— У меня нет детей, — сказал Бери и еще раз указал учителю на сигарету, которую тот погасил было, но снова закурил. — Не курите здесь, прошу вас.
— Простите, я забыл. И еще. Я хотел бы сказать вам, не думайте только, что я говорю со слов вашей жены, это я сам так думаю: вам необходимо поделать уколы, иначе не вылечить вашего сердца. Елок, дорогой мой, в лесу не перечесть, а вы из-за одного маленького деревца…
— Что бы вы сделали, вырасти она из вашего плеча? — спросил Бери.
— Будь у меня такое же больное сердце, как у вас, я бы предпочел свое здоровье и не стал бы отказываться от лекарства. А вы рискуете своей жизнью и, если хотите, тем самым убиваете бога, живущего внутри вас.
— А разве эта ель не живое существо?! — сказал Бери.
— Эта ель и без того высохнет.
— А может быть, и не высохнет, — сказал Бери и поднялся.
— Куда ты? — спросил Джгунаи.
— Погуляю с ней, здесь душно, она и вправду усохнет.
— Попил бы хоть капель сердечных, — попросила врач.
Ничего ей не ответив, осторожно, чтобы не задеть елью о косяк, Бери прошел через узкий проем двери во двор.
— Вы верите в бога?! — обратилась врач к учителю.
Тот растерялся.
— Да нет, про бога это я к слову. Удивительный, согласитесь, случай — ель на теле человека. Откуда бы ей взяться? Как задумаешься, во что угодно начнешь верить!
— В войну он раненный лежал в лесу, и еловая пыльца попала в открытую рану, — пояснила врач.
— Что скажете, доктор, можно ему помочь? — спросил учитель.
— Если только удастся поделать ему уколы, чтобы дерево усохло. Надо уговорить его.
— Как уговоришь, он и по ночам не спит, боится повредить ей, нянчится как с младенцем.
— Однако лечение необходимо, сердце может не выдержать, — сказала свое слово врач.
Бери гулял сначала в мелколесье, среди орешника, потом, решив, что воздух в буковом лесу может оказаться целебнее для ели, пошел вверх по склону.
По дороге попался ему лесничий.
— Что, сохнет? — спросил он.
— Да вот хандрит что-то.
— И сердце твое некстати разболелось.
— Не говори!
— Да что уж говорить! На нашей земле, слушай, ель от века не рождалась, и на тебе — наградил бог! Уж если дает, лучше бы ребенка дал, а то ель…
— По мне и ель хороша, только бы не высохла.
— Удивляюсь я тебе, чем это ель хороша, вот если бы черешня взамен нее выросла, еще туда-сюда: хоть ягодами можно побаловаться. А от ели какая польза? Несправедлив к тебе господь, вот что я скажу.
— Я не жалуюсь, — возразил ему Бери.
— Кто его знает, может быть, ты и прав. Я слышал, из еловых шишек лекарство готовят, желудочные боли снимает. Замучился я с моим желудком, слушай. А в нашем лесу один бук да клен, где шишку возьмешь. Будь другом, если не высохнет твоя ель, первые шишки мои, на лечение прошу, не откажи.
Бери обещал лесничему первые шишки и пошел дальше.
На верхушке холма он отдохнул.
Место вокруг было открытым, и всякий раз, когда Бери выходил с елью гулять, он любил отдыхать именно на этом холме.
Посидев немного и переведя дух, Бери зарылся в кустарник, да так ловко, что сам весь спрятался, одна только ель торчала над кустами. И хоронился Бери до тех пор, пока не прилетела к елочке маленькая пичужка. Усевшись на макушке, она пропищала что-то на своем языке, попрыгала с ветки на ветку и упорхнула.
Довольный гостьей, Бери вновь вышел на холм. Перед ним как на ладони лежала вся округа. С глухим шумом бежала Арагви в зеленых берегах. Ниже по течению, у поворота в ущелье, раскинулась большая деревня; в той деревне колхозная контора, самое видное здание — белое, высокое, кирпичной постройки.
Вдруг счастливая мысль осенила Бери — пойти в контору и попросить у председателя колхоза путевку в какие-нибудь такие края, где растут хвойные леса. Там уж наверняка оживет его ель.
Бери так обрадовался этой возможности, что, забыв о боли в сердце, пустился бегом под горку.
Председатель колхоза сидел у себя в кабинете.
— Путевка мне нужна, — сказал Бери.
— Какая путевка, куда? — удивился председатель.
— Куда-нибудь, где хвойные леса.
— У нас и здесь работы хватает, — сказал председатель.
— Знаю, — ответил Бери.
— И хорошо, что знаешь.
— Может быть, выделите все-таки?
— Где я ее возьму?
— Найдите, мне очень нужно.
— Что пристал, слушай, прописали тебе уколы, лечись, зачем отказываешься?
— И ты с ними заодно?
— Я сам по себе, и незачем упрямиться.
— Что я, виноват, если она выросла!
— Выросла! Принялась! В самый раз лесное хозяйство тебе на собственном хребте завести, разные там яблони, груши дикие, мушмулу. Потом и дичь расплодить. И как повадятся туда браконьеры и порубщики, опять же ко мне беги, лесничих с окладом требуй, егерей. Да о виноградниках не забудь, виноград по осени давить будем, вино пить, жить-поживать… Нет у меня путевки, и давай кончай людям головы дурить, делай что велят. Не думай, что я со слов твоей жены говорю, это мое личное мнение: изведи-ка ты поскорее эту ель.
Что тут было говорить? Бери молча покинул контору и пустился пешком вниз по течению Арагви.
Дорогу на Боржоми он спрашивал у встречных. При виде ели на плече Бери народ косился на него как на сумасшедшего.
В Боржоми Бери не пустили в гостиницу. В санаториях же не нашлось места для посторонних.
Недолго думая Бери поставил в еловом лесу шалаш и дни напролет прогуливался там с елью.
Неделю спустя ель ожила, зазеленела, заиграла хвоей у щеки Бери.
Потом быстро пошла в рост. Скоро Бери почувствовал, как уже в груди у него переплетаются ее корни. Теперь он словно бы слышал ее, улавливал ее мысли, понимал, о чем она переговаривается с другими деревьями. Он чувствовал, что в нем теперь стали жить две души, и его смутно томила их таинственная тяга друг к другу.
К концу первого месяца вытянувшаяся над головой Бери, окрепшая ель приветствовала щебечущих на своих ветках птичек.
Бери соскучился по жене.
Соскучился по Джгунаи.
Ему не терпелось гордо пройтись с этой рослой елью по всей деревне. Не терпелось заверить лесничего, что не забыл про обещанные ему шишки.
Он решил добираться до дому лесами. Во избежание нежелательных встреч с людьми он решил идти пешком. Попрощался с елями и тронулся в обратный путь.
Пишу вам уже из родной деревни. Чувствую себя хорошо. Часто гуляю по лесу. Мои односельчане чураются меня. Стали неразговорчивы при встрече. Единственный, с кем я могу говорить по-человечески, это наш лесничий. Я обещал ему дать первых шишек. Видно» человек он жадный, никак не может примириться с тем, что я ель, то и дело попрекает — почему, дескать, черешней не уродился. Должно быть, большой охотник до ягод.
Гулял я и сегодня. Жена моя всегда рядом со мной. Она боится, как бы ствол на моем плече где-нибудь у края пропасти не перетянул меня вниз.
Она покорилась судьбе.
Джгунаи переселился из наших краев, ни разу у нас не показывался. Я скучаю по нему, прежде мы были хорошими друзьями.
Недели две назад я танцевал на свадьбе с одной молоденькой девушкой. Ох и красивая же была, стройная, как елочка в вашем лесу.
Есть у нас в деревне один пьющий человек. Стоит ему напиться, как хватает топора точит лезвие и приговаривает:
— Сейчас срублю Бери! Бери сейчас срублю!
Стараюсь держаться подальше от него.
Какой с пьяного спрос, возьмет и в самом деле всадит в меня топор.
Деревья в нашем лесу начинают желтеть. Они удивляются, что я не теряю свой зеленый наряд, но более всего их томит недоумение — как это мне удается перемещаться с места на место?
Им, наверно, кажется, что я послан небом, и потому благоговеют передо мной.
Когда я говорю, что я такой же земной, как они, не верят:
— Если ты родился, подобно нам, на земле, почему ты двигаешься, не стоишь на месте, как мы, почему не роняешь свой убор к зиме и вечно зеленеешь невиданными своими листьями?
Что им сказать?
Как объяснить?
Вот клен, тот еще может понять кое-что, остальные же не принимают на веру мои слова.
Мне не хочется смущать лес, вселять в него сомнения, хорошо бы не ходить туда вовсе, но не бывать там я уже не могу. Стоит в самой чащобе лесной молоденький бук; дня, кажется не проживу, если не увижу его. Он так колышется при моем появлении, похоже, и сам дожидается свидания со мной. Однако жена моя хмурится, и сейчас мне приходится обходить свой бук стороной. Все может человек, боюсь, как бы она не подговорила того пьяницу с топором. Что им стоит срубить какой-то там бук.
Мои земляки, под стать деревьям, тоже, кажется, стали заблуждаться относительно меня. Живет на окраине деревни старик. Ни жены у того старика нет, ни детей, ни сестры, ни брата. Один как перст. Раньше жил человек без веры, ушел от людей, построил на отшибе дом, обнес высоким забором, и чужды были ему и горести и радости людские.
Теперь он состарился, одряхлел, согнула его нищета. Христа ради подают ему люди хлеб и воду. В безнадежной тоске мечется душа его в исхудалом теле.
Дорога моя к лесу лежит мимо дома того старика, и что ни день я вижу, как стоит человек на коленях, обратив лицо к небу, и говорит:
Снизойди ко мне, всевышний:
Укрой меня темным покровом своим.
Вот эти глаза — ослепи,
Вот эти уши — оглуши,
Вот этот язык — отними,
Колени мои расслабь.
И источи мою душу, как косу,
И
Прибери!..
Выведи меня за пределы образа сего.
Ибо утомилась душа,
Устала во тьме заточения.
И стоит старику увидеть меня, как простирает ко мне трясущиеся руки:
Проси спасителя за меня,
Ты можешь просить, проси…
Мне жалко человека до боли, и, чтобы утешить его, я с мольбой гляжу на небо и говорю: