Ничего не попишешь, ведь и у машинисток в конце квартала набирается дел выше головы…
В ту ночь старый швейцар вспоминал во сне, как он любил некогда девочку с тонюсенькими косичками и как он всю ту зиму проходил с распахнутым воротом рубашки под стать закаленному миджнуру.
А эта девушка как ни в чем не бывало торопилась по заснеженным улицам и в ответ на снежки, которые бросали гимназисты, совсем не хмурилась, а смеялась заливисто.
Потом пришла весна, и появились крестьянские парни из Цхнет с фиалками в ведрах.
Ох и сукины же сыны были эти цхнетские ребята! Встанут этакими невинными овечками у кирпичной стены женской гимназии и знай себе растягивают рот до ушей. А что им было не смеяться, когда они, можно сказать, сразу двух зайцев убивали.
Выпархивали в конце дня красивые гимназисточки и, перебирая букетик за букетиком, прямо у самого носа этих бестий хлопали пушистыми своими ресницами.
А вечером, звеня серебром в кармане, шли вверх по сололакской дороге разбогатевшие цветочники.
Долго крутился влюбленный юноша вокруг девушки с тоненькими косичками, но подойти к ней так и не решился. Потом взял этот бедняга и, нет чтобы стихи слагать, одолжил у знакомого духанщика денег, отнес их цхнетскому парню:
— На вот, бери. И вали теперь отсюда, а цветы мне оставь.
Растянул рот до ушей парень и — нет, говорит, не уйду.
— Что значит «нет», покупаю я все твои цветы, а остальное тебя не касается…
Не понравился цхнетскому парню бледный вид влюбленного юноши — сказал, не уйду, и точка.
И случилось то, чего и следует ожидать в подобных ситуациях.
Принялся вопить цветочник:
— Люди, помогите! Убивают!
Завизжали гимназисточки, заохали. Двое сбегали к директрисе, та вызвала городового, и чудом успел юноша унести ноги. И долго еще потом прятался он, как абрек.
А Кура все текла своим путем, беря в Турции свое начало. Да и луна была прежней, полной и ясной.
И гимназистка та, словно ничего особенного не произошло, переселилась в уготовленный ей терем.
Улетучился куда-то мирный гомон уютных улиц. Оборвалась внутри какая-то струнка. Безмолвно просеялись сквозь пальцы семь десятков лет, и сгорбилась память, подбирая рассыпавшиеся песчинки.
Сидели весь день как на иголках сотрудники министерства финансов. Теплые, мягкие пальто, которые так удобны на улицах, лежали теперь на спинках стульев то ли как тяжесть, то ли как бремя, не могу сказать точно, и мешали то ли работе, то ли хорошему настроению (и этого точно не знаю).
Знаю только, что в тот день все говорили больше обычного, заметно краснели и бледнели, не в меру громко шуршали страницами и скрипели перьями, то и дело проветривали комнаты. И непонятная сумятица и суета царили до вечера в учреждении.
Секрет всего этого хранился в кармане старого швейцара, который (как это ни странно) сидел у себя дома в полном здравии и угощался вареными каштанами.
И, похоже, это был один из тех обычных дней, когда оскорбленные старики объявляют миру свой безобидный и безмолвный бунт…
И надо ли обязательно иметь большие уши, чтобы услышать это безмолвие…
Перевод А. Абуашвили.
ГОДЕРДЗИ ЧОХЕЛИ
НЕПОДЕЛЕННАЯ ВОРОНА
— Фамилия!
— Чохели.
— Имя!
— Бутула…
— Профессия?
— Сельский священник.
— На кого жалуетесь?
— На Махарэ Шуглиаури.
— В чем же заключается ваша жалоба?
— В том, слушай, что присвоили они мою собственную ворону. Переманили ее и не отдают, говорят, мол, она теперь наша…
— То есть как это твою собственную ворону? Ты что, дурачить меня пришел?!
— Всему миру известно, что это моя ворона: я на покосы — она за мной летит, я на пахоту — и она следом… А они ее переманили…
— Постой, постой… выходит, у вас была собственная ворона, так?.. Как звали эту вашу ворону?
— Ворону?
— Да, да, ворону.
— Никак. Люди Бутуловой вороной называли.
— Значит, вы лично не давали птице никакого имени… Так, так, понятно.
— Что понятно, слушай?
— То, что вы присвоили не вам принадлежащую ворону, ясно?
— Бог свидетель… Я…
— Только без бога здесь!
— Виноват… это я так… Я…
— Гражданин Бутула, сколько лет была ворона вашей личной собственностью?
— Девять лет, уважаемый судья.
— Почему они отказываются вернуть вам ворону?
— Она, говорят, наша теперь стала.
— Кого же предпочитает сама ворона?
— Обманом они ее завлекли, уважаемый судья, сыплют корм день и ночь, она и повадилась к ним летать.
— Как они назвали птицу?
— Никак.
Судья допоздна выяснял с Бутулой вопрос о вороне. Бутула до того утомленный покинул суд, что с трудом добрался до дому.
— Что сказал судья, заплатят нам стоимость вороны или как? Скажи слово, слушай, что в одну точку уставился, — теребила Бутулу жена.
— Оба, говорит, вы виноваты, вот что сказал. Сначала, говорит, ты присвоил ворону, потом, говорит он, какие-то темные махинации, говорит, у вас на уме.
— А с деньгами-то что, не заставит их платить?
— С деньгами как раз и беда: говорит, как бы тебе самому не пришлось сотню выкладывать.
— Это еще почему?
— Завтра, говорит, к вам в деревню с утра наведаюсь, проверку, говорит, произведу. На высокой плоской крыше с одного краю ты, говорит, насыплешь, зерно, с другого — Махарэ. Каждый у своего корма стоять будет. Я, говорит, между вами встану, и подождем ворону. Если она к твоему корму подлетит, Махарэ штраф платить, если к его — тебе, говорит, раскошеливаться.
— Ты что, ума лишился — на такое соглашаться: в прошедший храмовый праздник всего-то сотню и набрали всех пожертвований, и ту на штраф отдать хочешь? Ведь ясное дело, она на Махарино зерно полетит.
— А что я могу, раз он так сказал?
На другое утро вся деревня кольцом окружила дом Махарэ. По одну сторону крыши стоял Бутула, по другую — Махарэ, посередине между ними красовался сам судья. Часть односельчан защищала интересы Бутулы, часть — Махарэ. Решающее слово оставалось за вороной. Ждать пришлось долго. Ворона почему-то опаздывала. Судья заподозрил было, не разыгрывают ли его, но, взглянув на напряженные лица Бутулы и Махарэ, успокоился на этот счет и только злился на себя, что прогадал со штрафом: здесь и две сотни сошли бы ему с рук.
Вдруг народ засуетился. В воздухе показалась ворона. Описав круг под облаками, она медленно стала опускаться; долетев до крыши, захлопала крыльями, села прямо на шапку судьи, каркнула, наследила — и улетела.
У Махарэ и Бутулы отлегло от сердца: бог упас от штрафа.
Но не таков был судья, чтобы даром упустить свое. Он быстро нашелся, что сказать, и тут же вынес Бутуле и Махарэ обвинительное заключение:
— По причине того, что из-за скрываемых вами темных махинаций вы присвоили не принадлежащую вам по праву ворону, никак не назвали птицу и, более того, морально разложили ее, каждый из вас по истечении одной недели обязан уплатить штраф в размере двухсот рублей. В случае уклонения от уплаты вы будете отданы под суд.
Судья счистил с шапки вороний помет, снова надел ее на голову и удалился.
День и ночь маялся Махарэ — не знал, где взять двести рублей.
У Бутулы же какая-никакая была все-таки надежда — дня через два новый храмовый праздник справлять деревне, авось и наберет вторую сотню в придачу к первой.
Но не угадал Бутула, народу на праздник пришло немного, и пожертвований оказалось всего ничего.
Да и Махарэ негде было взять денег. Ни соседи, ни родичи не хотели давать ему взаймы на вороний штраф, хлопали перед его носом дверью, ворча: «Иди поглядывай вороне под хвост, как выпадут деньги, подбери».
Неделю спустя судья вызвал к себе обоих и больше не отпустил домой.
Что ни день, новый свидетель шел из деревни на допрос. Выявлялась личность вороны. Многие допрашивались повторно, а тот, кому не к чему было лишний раз попадаться судье на глаза, при первом же вызове совал ему деньги, потом, воротясь в деревню, кичился своей ловкостью и свысока смотрел на простаков, уставших ходить на допрос.
Забеспокоилась, заволновалась деревня. Собрали всем миром четыреста рублей и послали выборных к судье.
Судья постучал пальцами по столу и с такой брезгливостью смахнул деньги в ящик стола, что выборные потеряли всякую надежду.
— Ваша просьба будет удовлетворена в том случае, если вы обязуетесь поймать ту ворону и представить ее лично мне, живую и невредимую!
От мала до велика все взялись ловить ворону. Напуганная, она ни к кому больше не шла и редко когда появлялась в деревне» Прилетит, сядет в отдалении на дерево, каркнет разок и снова исчезнет. И ловить ее не ловили, и убивать не убивали. Судья требовал: живую и невредимую — и боязно было трогать ее, еще всю деревню оштрафует.
Первый нашелся Гамихарда.
— Разве судья помнит Бутулову ворону, какая она?
— Не помнит.
— Так давайте другую ему поймаем.
— А что, если помнит?
— Где тут запомнишь, он и разглядеть ее не успел — прилетела, села на голову и улетела.
— А вдруг проговорятся те двое, что не их эта ворона, куда тогда от судьи деваться?
— Надо бы человека им подослать, собираемся, дескать, подменить ворону, и чтобы не пикнули ни слова.
И послали человека предупредить Бутулу и Махарэ.
Во фруктовой роще около деревни жила в своем гнезде одна старая ворона. Не год и не два высиживала она здесь своих птенцов. Народ давно привык к ней и не мешал жить. За добро ворона добром же и платила, не помнят люди, чтобы она цыпленка у кого-нибудь со двора стащила.
Делать было нечего. Решили эту ворону предъявить судье. Велели ребятам лезть на старую грушу и поймать ее.
Бедная ворона, она настолько уверовала в безгрешность людскую, что даже не пыталась улететь. Когда ее увозили, женщины по своему обыкновению принялись причитать:
— Ох и горе детям твоим, несчастная.