оследней каплей, переполнившей чашу страданий. Две женщины, смирившиеся со своей безрадостной судьбой, две жертвы, подумал Сантамария, представившись и попросив извинения за беспокойство.
В маленькой прихожей с высокой массивной вешалкой черного дерева и таким же сундуком буквально негде было повернуться. Пока сестра Гарроне открывала черную двустворчатую дверь («Пройдите, пожалуйста, в гостиную»), Сантамария успел заметить в углу линялый квадрат на том месте, где прежде висел телефон. Ни Гарроне, ни женщины даже не попытались заклеить кусок обоев в белую и красную полоску, выцветших, словно пижама хронического больного.
В гостиной-столовой обои были поновее, темно-красные, с серебристыми лилиями, и стояла старинная мебель. Сантамарию женщины усадили в креслице, обитое атласом, а сами сели напротив на краешек дивана, тоже обитого атласом, который вместе со вторым креслицем и круглым столиком составлял «изящный гарнитурчик». Комната была вытянута в длину, с одним-единственным окном без штор, но с опущенным жалюзи. На придвинутом к стене обеденном столе стояли пишущая машинка, лампа и лежало несколько черных листов копирки.
— Это творение моего мужа. Он любил заниматься живописью и превосходно писал маслом. Его работы не раз выставлялись. Он был членом Товарищества художников, — объяснила вдова Гарроне, заметив, что Сантамария окинул взглядом огромную картину, висевшую над диванчиком: альпийский пейзаж с ручьем и коровами на переднем плане.
— Неужели! — притворно изумился Сантамария и, как человек вежливый, стал рассматривать остальные картины: море в шторм, море на закате дня, море в лунном свете, горы, овцы, луга, изгороди.
— Ваш сын тоже рисовал? — спросил он, словно пришел с поручением написать эпитафию.
Мать убитого покачала головой.
— Нет, он не чувствовал в себе призвания к живописи. Но он тоже был художник, мой Ламберто. Прекрасно разбирался в музыке, живописи, кино, театре… Он испытывал влечение ко всему, что зовется творчеством.
Сантамария подумал о каменном фаллосе. Но, видимо, обе женщины, бедняжки, никогда не бывали в логове артистичного Ламберто.
— Он был на редкость способный юноша, — продолжала мать и тихонько заплакала. — И необыкновенно чувствительный.
Только так они могли оправдывать и терпеть его лень, беспрестанное вымогательство денег, капризы, скандалы, а главное, его полнейшую несостоятельность, подумал Сантамария. Талантливый, необычный, с яркой фантазией человек, не способный, как прочие вульгарные людишки, посвятить жизнь лишь работе и наживе. Настоящий художник, ничего не скажешь.
— Когда умер муж, Ламберто остался без наставника. Сами понимаете, женщина не в состоянии… Я делала все, что могла, шла на любые жертвы, но этого мало… Тут нужен мужчина, отец. А Ламберто был юноша беспокойный, легко поддавался чужому влиянию… — Боль и страдание придавали еще большую певучесть ее пьемонтскому говору.
— Да, представляю себе, — со вздохом сказал Сантамария.
Он даже слишком хорошо себе все представлял: Ламберто плохо учился, на экзаменах проваливался, домой возвращался в три часа ночи, а мать ждала его, сидя в прихожей на сундуке и зябко кутаясь в старый халат. Сестра, чтобы прокормить мать и брата, пошла на службу, отказалась от надежды устроить свою жизнь.
— Но Ламберто добряк, — жалобным голосом продолжала вдова Гарроне, сморкаясь в дешевый носовой платок. — Редкой доброты мальчик. Всегда такой деликатный и трогательно-заботливый.
Она рассказывала о сыне в настоящем времени. Ей, верно, не впервой приходилось вот так перечислять достоинства сына учителям, родственникам, кредиторам, возможным работодателям. И неизменно она приводила два красноречивых примера: раз в году Гарроне приносил сестре засахаренные каштаны и вместе с матерью, бережно держа ее под руку, шел на могилу отца. Это была цена, которую Ламберто Гарроне платил за их долготерпение и нежную заботливость. Сантамария повернулся и посмотрел на мясистые цветы в горшочках, стоявшие на мраморном подоконнике, затем остановил взгляд на истрепанном псевдовосточном ковре (настоящий восточный ковер они наверняка продали в годы учебы Ламберто) и секунду спустя увидел туфли сестры Гарроне.
Туфли были, понятно, старые и видавшие виды — бесформенные, потрескавшиеся на сгибе. Высоченные, немодные каблуки, все в царапинах и сбитые. Но когда-то туфли были ярко-красного цвета и явно стоили очень дорого.
— К тому же он такой болезненный, — продолжала свой рассказ мать Гарроне. — Сначала тонзиллит его мучил, а теперь вот болит рука, так болит…
Подарок брата в минуту неслыханной щедрости? Едва ли. Тогда поклонника? Сантамария окинул взглядом костлявые ноги, плоский бюст и тонкую шею с большой коричневой родинкой над вырезом платья. Тоже маловероятно. Подбородок у нее массивный, квадратный, губы бледные, тонкие и злые. А в устремленном на него взгляде нет ни покорности судьбе, ни растерянности. Волосы темно-пепельные, коротко подстриженные.
— Мой коллега говорил мне, что вы помогали брату в работе, — солгал он.
Сестра Гарроне еще сильнее поджала губы и ничего не ответила.
— Да, — сказала мать, гладя руку дочери, — она ему всегда помогала. Ведь она такая добрая!
Дочь высвободила руку.
— Ты не поняла, мама, синьор хочет знать, помогала ли я Ламберто в работе.
— Какой работе? У вас есть для него работа? — просияв, сказала вдова Гарроне. — Знаете, он очень способный. Я это не потому говорю, что я мать. Поверьте, он полон идей, планов. В лицее один из преподавателей… Спросите у синьора Куальи, который очень уважал Ламберто… И сами убедитесь — надо только подобрать к нему ключ. Но уж если он увлечется делом, то до самозабвения…
— Мама, не мешало бы сварить для синьора кофе, — прервала ее дочь. — Что будете пить — кофе, вермут?
— Спасибо, чашечку кофе.
Она встала и проводила мать до двери, затем вернулась, снова села на диван и положила руки на колени. Все это она проделала не спеша, спокойно и уверенно. Скорее всего, она прекрасная служащая — начальство ее уважает, а молоденькие машинистки ужасно боятся.
— Есть какие-нибудь новости, синьор комиссар? Напали на след? — Сказано это было тоном секретарши, потерявшей бумагу, без которой она прекрасно может обойтись.
— Увы, пока блуждаем в потемках.
Из приоткрытой двери на кухню донесся рев певца: «Ты была для меня…»
— Когда мама одна в комнате, то всегда включает радио. Все-таки веселее, — объяснила сестра Гарроне.
— Да, это придает человеку бодрости. А вы сами, синьорина, работаете?
— Да, служу в фирме «Седак» на виа Орбассано. Это завод запасных частей для автомашин, — сказала она. — Работаю в бухгалтерии.
— Значит, вы своему брату…
— Нет, я ему не помогала. Да и в чем ему было помогать? — Она сурово посмотрела Сантамарии прямо в глаза. — У брата не было работы. Он ничего не делал.
— Но его мастерская…
— Мастерская была нужна ему для оргий, — пожав плечами, ответила синьорина Гарроне.
Она держала руки на коленях так, словно печатала на машинке «Оливетти». В голосе слышалась горечь, но не волнение. Очевидно, полное презрение к брату стало для нее чем-то привычным.
— Как же он мог платить за квартиру?
— Он получал военную пенсию третьей группы по инвалидности. Это единственное, чего он сумел добиться за всю свою жизнь.
— Он участвовал в войне?
— Три месяца был с партизанами в долине Суза. Послушать его, так он один освободил всю Италию. Но хотите знать, как он получил ранение?
Через приоткрытую дверь снова донеслось: «Но цветок, который ты мне дал, до сих пор, любимый, не увял».
— Так вот, партизаны послали его за мешком муки, а он плохо укрепил на велосипеде мешок и на спуске упал и сломал руку. Одна рука стала немного короче другой. Он даже на велосипеде толком не умел ездить, этот освободитель, гроза немцев. И при этом он придумал себе кличку — Морган. Неплохо звучит, не правда ли?
Похоже, она не упускала случая высказать брату все свое презрение, поднять на смех, попрекнуть его бездельем. Беспрестанная ругань, ядовитые намеки, мрачное молчание в ответ на вопросы. И внезапный взрыв ярости, истерика со швырянием на пол тарелок, ложек. Потом она вскакивала и с грохотом захлопывала за собой дверь, а мать, плача, пыталась помирить сестру с братом. Нет, жизнь Ламберто Гарроне в доме на виа Пейрон была не из приятных. Видимо, мастерскую он снял не только для «оргий», но и чтобы укрыться там от гнева сестры. Сантамарии даже стало жаль убитого. Люди и не подозревают, как дорого расплачиваются за свою лень паразиты, бездельники, вымогатели.
— Вы знали кого-нибудь из друзей брата?
— Нет, я уже говорила вашему коллеге. Во всяком случае, здесь он никого не принимал и даже письма получал на адрес мастерской. И вообще, откуда у него могли быть друзья?
— Вы случайно не слышали о некоем Кампи? Массимо Кампи?
— Нет.
— А о синьоре Дозио?
Пальцы на коленях-клавишах чуть шевельнулись.
— Как ее зовут?
— Анна Карла.
— Никогда. У него была Анна Мария. А потом Рената. Но это двадцать лет назад, — с презрительной гримасой ответила синьорина Гарроне.
Уверенный голос диктора объявил по радио: «Новая военная хунта будет, однако, продолжать политику, которую низложенный президент…»
— Словом, вы не можете ничего рассказать нам о его знакомствах? — сказал Сантамария.
— Послушать Ламберто, так он встречался со всеми и все были его друзьями: художники, писатели, депутаты парламента, антиквары, промышленники, коллекционеры. Он со всеми был на «ты», его приглашали на приемы, коктейли, пирушки. И вот какой они ему в конце концов прием оказали.
— У вас не создалось впечатления, что он занимался также, как бы это поточнее выразиться…
— Был ли он преступником? — без обиняков «перевела» синьорина Гарроне. — Конечно! Я ему это говорила в лицо. Но преступно он вел себя лишь со мной и с нашей несчастной мамой. Ведь нас он не боялся. Но с настоящими преступниками он наверняка не связывался. Ваш коллега что-то тут говорил о наркотиках, будто Ламберто отважился бы торговать опиумом! Да он даже настойку ромашки не рискнул бы продать!