Ироди плохо видел, поэтому он не позволял партнеру переставлять шашки прежде, чем рассмотрит кости.
— Можно играть?
— Играй! У тебя беш-дорти!
Невестка Димитрия накрыла стол, Ироди прервал игру. Димитрий принес кувшин с вином и поставил на стол.
— Давайте, я перелью вино в другую посуду. Куда вы поставите такой огромный кувшин?! — удивилась невестка.
— Вот сюда и поставлю… — Димитрий показал невестке на середину стола. — Смотри, какое у него изящное горлышко, как он украшает стол. Где ты достал такой красивый кувшин? — спросил Димитрий у Ироди.
— Вместе с вином прислали.
— Не взятка ли это, Ироди? Не вводи меня в грех!
— Видишь, как на тебя действует стол!
— Отец, если я вам больше не нужна, то я пойду, мне некогда, — сказала невестка Димитрию.
— Иди, дочка… Все ли на столе? А соль? Где соль?
— Зачем к тарани соль…
— Ступай, дочка, я завтра зайду и заберу Миха в зоопарк.
Невестка ушла. Димитрий разлил вино в маленькие стаканы.
— Давай выпьем; что ты мне наговорил: «вино пенится» — где ты видишь пену?
— За твое здоровье, мой Димитрий!
— Будь здоров, Ироди! Побольше бери ткемали, оно и мертвого оживит!
Старики уткнулись в свои тарелки.
— А ничего тебе тарань, а, Димитрий?
— Тарань хороша, да вот Рубен плох.
— Говорят, что тарани в Астрахани много.
— Давай теперь выпьем за тех, кто сотворил нас, — начал Димитрий, — кто, словно всевышний, вдохнул в нас душу и привел нас в этот мир, за наших родителей! Если бы не они, не было бы нас, а если бы не мы — не было бы наших детей, такова жизнь…
Ироди пил понемногу, смаковал вино. На мгновение в комнате воцарилась тишина. Старики молча ели тарань и гоми. Вдруг Димитрий встал, откуда-то достал толстый, словно книга, журнал, стряхнул с него пыль, обтер и положил на стол.
— Что это за книга? — поинтересовался Ироди.
— Давай еще разок выпьем, и ты узнаешь, что это за книга. Давай-ка вспомним тех, с кем в течение пяти лет мы вместе спали, вместе пили и ели, вместе кровь проливали. В этом журнале записаны все офицеры моего батальона. В нем записано все: их адреса, история их жизни. Я очень любил свой батальон. Хорошие были бойцы, совсем молодые, неугомонные, словно ртуть, ребята, — как потревоженные волки не боятся ни мороза, ни бури, ни снега, ни леса, ни пропасти, так и они не боялись ничего — не боялись и пули — пуля их боялась. Когда меня повысили, почему-то перевели на другой фронт, растерял я своих ребят. Остался только этот журнал. Из них в живых остались только двое: я и Федор, волжанин, Федя.
Димитрий открыл журнал. Ироди с любопытством рассматривал пожелтевший фотоснимок. Снимок лежал в середине журнала.
— Вот это бедолага Федя — один из них. Совсем недавно разыскал я его в Харькове. По старому адресу он не числился, долго пришлось искать, наконец нашел.
Ироди долго смотрел на безногого, небритого старика.
— Я ему деньги послал, потом сам съездил в Харьков, когда увидел его — сердце оборвалось, спился бедняга, совсем пропал человек. Прекрасные у него дети, но что из этого, он никого не слушает, ничем не интересуется. Этот снимок сделан там, Федю мне показали на улице, пьяного, пока не протрезвел — меня не узнал. Эх… Федя, Федя, он хоть жив остался…
— Выпьем за них! — Димитрий закрыл журнал.
— За Федю выпьем отдельно!.. Давай за память погибших на войне, — сказал Ироди и налил капельку вина на кусок хлеба.
— Эх, Федя, Федя! — Димитрий взял снимок у Ироди. — Совсем не стал меня слушать, сказал: «Твоих заповедей, внушений я на фронте наслушался, все знаю! Теперь у меня свои теории». Не жилец он на этом свете…
— За здоровье Феди!.. — сказал Ироди и залпом осушил стакан. Этим поспешным тостом он хотел выразить сочувствие Димитрию.
— Шутка ли, без ног человек остался, пропал совсем! — грустно проговорил Димитрий. — За здоровье бедняги Феди! — Димитрий выпил и осторожно поставил на стол пустой стакан.
— После меня батальоном командовал Федя! Весь батальон погиб под Брестом. И Федя там оставил свои ноги…
— Ты ведь знал Али-заде, — теперь настал черед Ироди. — Если ты помнишь, мы вместе из Тбилиси уезжали. Он тоже тбилисец, жил в Сололаки.
— Да, вроде припоминаю, — Димитрий не помнил Али-заде, но не хотел обижать друга.
— Парень он был на редкость добрый. Именно эта доброта и погубила его. Дело было в Румынии… Вдруг получаем приказ прекратить атаку. Мы сидим на склоне горы в наспех вырытых окопах. Перед нами немцы, они тоже укрепились на склоне горы, между нами течет река, все это похоже на сказку, но тебе я расскажу, тебя такая сказка не удивит. Нам приказано не дать немцам возможности шевельнуться, они и не шевелятся, тихо сидят в окопах. Мы видим их окопы, пулеметы, видим почти все. Наверное, и они прекрасно видят нас. Удивительно то, что они тоже не стреляют в нас, пока кто-нибудь из наших не поднимет голову, а как поднимет, тотчас грянет винтовка, застрекочет автомат и пулемет. Очевидно, задумана большая стратегическая битва — мы ничего не знаем, беспрекословно выполняем приказ и ждем, что будет. Что главное — стоит такая жара, что все вокруг горит. Проходит день, второй, третий, а спасения от зноя нет. Даже ветерок не шелохнется, жажда мучает. Только ночью ухитряемся подать друг другу голос. Но и этого достаточно для врага — склон прошивает пулеметная очередь. Короче говоря, вот уже третий день валяемся на потрескавшейся, пересохшей земле и поджариваемся на солнце. Мы с Али-заде лежим в одном окопе, грязные, заросшие щетиной. Но грязь — ерунда по сравнению с жарой. Мы лежим красные, как раки. Все сильнее и сильнее припекает солнце.
Мы задыхаемся, уже ничего не соображаем. Вдруг видим, как из немецкого окопа вылез солдат, на наших глазах сбросил на землю винтовку, рюкзак, молниеносно скинул брюки, рубашку и остался голышом. «Не ловушка ли это, осторожно!» — предупреждаю я Али-заде. «Погоди, кажется, происходит чудо», — говорит Али-заде и целится из винтовки в немца: «Никуда он от нас не уйдет, подождем немного, посмотрим». Солдат, в чем мать родила, спустился вниз по склону, махнул рукой, словно дал нам какой-то знак, бегом бросился к реке и так жадно начал пить воду, что я и сейчас слышу это бульканье. Воду он черпал горстью. Долго он стоял и пил. А мы… Мы ждем Али-заде, он командир, а он молчит, только целится из винтовки.
Немец, не торопясь, вошел в реку. Плавать он не умел, барахтался у берега, словно дитя малое. Ты бы посмотрел, что он вытворял! Как он прыгал и резвился!.. «Давай не будем стрелять в него, все равно кто-нибудь сделает это и без нас», — сказал Али-заде и опустил винтовку. Очевидно, и другие рассудили так же: «кто-нибудь другой выстрелит» — и не стреляли. Немец кончил купаться и стал взбираться вверх по склону. Взглянул в нашу сторону и рукой помахал: до свидания, дескать. «Вот сейчас его и пристрелят», — сказал я Али-заде, не на шутку обеспокоенный. Али-заде, чтобы слышали и другие роты, изо всей силы крикнул: «Ребята, не стрелять, жалко!» Только он успел сказать это, и откуда ни возьмись где-то рядом просвистела пуля. Я не обратил на это внимания, так как не сводил глаз с обнаженного немца. Мне было интересно, дойдет он или не дойдет до своего окопа. «Али-заде, видишь, он остался в живых, никто не стал стрелять!» — воскликнул я, обрадованный. Оглянулся — и что же вижу: Али-заде плавает в крови. Пуля угодила ему прямо в лоб. Война не знает пощады. Не мне тебя учить, мой Димитрий, война добрых жестоко наказывает… Так просто и глупо погиб Али-заде!
— Давай выпьем за упокой души Али-заде и Ивана Кругликова, — сказал Димитрий. — Кругликов был гордостью нашего батальона, в сорок втором бросился под танк. Он был русский из Таганрога, отличный парень.
Ироди молча опорожнил стакан и налег на ткемали.
— Нет на свете справедливости… — Димитрий положил на стол сжатые в кулак руки.
— Я захмелел, — сказал Ироди, — давай больше не будем пить.
— Это же «изабелла», ничего с нами не будет.
— «Изабелла», «изабелла», говоришь, а сам побагровел, словно 17-летний юноша.
— Побагровел? Ай, ай, Димитрий Баркалая!
— Так, брат, всему конец, даже поесть не могу как следует! Какое у тебя давление?
— Двести.
— Завтра будет двести двадцать.
— Да ну, ничего врачи не знают. Иногда хорошо переношу вино, а иногда плохо.
— Что дальше делать будем?
— Выпьем еще чуть-чуть.
— Только немного, совсем немного.
— Ого, как ты, оказывается, любишь себя!
— Эх… Выше головы не прыгнешь.
— Давай помянем Спиридона, бедный Спиридон…
— Это какой Спиридон? Циргиладзе?
— Никого у него не осталось, не было у него ни жены, ни детей.
— Где он, в Керчи, что ли, погиб?
— Никто не знает, что с ним случилось, пропал без вести.
Димитрий выпил до дна. Ироди отпил немного и поставил стакан.
— Ироди, скажи мне, пожалуйста, как меня зовут? — вдруг спросил Димитрий. Ироди оцепенел от удивления. Настолько неожиданным, неуместным и бессмысленным был вопрос друга, что он ушам своим не поверил. Согнув ладонь рупором, он приставил ее к уху и нагнулся к Димитрию:
— Что-то ты меня спросил?
— Как меня зовут, как называют? Чего ты удивляешься?
— Здрасьте! Разве тебя не Димитрием зовут?
— Димитрием — само собой, но еще как зовут?
— Еще?
— Да, какое прозвище мне дали?
— Кто дал прозвище? Какое?
— Ты разве не слышал?
— Нет.
— Поклянись детьми, что говоришь правду.
— Клянусь, впервые слышу. А как тебя прозвали? — Ироди притворился заинтересованным.
— Да никак, я просто так спросил… кое о чем вспомнил…
Димитрий приуныл, в комнате воцарилась тишина. Неожиданному вопросу Димитрия эта тишина, казалось, придала больше смысла и значения. Этот вопрос как будто увеличился, разросся и, чтобы Ироди мог его разглядеть хорошенько, повис под потолком, словно люстра. Нечаянный вопрос висел в воздухе и раскачивался над головами стариков, усугубляя возникшую неловкость. Постепенно эта неловкость становилась все явственней, зримей и ощутимей, казалось, она вот-вот прикоснется к уху Ироди и скажет ему: «Ты же знаешь, как зовут Димитрия, почему же ты лжешь, старик?!» Ироди необходимо было что-нибудь сделать — л