— Никак руки на себя наложила, — Бедиша заплакала.
— Да что ты выдумываешь! Придет, никуда не денется, — сказал Джургу.
— Вставайте же! Мы и живую потеряли, и мертвого!.. А он еще твердит: придет, никуда не денется! — закричала Бедиша на сыновей.
— Мертвого? — встревожился Джургу.
— Да, и покойника нет, унесла она его с собой…
Все бросились в ту комнату, где лежало тело младенца. Бедиша какое-то время ждала, что скажет муж, но, не услышав ничего утешительного, начала кричать и собрала соседей.
Братья Толисквами мигом обошли деревню и всех родственников и близких чуть свет подняли на ноги.
Бедиша утверждала, что Толисквами утопилась в Энгури вместе с ребенком.
Джургу и слушать ее не хотел, не верил в смерть Толисквами, но все же послал людей обследовать берега Энгури.
Во время этой неразберихи в деревне появилась Толисквами. Сначала ее приняли за привидение, за нечистую силу, но когда счастливая Толисквами подала голос: «Не бойтесь, люди, это я», — гонец с вестью сломя голову побежал к дому Джургу.
Все жители деревни высыпали на улицу и, окружив ворота дома Джургу, в изумлении взирали на его несчастную дочь, которая крепко прижимала к груди ребенка.
— Что случилось, что произошло?! Ты жива?! — бросились к Толисквами братья, поближе подошли и остальные.
Толисквами не могла отдышаться, сердце ее готово было выскочить из груди.
— Оказывается, он жив!.. — Голос ее прервался, и речь была бессвязной. — Ожил! Ребенок жив!..
Как жив?! Люди были ошеломлены. «Несчастная девочка сошла с ума», — подумали они. Кто мог поверить в воскрешение мертвеца!
— Проводим ее в дом, вы же видите, что женщина тронулась… — деловито предложил кто-то и заботливо взял Толисквами под руку.
— Горе мне! — пробормотал Джургу, увидев смятенное лицо Толисквами.
Братья и родственники отвели Толисквами в дом.
Лежавшая в полу сознании на тахте Бедиша ждала дочку. Увидев ее, она только вскрикнула: «Ты жива!» — и снова упала на подушку.
В это время ребенок заплакал…
Толисквами уложила маленького Бондо на колени и дала ему грудь. Это действительно походило на чудо. Дом со всех сторон окружили люди.
Бедише все это казалось сном. Выслушав рассказ Толисквами, она, обращаясь к закопченному потолку, воскликнула: «Слава тебе, господи!», — упала на колени, расцеловала ручки и ножки ребенка, не вставая, выползла из комнаты и направилась к воротам. Когда она миновала калитку и оказалась на проселочной дороге, домочадцы последовали за ней молча, ибо никто не осмелился сказать ей, что до часовни далеко и она не выдержит.
Бедиша ползла на четвереньках, обдирая себе колени, посыпая землей грудь и голову… Бормотала, шептала, к небу обращалась с мольбой, опустив голову, целовала землю.
Вскоре показалась часовня. Бедиша на четвереньках три раза обошла храм, затем вползла внутрь и до самого вечера горячо молилась.
Толисквами, кроме своего Бондо, никого не помнила — прибрала люльку, уложила туда ребенка, села рядом и тихонько запела «Сисатуру».
А Джургу поставил под тутовым деревом небольшой столик, накрыл его на скорую руку и всем предлагал выпить за здоровье маленького Бондо.
Перевод А. Беставашвили и К. Хучуа.
ГУРАМ ГЕГЕШИДЗЕ
РАСПЛАТА
Всякий, кому попадались на глаза эти ребята, а они ходили всегда вместе — впереди рослый, с каштановой челкой до бровей, следом маленький крепыш, белолицый, рыжий и веснушчатый, — всякий невольно подмечал, что они братья. Мальчики были совершенно не похожи: ни лицом — старший был смугл, ни походкой — младший торопился за братом, косолапя и переваливаясь, как медвежонок, а брат шагал спокойно и ровно; и все же они были отмечены неуловимой общностью черт, какой наделены все родные по крови; и всякий, видевший их на базаре в тот день, сразу догадывался, что эти двое — братья. Некоторые даже знали их. Знали, что ребята круглые сироты и живут с бабушкой. Старуха слишком плоха от старости и забот, и дети целыми днями слоняются по улицам.
Худой, костлявый мужчина, сидевший на ящике перед столовой и наблюдавший рыночную толчею, сразу узнал старшего. Когда-то, давным-давно, когда отец этого парня был еще жив, они были знакомы. И однажды, встретив их на прогулке, он купил ребенку мороженое. Вот и все.
Перед столовой, между пустыми ящиками и бочками шныряли голодные собаки, принюхиваясь к земле и доскам в надежде поживиться. Мальчики остановились возле двуколки, груженной полосатыми арбузами; выпряженные кони были привязаны уздечками к ее колесам, и торбы с овсом висели у них на мордах. Оглобли двуколки задраны к небу; поклажа перевесила, и арбузы грудой сползли на землю. Белая кляча в серых подпалинах смачно хрустела овсом. Под двуколкой валялись прелые арбузные корки, темнело колеблющееся облачко мух. Мальчики стояли, не сводя глаз с однорукого продавца в длинном зеленом фартуке, со сверкающим ножом в руке. Сноровисто работал инвалид: подхватывая арбуз, крепко прижимал к боку культяпкой и одним поворотом ножа вырывал сочную малиновую пирамидку. Ребята с интересом следили за продавцом. А человек перед столовой сидел и прикидывал, не купить ли ребятам арбуз — эти были первые, только что появились, и, конечно, влетит в копеечку… Тем временем старший обернулся и заметил мужчину, сидящего перед столовой. Мальчик вгляделся в него, тот встал, преисполненный решительной щедрости, но через несколько шагов передумал. «Эти пострелы все равно не помнят меня, где уж им догадаться, что я был другом их отца», — размышляя так, он завернул в столовую, попросил буфетчика налить стакан водки и выпил. Недовольный собой, повертел стакан, поставил на стойку и вздохнул:
— Эх!
Вот и все.
Ребята вышли с базара и остановились у палатки шапочника. Палатка стояла у самых ворот, на прилавке сияло круглое зеркало, в которое гляделись покупатели. По стенам на гвоздиках развешаны только что сшитые кепки, и от них — свежевыутюженных — резко пахло паленым. На краю тротуара сидела цыганка и, оголив вялую, нечистую грудь, кормила ребенка. Головы женщины и ребенка были покрыты одинаковыми желтыми платками. На шее цыганки перезванивали тускло мерцающие медяки, в ушах — большие золотистые кольца. Когда цыганка вертела головой, заманивая прохожих: «Погадаю, погадаю», — кольца раскачивались. Женщина кормила ребенка и курила дешевую папиросу. Люди проходили мимо гадалки по тротуару, одни, нагруженные провизией, спешили домой, другие шли на базар. С базара неслись гвалт и шум. Длинноусый цыган, наверное муж цыганки, в папахе, с массивным перстнем на пальце, раскладывал на земле длинные цепи, привезенные на продажу, мешал людям ходить. Хотя и без него тут и шагу нельзя было ступить, чтобы не налететь на кого-нибудь.
Старший мальчик подошел к прилавку и повертелся перед зеркалом. Младший до зеркала не доставал, он ухватился за прилавок, подтянулся, заглянул в зеркало и спрыгнул. Тем временем старший купил папиросы, и они пошли от базара по длинной асфальтированной улице. Лужи, оставшиеся от недавнего дождя, еще не успели высохнуть, хотя вода испарялась на глазах. День был облачный, но иногда проглядывало солнце и жгло немилосердно. По краям улицы тянулись кюветы, а за ними плотные ряды туи, ограждающие дворы, в глубине дворов стояли дома. Впереди мальчиков семенили, хрюкая, свиньи с треугольными рогатками на шее. Не доходя до белого каменного дома в конце улицы, мальчики свернули вправо и молча продолжали путь. Они ни разу не заговорили между собой, им не о чем было говорить. Шли друг за другом, словно связанные невидимой нитью: впереди старший — в коротких трусах и выцветшей майке, младший плелся за ним — в широких, вероятно чужих, трусах; они шли вместе, но как будто не замечали друг друга, каждый думал о чем-то своем. Так часто ходят братья, особенно в детстве.
Они шли. Шли, и вдруг с балкона двухэтажного дома, фасадом выходящего на улицу, донеслись шум и детские крики. Братья подняли головы и увидели на балконе мальчишек, почти ровесников старшего, которые обливали друг друга водой. Девочка чуть постарше громко кричала, умоляя не брызгать на нее. Но ее никто не слушал. Старшего почему-то раздражал крик девчонки. У железных ворот этого дома стояла толстая женщина в долгополом халате с пустым ведром в руке, и, когда братья поравнялись с ней, она слащавым голосом попросила старшего:
— Мальчик, ради бога, сходи за водой!
Тот, не останавливаясь, снисходительно процедил:
— Если бы бог был…
В спину ему понеслись проклятия:
— Чтоб ты провалился, окаянный! Откуда только такой выискался!
Лотом он услышал, как она пересекла тротуар, шаркая шлепанцами, подошла к колонке, остановилась и тем же слащавым голосом обратилась к младшему:
— Сыночек, помоги мне…
Старший обернулся. Он увидел, как толстуха сунула мальчику ведро и тот покорно, хотя сам был ненамного больше ведра, обхватил его и потащил к крану. Старший подскочил к брату, вырвал ведро, швырнул в канаву, хлопнул брата по затылку и погнал вперед.
— Идешь и иди! — заорал он.
— Ах ты бандит, хулиган! — заголосила старуха.
— Своих деточек заставь таскать! — не остался в долгу старший. — Хочешь, чтоб пацан надорвался!
И пошел не оглядываясь. Крики женщины становились все тише. Он смотрел на грязные пятки брата и в глубине души смутно чувствовал удовлетворение от того, что разгадал эту дармоедку. «Ее от жратвы так разнесло, а не от болезни», — заключил он.
Кончился асфальт, дома и дворы. Пыльная дорога тянулась между полями. Старший снова шел первым, а младший плелся за ним. Справа от дороги стояла заброшенная кузница — осевшая хижина, с которой сползла камышовая крыша. Вокруг валялось старое бесполезное железо. Чуть дальше вдоль дороги выстроились пепельные осины, шелестящие на ветру. Мальчики миновали кузницу, высокие осины остались позади. Потом они вышли к реке. Старший остановился на мосту и стал разглядывать воду. Река была мутная и желтая. Младший остановился неподалеку. Он смотрел на брата, который задумчиво уставился на волны, и с нетерпением ждал, когда они пойдут дальше. Он знал, что сейчас нужно свернуть вправо и пойти по тропин