В деревне этому не очень удивились, о любви Толисквами и Бочии все знали давно.
«Убью срамницу!» — бушевал Джургу, но Толисквами сдержала свою клятву — что обещала Бочии, то выполнила. Как раз накануне отправки его на фронт встретились Бочия и Толисквами и поклялись в верности друг другу; ранним утром Толисквами гнала коз через поле позади дома Бочии, обнесенного плетнем. Толисквами остановилась и заглянула в сад. В глубине сада, под старым айвовым деревом стоял Бочия, голый по пояс, в старых рваных штанах и босиком. Айвовое дерево с ветвями, гнущимися под тяжестью плодов, красовалось посреди сада, словно огромный зонт. Загорелый, крепкий Бочия, словно яблоко, грыз золотистую айву величиной с добрую тыкву. Толисквами как громом пораженная не могла сдвинуться с места и оторвать взгляд от широкой груди, сильных рук и крупных ладоней Бочии. Бочия, словно, почувствовав взгляд девушки, оглянулся и в свою очередь оцепенел. За забором, словно заколдованная, стояла красивая дочка Джургу — Толисквами. Закинув хворостину за плечо и грациозно склонив голову, она с удивлением смотрела в сад.
В ту минуту Толисквами походила на вышедшую из чащи златоволосую Дали[20], а Бочия — на какого-то колхского бога, самозабвенно влюбленного в златоволосую повелительницу лесов. Их глаза встретились, и как настоящая Дали уводила завороженного охотника в густой лес, так вывела Толисквами Бочию со двора. Выбросив недоеденную айву, парень в мгновение ока перемахнул через плетень, но Толисквами уже там не было. Девушка торопливо подгоняла перепуганных коз и не оглядываясь бежала к лесу. Бочия помчался вдогонку за Толисквами.
У самого леса настиг он ее и прижал трепещущую словно птица девушку к груди.
— Почему убегаешь от меня, Толи?!
— Отпусти, убьет тебя мой отец! — сказала Толисквами.
— Ответь хотя бы, ты ведь любишь меня? — спросил Бочия. — Ты же знаешь, завтра я иду на войну и твое слово унесу как надежду, скажи, ты любишь меня!..
— Здесь поле, увидят, пошли в лес, — шепнула ему Толисквами.
Разгоряченный Бочия подхватил Толисквами, как ребенка, и устремился в лес.
— Люблю тебя, солнце мое…
— Люблю тебя, свет моих очей…
Долго не умолкал в лесу страстный шепот юноши и девушки.
— Я жена твоя…
— Я муж твой…
Удивленные, восхищенные, прижимались они друг к другу и радовались, что в конце концов набрались смелости и стали мужем и женой.
— Жаль, пожениться не успеем…
— Не важно, я буду ждать тебя…
Бочия с войны не вернулся, героически пал на поле битвы за Родину. Толисквами сдержала слово: как только во чреве ее зашевелился плод — кровь и плоть Бочии, она покинула родительский дом и пришла как своя в дом Бочии. Родители, сестры и братья Бочии с подозрением посмотрели на самозваную сноху. По селу поползли слухи. Это задело гордую Толисквами, и она снова вернулась в отцовский дом и здесь, под родимым кровом, горючими слезами оплакала свою первую и последнюю любовь.
— Когда выходила замуж — нас не спрашивала, — сказала мать Толисквами, — и когда обратно возвращалась, тоже о родителях не подумала, так хоть теперь послушай нас, избавься от этого ребенка, пока не поздно. Наша Орга знает одно средство, я тебя сведу к ней, ты еще молода, снова выйдешь замуж и детей народишь, зачем он тебе, избавься от него, и сама успокоишься, и нам дашь покой.
Толисквами и слушать не стала, не пошла с матерью к повивальной бабке и сохранила ребенка. Родился мальчик, она назвала его Бондо — в честь старшего брата и, словно опытная женщина, ухаживала за сыном. Родители жалели ее, уж больно она молода, измучится — и помогали Толисквами как могли. Откуда им было знать, что смерть так внезапно унесет здоровенького младенца.
В канун новолуния у ребенка начались судороги и рвота. Это «туташи»[21], заключила Бедиша, взяла из люльки больного, сняла с него белую рубашонку, бросила на земляной пол и подожгла. Ребенок с удивлением уставился на огонь, и судороги и рвота у него прекратились. К вечеру луна все же взяла свое — ребенок совсем посинел, начал дрожать и изрыгать рвоту, а пополуночи, когда кончилась «ломка луны» и на небе показался молодой тонкий месяц величиной с козий рог, звезды унесли младенца в небо.
Если бы не ребенок, можно было бы подумать, что Толисквами еще не замужем. Материнство пошло ей на пользу, она так похорошела и налилась после родов, что в селе заговорили: «Теперь она еще лучшего мужа себе найдет». И женихи не заставили себя долго ждать, но тут как раз на нее обрушилось ужасное горе.
«И впрямь нет счастья у моей Толисквами», — бормотал Джургу.
Толисквами, всю ночь не сомкнувшая глаз и не отходившая от больного ребенка, и днем не покидала его ни на минуту — не ела, не пила, даже не садилась; только и знала, что слезы лила. И лишь только вечером, когда в соседней комнате собрались близкие и завели разговор о предстоящих похоронах, она умолкла и прислушалась к разговору старших: Толисквами знала, что несовершеннолетних хоронят не так, как взрослых, и это ее тревожило больше всего.
Толисквами приоткрыла боковую дверь и напрягла слух.
— Гроб будет готов завтра, вечером пойдем на кладбище и похороним, — сказал один из стариков и замолчал.
В доме воцарилась могильная тишина.
— Мал он еще, поэтому больше ничего не требуется, поверь мне, Джургу, — сказал второй.
— И за упокой нельзя выпить, по одному стакану? — спросил Джургу.
— Вы, родные, когда вернетесь с кладбища, можете справить маленькие поминки, этого достаточно, настоящий же обряд здесь запрещен — вашинерс, Джургу…
Вдруг на пороге показалась Толисквами. На стариков надвинулась длинная тень, падающая от нее при свете керосиновой лампы.
— Заладили свое «вашинерс»! — гневно сверкнула она глазами. — Кто нам запретил оплакивать ребенка! Что же нам теперь — детей не оплакивать, а оплакивать таких выживших из ума стариков, как вы? Вы хотите сбросить в могилу еще не остывшее тело? Нет, этого я вам не позволю, я мать и сколько захочу, столько и будет со мной мой ребенок!..
— Толи! — рассердился Джургу. — Горе совсем замутило твой разум! Сама не понимаешь, что ты болтаешь, глупая!
— Очень хорошо понимаю, это вы не знаете, что говорите! — яростно набросилась она на отца. — Мы пока еще не оплакали своего покойника, даже не сшили себе траур. Я не позволю так бессердечно бросить его в могилу. Нет! Не отдам вам моего Бондо, не надейтесь на это!
Джургу бросил грозный взгляд на сыновей.
— Уведите ее, вы же видите, что она совсем рассудка лишилась!
Братья увели Толисквами в другую комнату и посадили возле усопшего сына. Джургу запер боковую дверь.
— Надо торопиться с похоронами, а то эта девчонка, глядя на покойника, сама в гроб ляжет.
— Что поделаешь, она мать, и винить ее нельзя. А нам надо выполнить свой долг, — сказали старики.
Бедиша села рядом с Толисквами и начала ее успокаивать.
— Будет, доченька, возьми себя в руки, ты же видишь, что мертвому уж ничем не поможешь, ты еще молода, вся жизнь у тебя впереди. Ведь у меня тоже умер ребенок, тогда я была такая же молодая, как ты, и мне тоже казалось, что я вместе с ним в могилу сойду, но видишь, осталась жить. С жизнью трудно расстаться, дочка…
— Похороним послезавтра, мама, скажи отцу, что послезавтра похороним, — молила Толисквами, — хоть один день побуду со своим сыном.
— Хорошо, скажу, дочка, но не надо поступать так, как никто еще не поступал в селе. Как я помню, такого младенца всегда хоронили на второй или третий день, ни бог, ни люди не простят нам, если мы будем мучить ангелочка.
— Ты лучше скажи ему, а то не знаю, на что решусь.
Толисквами злобно сверкнула своими большими черными глазами. Мать в испуге встала и принялась стучать в боковую дверь.
— Откройте, мне надо с вами поговорить…
Дверь открыли, Бедиша вошла в другую комнату.
— Убивается бедная девочка, просит, чтобы завтра не хоронили… — пробубнила Бедиша, словно в чем-то провинилась. — Похороним послезавтра, Джургу, ничего тут страшного нет, похороним послезавтра! — взмолилась она, глядя на мужа.
— Нет! Достаточно мы под ее дудку плясали!.. Всему есть свой предел! Что мы, особенные, что ли? — Джургу нарочно повысил голос, чтобы слышала и Толисквами. — Не таких младенцев, а настоящих богатырей хоронят, но никто так не убивается. Не говоря уж о другом, просто стыдно так себя вести!
У Бедиши с мужчинами разговор не получился.
Когда сочувствующие разошлись, Толисквами прогнала и тех, которые хотели ночью подежурить у покойника: «Раз мы других правил не придерживаемся, нечего и на ночь оставаться, посторонние мне не нужны, в последнюю ночь со своим ребенком побуду я».
Бедиша постелила мужчинам в соседней комнате, а сама с Толисквами осталась там, где лежал ребенок.
Толисквами спать не собиралась, но Бедиша силой уложила ее. Она не стала раздеваться. Сорвала пододеяльник с одеяла, бросила простыню в угол и прилегла, не раздевшись. «Ну и ладно, и без белья отдохнет, лишь бы легла», — думала Бедиша.
Толисквами заметила, что мать следит за ней, поэтому, затаив дыхание, притворилась спящей. Бедиша не отрывала глаз от постели дочери, долго боролась со сном, но усталость взяла свое, и она вскоре заснула. Толисквами лежала, широко раскрыв глаза, и смотрела на закопченные балки и стропила.
Заслышав пополуночи крик первых петухов, Толисквами встала с кошачьей осторожностью, подкралась к двери, отодвинула засов и, приоткрыв дверь, заранее подготовила себе выход. В ногах и в головах покойника горели свечи, тускло освещая комнату. В приоткрытую дверь ворвалась ночная мгла. Толисквами обрадовалась этой непроглядной тьме… Подхватив тело ребенка, она опрометью выскочила во двор, там, в темноте, закутала его в белую простыню и стремглав побежала к лесу.
Лес этот, густой и мрачный, называли Чертовой чащей, и находился он довольно далеко от деревни. Разве только какой-нибудь отчаянный охотник заходил в дремучие дебри, а местные к лесу и близко не подходили. «Его потому и зовут Чертовым, что он принадлежит чертям, а бесенята и лешие прохожих сбивают с пути и морочат, как им заблагорассудится».