Навсегда.
Перевод З. Ахвледиани.
АРЧИЛ СУЛАКАУРИ
НЕЖНАЯ ВЕТКА ОРЕХА
История, которую я вам сейчас расскажу, приключилась со мной несколько лет назад, но осмыслить ее я не могу по сей день, и с каждым днем она беспокоит меня все больше и больше. На первых порах я не решался даже заговаривать о случившемся, но, когда прошло некоторое время, кое с кем из коллег я по секрету поделился своей тревогой. Один объявил все чепухой, другой сильно усомнился в правдивости услышанного, третий изобразил глубокую озабоченность, впрочем, по лицу его было заметно, что он искренне меня жалеет. Через полчаса о моем таинственном приключении знало уже все учреждение и, надо сказать, весьма этим позабавилось.
Что же, прочтите и судите сами, может, моя повесть вам тоже покажется забавной…
Чуть свет заявляется ко мне нежданно-негаданно какой-то лысый верзила.
— Я Мамия, прошу любить и жаловать.
Он прямо-таки огорошил меня приглашением на свою дачу:
— Давай тряхнем стариной и кутнем, как в добрые студенческие времена.
Спросонья я вообразил, что он меня с кем-то путает. В ответ он расхохотался:
— И не стыдно тебе, еще друг называется. Целых пять лет вместе учились, и не узнал…
Мне ничего другого не оставалось, как покаяться в забывчивости.
— Разве мог я подумать, — оправдывался я, — что ты так изменился.
Держался гость в высшей степени непринужденно, по-домашнему. Уселся на мою кровать, не давая одеться. То и дело хлопал меня по плечу, много шутил и громко смеялся. Напомнил о нашем студенческом прошлом.
— У тебя был спортивный пиджак, в котором все студенты — и свои, и чужие — бегали на свидания. — Памятью своей он меня просто сразил.
Потом он заговорил о быстротечности жизни. Выразил сожаление, что время столь безжалостно разлучает старинных приятелей, не дает им видеться и коварно убивает радость встреч. Все это он произнес искренне и проникновенно. Я тоже, наверно, растрогался бы, если бы Мамия не сидел на моей кровати. Из-за него я не мог встать, вдобавок с утра было душно, а этот великан наваливался на меня всей своей тушей, как в кошмарном сне.
Покончив с упреками в адрес быстротечной жизни, Мамия стал объяснять мне, как найти его дачу.
— Если поймать машину, — сказал он, — через сорок минут ты будешь у наших ворот.
Наконец он встал.
Кое-как я натянул штаны и сунул ноги в спортивные тапочки. Мамия же расхаживал по комнате и зеленым клетчатым платком вытирал пот, поминутно выступавший у него на лице и шее. При этом он разглядывал мои «шедевры», развешанные по стенам. По профессии я архитектор, но иной раз одолевает юношеское увлечение. Мои полотна, судя по всему, на Мамию не произвели никакого впечатления, он равнодушно скользил по ним невидящим взглядом…
Длинный,
Тощий,
Рыжий,
Кудрявый,
который всегда робко и благодарно улыбался, если ему предлагали сигарету…
— Может, закуришь? — Я достал из кармана пачку.
— Нет, я и тогда-то курил, только чтоб от вас не отстать, — сказал он с явным упреком в голосе, как будто я его когда-нибудь принуждал к курению.
Кудрявый,
Рыжий,
Тощий,
Длинный,
Конопатый…
который однажды пригласил нас к себе на хлеб-соль, присланные ему из деревни… Когда он сказал «тряхнем стариной», наверно, имел в виду ту самую студенческую вечеринку…
Он как будто понял, что я только сейчас узнал его. Великодушно мне улыбнулся, и, честно говоря, я сконфузился.
— Ты женат?
— Да, — солгал я, невольно краснея. Почему-то мне не хотелось этому человеку говорить правду. Я невзлюбил его с первого взгляда.
— Давно?
— Не очень.
— Дети есть?
— Двое.
— Девочки?
— Девочка и мальчик. Классическая пара.
— Где они?
— В деревне у тещи, — я увязал во лжи все глубже и сам начинал верить, что жену и детей отправил в деревню к теще.
Мамия мгновенно поскучнел, но скука так же мгновенно улетучилась с его лица.
— Квартиру менять не собираешься?
— Обещают, — еще одна ложь.
— Надо поднажать.
— Поднажму, пока некогда!
Видимо, Мамия кончил с допросом. Теперь он смотрел на меня молча, примирительно улыбаясь, будто что-то прощал мне.
Мамия сделал вид, что забыл, а я не стал напоминать о том, почему он позвал меня тогда на присланное из деревни угощение. Но причина той студенческой вечеринки всплыла в моей памяти довольно отчетливо: ведь именно за этого типа я ходил сдавать сопромат — предмет, который он никак не мог одолеть в течение двух лет, за что ему грозило отчисление из института. Теперь я не могу вспомнить, кто меня просил, ради чего я пошел на такой риск. Скорее всего, из жалости.
— Вырваться из этого пекла на два-три часа, и то дело! Я лично задыхаюсь!.. Видишь, что со мной делается?! — Мамия еще раз отер пот зеленым платком. — А ты, я смотрю, хорошо жару переносишь…
Он был похож на огромный четырехугольный каменный монолит.
Я стоял и смотрел на него как идиот. Чего он от меня хочет? Соскучился по моему обществу? А, впрочем, над чьим дипломом я просидел целый месяц? Может, из-за этого он навестил меня пятнадцать, нет, шестнадцать лет спустя? Может, совесть заговорила в нем в конце концов.
После института я потерял Мамию из виду, ни разу о нем не вспомнил, забыл начисто. Я не интересовался его судьбой, его жизнью.
— Главное все-таки деньги на дорогу! Если у тебя нету, я одолжу, — пошутил Мамия, еще раз хлопнул меня по плечу с бесцеремонностью старого друга и с какой-то двусмысленной улыбочкой протянул: — У кого же быть деньгам, как не у известного архитектора!
Мамия исчез.
Исчез так же внезапно, как и появился.
— Как же ты отпустил человека, не угостив! — заглянула в комнату удивленная мать.
— Он спешил, — оправдаю алея я.
— Предложил бы хоть чаю.
— Как ты думаешь, станет такой гость чай с вареньем пить!
Я и сам не знал, почему приход Мамии привел меня в крайнее раздражение.
Я вышел, чтобы умыться. Меня настиг голос матери:
— Какую рубашку наденешь?
— Все равно какую, — ответил я.
Мне стало смешно: я даже не думал ехать на дачу к Мамии, а мать уже выбирала рубашку, и я, будто собираясь ехать, отвечал, что мне все равно, какую надеть.
Я всегда чувствую себя подавленным и униженным, когда окружающие не считаются с моим желанием и настроением. Пригласят — и изволь явиться! Да еще не забудь поблагодарить за оказанную тебе честь! Придешь, а там какой-нибудь остолоп-тамада сделает из тебя раба застолья, мозги выкрутит своими дурацкими тостами, слова не даст сказать, заставляя опустошать роги с вином. А ты пой, и пляши, и хохочи над его тупыми остротами.
Но говорить об этом у нас считается почти кощунством, и я никогда не высказывал своих соображений вслух. Должно быть, боялся прослыть гордецом или оригиналом. В большинстве случаев я послушно выполнял тягостный долг. Но в последнее время подобные сборища стали особенно действовать мне на нервы. От злости я быстро пьянел и нес всякую чушь без удержу.
В то памятное воскресенье я должен был закончить работу, специально принесенную домой со службы. Для этого нужно было пять-шесть часов посидеть, не поднимая головы. Я и в самом деле поработал на совесть. Усталый и изнуренный жарой, вышел на балкон, чтобы перевести дух. Солнце склонялось к западу, и спасительная тень осеняла наш маленький железный балкон и узкий заасфальтированный тупик. Однако жар от раскаленного августовским солнцем асфальта достигал второго этажа, и я не почувствовал облегчения. Пришлось вернуться в комнату, отыскать на кухне длинный резиновый шланг и насадить его на кран. Я вынес шланг на балкон и крикнул матери, чтобы она отвернула кран.
Сначала я полил балкон, потом перекинул шланг через перила, и вода с шумом обрушилась на асфальт. На улице не было ни души, и я беспрепятственно мог поливать все вокруг. Я направил струю воды на пыльные листья акации.
И вдруг посреди улицы возник голопузый пацан, как будто из-под земли вырос. Сначала он восхищенно взирал на меня, потом решился:
— Дяденька, и меня полей, пожалуйста!
Сначала я и ухом не повел, но пацан не отставал, гонялся взад-вперед за струей, ловил в воздухе водяные брызги и хлопал мокрыми ладошками себя по животу. Радостно приплясывая, он оглашал наш тихий тупичок звонким криком.
На соседнем балконе показался Силован Пачашвили, старый, заслуженный экономист, пенсионер. Всю свою жизнь он прожил бобылем и, должно быть спасаясь от одиночества, чуть свет включал свой охрипший репродуктор на целый день, как в парикмахерской. Вот и сейчас следом за ним на балкон выплыл сладенький мотив из какой-то оперетты. Судя по всему, это было единственное средство связи почтенного Силована с внешним миром.
— Дай бог тебе здоровья! — одобрил Силован мои действия. — Сегодня особенно жарко.
— Дышать нечем, — подтвердил я.
— И вчера изрядно парило. Я всю ночь не спал.
— Да, было душно.
— Даже чересчур! — вдруг рассердился Силован, как будто именно я управлял температурой воздуха.
— Меня утром пригласили на дачу, а я никак не решусь…
— Вот чудак!..
Честно говоря, я сам себе удивлялся. Еще недавно твердо решил: ни за что не поеду. А теперь перед этим стариканом как будто даже хвалюсь тем, что приглашен за город.
Увлеченный разговором и своими мыслями, я совсем забыл о пацане, прыгавшем под струей холодной воды. Вымокший с головы до ног, он скакал, как безумный, и издавал невероятные вопли.
Я поспешил отвести шланг в сторону и направил струю на листву акации. Пацан остановился, искоса поглядел на меня и зашлепал по мокрому асфальту. Я проводил его взглядом.
— Так что вы мне посоветуете, батоно Силован? Ехать?
— Ты еще спрашиваешь, чудак-человек!..
Я до сих пор не знаю, какое чувство толкало меня на эту поездку, что это была за сила, с которой я не мог справиться и которая постепенно овладевала мною и подчиняла себе. Назначенное время близилось, и я сам себя не узнавал. Будто кто-то другой надевал брюки, рубашку, носки и туфли, кто-то другой открыл дверь и вытолкнул меня на улицу.