[54]). Но люди, способные разумно мыслить и быть свободными, как подчеркивал Сартр, обладают способностью отрицать бытие, и поэтому для человека быть свободным означает «порождать ничто» внутри себя и вокруг себя.
Примечательно, что для Хайдеггера и Сартра ничто не всегда представляется переживанием, связанным с чувством тоски и глубоким «обращением в небытие» (Nichtung, néantisation). Для Сартра страдания – неотъемлемый признак свободы человека, обреченного потерять свое собственное существо. Тоска Хайдеггера с точки зрения бытия – это место, где все вещи исчезают и теряют ориентацию, и ничто как «заколдованная тишина» не предлагает нам никакого глубочайшего понимания бытия, потому что оно отвергает нас.
Эти мнения призывают выйти за рамки простой философской теории и предложить новые возможности для собственного понимания жизни. И осознать, как интуиция или слово вызывают мысли о своем значении, как приходит нам на память нужный узел опыта, даже если мы вовсе не «последователи» и не сторонники философской доктрины тех, кто предлагает его нам.
Это кажется странным, но следует признать, что проблема нашего отношения к реальности так или иначе лежит именно в области небытия. А потом надо как-то вернуть себе это ничто, встретиться с ним, вывести из равновесия, спровоцировать, не торопясь уничтожить и тем самым «подарить» нигилизму. Но напротив, я хочу сказать, что, достигнув самых глубин небытия и осознав, что оно от нас требует, мы сможем внести свой вклад в преодоление современного нигилизма.
И один великий «нигилист» прекрасно понимал, о чем идет речь. Я говорю о Вирджинии Вульф и об одном из ее автобиографических произведений 1939 года, но опубликованном посмертно под названием «Моменты бытия» (Moments of Being); в нем мы можем почувствовать беспрецедентную и «позитивную» вибрацию проблемы небытия. В этом произведении одним из самых ясных и точных способов познания самого себя становится литературный опыт.
Наши дни, как пишет Вульф, состоят из «моментов бытия», но они «заключены [embedded] в моменты небытия, которых намного больше». Реальность – это «добро [goodness]», которое «окутано чем-то вроде безбрежной ваты»: мы могли бы назвать это ватой бессмысленности, отсутствия живого и зримого смысла для себя и для мира. Итак, «бо́льшую часть каждого дня мы проживаем вне сознания». Но Вульф настаивает: только благодаря «сильному и внезапному потрясению», «исключительным моментам», в которых что-то «произошло с такой жестокостью, что я никогда этого не забуду», в этой вате внезапно открывается разрыв «по причине, которой я не знаю», и все становится наконец прозрачным, проявляется как «реальное».
Эти моменты могут быть отмечены «отчаянием» или «удовольствием»: в первом случае преобладает чувство абсолютной беспомощности; во втором мы ощущаем, что происходящее можно «объяснить», представить как «откровение» или знак, но также и «символ [token] реальной вещи, стоящей за явлением». Так рождается «философия или, во всяком случае, идея, которая у меня всегда была: что за ватой скрывается узор [a pattern]; что мы – то есть все люди – снова становимся частью замысла, что весь мир – это произведение искусства; что мы часть этого произведения искусства». В такие моменты, заключает Вульф, «поэзия сбывается» и «перо оставляет свой след». В самом деле, «я продолжаю верить, что именно эта способность переживать потрясения и делает меня писателем».
Разве то, что поэзия становится истинной и реальной, не означает, что смысл воплощается, становится осязаемым, узнаваемым и желанным для нашего разума за счет наших привязанностей? Моменты бытия и вправду таковы, – мы все испытываем это на собственном опыте, – потому что они непредсказуемы и неизбежны, не могут быть автоматизированы и запрограммированы. Они «оторваны» от небытия, и мы можем прожить их, обернувшись в вату наших решений, или всем существом ощутить чудо их присутствия.
Об этом «ничто», раздираемом присутствием вещей, событий и людей, нигилизм ничего не знает. Он занимается исключительно измерением и «техническим» управлением реальностью, лишая себя и мир беспокойства о смысле существования. Ничто – как концепция, но даже в большей степени как несводимый человеческий опыт – может в таком случае рассматриваться как точка, воздействием на которую можно опровергнуть основное условие нигилизма. Небытие – лучший друг бытия.
12. О стремлении к истине
Было время в истории современного нигилизма, когда в публичной речи стало очень неловко произносить слово «правда», да и в частной беседе оно звучало довольно тревожно. Само понятие истины в общественном сознании несло на себе невероятно громоздкое требование наличия ссылки на абсолютное, обязательное и неизменное видение вещей. Достаточно вспомнить, как часто апелляция к общечеловеческой истине или к истине, идеальной с точки зрения политики, в действительности оказывалась частной позицией индивида или выбором единиц, который ошибочно выдавали за универсальный.
Конечно, в основе этих возражений нередко лежал тот факт, что они диктовались политическими обстоятельствами и идеологическими перспективами, так что один и тот же фактор в одних случаях считался ложной «истиной», соответствовавшей интересам только части населения или правительства, а в других случаях он же преподносился как неоспоримая истина. И в итальянской, и в европейской истории примеров немало: от потока нелегальных мигрантов из Северной Африки до легализации однополых браков, от законности эвтаназии для себя или близких при низком «качестве» жизни до обязательных и добровольных прививок, не говоря уже о недавнем обсуждении закона против гомофобии и о признании «гендерной», а не «биологической» идентификации людей. А как насчет тех, кто спорит с правдой и утверждает, что чрезвычайная ситуация во время пандемии Covid-19 используется как инструмент политического контроля за здоровьем населения со стороны правительства или в интересах определенных лобби?
Но в последние десятилетия стало заметно невооруженным глазом, что грандиозный план освобождения от индивидуально и социально значимой истины, когда первое место занимает система разнообразных и не пересекающихся интерпретаций мира, ведет к возникновению опасного эффекта обратной дороги[55], а он противоречит первоначальной идее освобождения. Так возникает риск уничтожить реальность или свести ее к главенству идей доминирующей культуры. На самом деле правда всегда имела огромный социальный вес, и не столько в негативном смысле («тоталитарный» риск, чьи последствия мы не раз наблюдали, когда кто-то решал, что реально, а что не вписывается в его идеологические схемы), сколько в позитивном, как гарантия и защита свободы людей от насильственно навязанных предрассудков. Для всех сегодня наступил поворотный момент благодаря сложному вопросу о фейковых новостях и их способности управлять мнением народа и самим восприятием мира. Именно благодаря планетарному господству технологий, которое отрицает, что нечто может быть нам «дано», вся реальность может создаваться и контролироваться теми, кто обладает монополией на цифровую информацию, часто связанную с интересами мировых политических и экономических держав. В таких условиях разговор об истине уже становится не обязанностью, а неудержимой потребностью для свободного человека.
В действительности подготовка такого рода лингвистического и концептуального эмбарго на существование концепции истины велась очень долго, и постепенно стало ясно, что повсеместно распространившийся современный нигилизм – результат набиравшего ход процесса в истории человеческой мысли. Изменения в западной философии в ходе ее развития отразились и в нашей памяти – если бы мы воспользовались пантографом[56], то могли бы проследить все пути развития культуры за несколько последних веков, отразившиеся в нашей повседневной жизни.
Существует опыт, подчеркивающий современное отношение к проблеме истины. Декарт описал его еще в «Рассуждении о методе» (1637), будучи глубоко разочарованным в образовании иезуитского коллежа Ла Флеш, где дисциплины преподавались в соответствии со «схоластической» традицией. Он решил отправиться в путешествие, чтобы открыть «великую книгу мира», потому что иезуиты не предоставили ему надежного критерия для определения истины. Декарт пишет: «Я же всегда имелвеличайшее желание научиться различать истинное от ложного, чтобы лучше разбираться в своих действиях и уверенно двигаться в этой жизни»[57]. Примечательно, что для Декарта двигатель поиска – это желание, которое он не случайно называет «величайшим», ведь оно похоже на другую насущную проблему философии и жизни: стремление к истине, к умению понять, прикоснуться к тому, что наше представление о правде зовет реальным.
В начале современной эпохи истина вновь превращается в проблему, она выходит за рамки традиционных решений, потому что становится субъектом желания со стороны людей. Это признак истины: что она желанна и проявляется в «Я» как неуемная потребность существовать и реализовывать себя. Короче говоря, правда – это проблема жизни. И мы владеем истиной только в той мере, в какой мы ее ищем, желаем и стремимся к ней.
Декарт пошел своим путем и разработал метод, который обеспечивает максимально контролируемое и наиболее непоколебимое знание природы мира, достигаемое, например, посредством математического анализа. Но его первый шаг продолжал очаровывать меня и пробуждать вопросы и позволил сформулировать нерешенный вопрос в рамках собственной философии Декарта. Помогло ли полноценно растолковать наше стремление к истине ее отождествление с грандиозной машиной, принцип работы которой можно объяснить с точки зрения геометрии как ряд количественных отношений между величинами? Устранило ли такое объяснение все беспокойства «Я» в ожидании истины?