил в подъезде близнецов — Котэ и Сосо. Они как-то странно переглянулись. Его удивило, что они не стали дразниться. На это он, конечно, особого внимания не обратил, но в квартиру не вошел, вернулся. Мальчишек уже не было. Миха удивился, где они умудрились спрятаться на этой голой лестнице, в пустом подъезде. Он не знал, куда идти. В это время перед домом остановилась зеленая «Волга» Робинзона. Избегая встречи с ним, Миха поспешно зашагал по улице. Но голос Робинзона настиг его:
— Миха, подожди меня!
Михе очень не хотелось разговаривать с ним, но и бежать было стыдно.
Подойдя к Михе, Робинзон поднял руку, и Миха попятился назад, думая, что тот собирается его ударить. Заметив это, Робинзон улыбнулся и мягко опустил руку на его плечо.
— Ладно, давай мириться.
Такая деликатность Михе показалась странной, и он подумал, что Робинзон, по своему обыкновению, потешается над ним.
— Ты уже взрослый парень, Миха, мужчина. Ничего не поделаешь, мы все потрясены, но ты должен крепиться.
Что это на самом деле — или новое издевательство, или…
— Позвонили из милиции, и мы сразу кинулись туда. Отца твоего я подвез в больницу.
— Из милиции?
— Да… Сейчас я отвез твоего отца… Оказывается, автобус… Словом, несчастный случай…
«Мама! Мама! Мама! Мама умерла», — промелькнуло в голове у Михи, но он тут же с подозрением взглянул на Робинзона. Но нет, таких шуток, наверно, на самом деле не существует на свете и не может существовать. Как можно шутить такими вещами? Но он все же предпочел вести себя с достоинством с тем, кто сейчас прикидывается мягкосердечным добряком. Заплакать перед Робинзоном — значит простить ему все. Нет, он сейчас не мог заплакать, да и вообще ничего не мог. Лучше всего, пусть Робинзон уйдет, уйдет и оставит его в покое.
Обо всем этом он думал так спокойно, потому что в глубине души не верил в смерть своей матери. Труднее всего поверить в смерть человека, которого любишь больше всех на свете. Это настолько трудно себе представить, что начинает казаться, что, кроме тебя, все ошибаются, все, кроме тебя, и пока ты этому не веришь, смерть бессильна, потому что и впрямь может оказаться, что все ошибаются, все.
— Хочешь, я тебя подвезу? — спросил Робинзон.
— Нет, спасибо! — сказал он и собрался уходить.
Он почувствовал, что оставил Робинзона в дураках.
Когда Миха отошел на довольно большое расстояние, Робинзон снова окликнул его и удивленно спросил:
— Ты понял, что я тебе сказал?
Вот так! Робинзон пришел поглазеть на борьбу, а борцы не явились, и билеты в ложу остались у него в руках.
«А может быть, это все-таки правда? — Сейчас он уже не чувствовал на своей спине взгляда Робинзона и мог размышлять спокойно. — Вдруг это окажется правдой? Может же быть… Это, конечно, невозможно, но все-таки… вдруг…»
В день похорон матери отец надел черный костюм. Сверх белоснежной сорочки повязал черный галстук. Он поминутно заглядывал в зеркало, отодвигал покрывало, стоял и смотрел на себя. Потом пришел Робинзон в сопровождении каких-то людей, нагруженных большими корзинами. Робинзон вывел отца в другую комнату.
— Икру я взял из ресторана, барана купил на Навтлугском рынке. Еще принес десять килограммов рису, как знать — может, не хватит…
— Эх, мой Робинзон, разве сейчас до поминок!
— Надо, надо, ничего не поделаешь, родственники приедут из деревни, их надо кормить. Не сделаешь, скажут — не любил. Людям надо пускать пыль в глаза!
— Эх, мой Робинзон!..
— Вино я велел привезти из Гурджаани, кахетинское — материал восьмого номера. Фасоли у нас достаточно, есть зелень, рыба, что еще надо! Да, был я на кладбище, ничего, место неплохое. И там нужно было подмазать, кто же тебе так, за милую душу, даст хорошее место! Кладбище сейчас вроде как театр.
— Эх, Робинзон!
Робинзон запихнул ему сдачу в маленький нагрудный карман пиджака.
На панихиду пришло множество народу. Миха стоял рядом с отцом. Отцу все пожимали руку. А его, кто замечал, целовали. Отец надрывно плакал. Все старались утешить его. В комнате было жарко. В спертом воздухе носился запах земли и травы. Потом пришла вся капелла — напудренные старухи и мужчины в черных костюмах. За ними последовали балерины — худые, нескладные девицы, — они дружно и горько плакали. В самом конце, как танки, въехали заслуженные солисты. Они окружили отца, а Миху оттеснили и прижали куда-то в угол. Потом отец отыскал его и вывел в другую комнату.
— Почему ты не плачешь? — спросил он, отодвигая покрывало и заглядывая в зеркало.
Мать лежала в гробу с открытой крышкой. Лицо ее было накрыто белым шелковым платком. Вошедшие обходили гроб кругом, некоторые низко наклонялись, словно старались разглядеть, что скрывается под шелком.
— Не останавливайтесь в дверях, — распоряжался Робинзон, — не создавайте давку! В один ряд! В один ряд!
Голос у него был бодрый, как пионерский горн. На нем тоже был черный костюм и черный галстук. Потом пришли одноклассники Михи с классной наставницей во главе. Ученики несли в руках букеты цветов и не знали, куда их девать. Все они норовили всучить их Михе. Пришел на помощь снова Робинзон, он отобрал у всех цветы и красиво разложил их вокруг гроба. Миха незаметно пробрался сквозь толпу, он задыхался и хотел выйти во двор. На балконе тоже стояли какие-то люди. Комната и кухня были полны народу. На его кровати прямо в сапогах лежал какой-то верзила и читал газету. Галерея также была битком набита людьми. Миха с трудом протиснулся к окну и выглянул во двор. Посреди двора горел костер, на огне стояли огромные котлы. У костра суетился мужчина в белом фартуке, сейчас он засыпал в котел соль. Рядом на деревянной тахте горой возвышалась зелень. У тахты лежала собака.
— Где ты, где? — кто-то грубо повернул его, схватив за плечо. — Тебя отец ищет!
Миха не знал этого человека, но решил, что это переодетый милиционер. Он послушно пошел и снова стал рядом с отцом. Отец кивком головы поблагодарил «милиционера». Стало еще жарче. И в этом хаотическом тумане, который двигался и глухо гудел вокруг него, ясно был слышен только голос Робинзона:
— В один ряд! В один ряд!
Никто не заметил, как он удрал с кладбища. Сойдя с троллейбуса, он очутился на вокзале. Неужели он собирался убежать из дому? Нет, конечно. Куда ему было бежать, к кому?
Вечерело. Миха стоял на перроне и смотрел на поезд. Потом поезд тихонько тронулся, и перрон опустел. Он терпеливо дождался, когда подадут другой поезд. Люди кинулись к вагонам. Перрон снова наполнился людьми, загалдел и зашумел. И этот поезд тоже ушел.
«Если бы можно было, — думал Миха, — поехал бы на море, сколько времени я не видел моря. Какая там тишина». Мама любила море. Там она была всегда веселой, в белом платье и белых босоножках, в белой соломенной шляпе. Все вокруг было белым — дома, горы, дорога, даже небо было белым. Она сидела и вышивала на веранде, откуда виднелись высокие кипарисы.
Вдруг сердце у него заколотилось — может, мама и сейчас на море? Он мог сесть на поезд и поехать туда, где все встретит его по-прежнему: веранда, мама, кипар