А я потом очнулся. (Раст заливается слезами.)
М.: Слушай… Помнишь, тогда за ужином ты мне сказал, что раньше сочинял истории про звезды.
Р.: Помню, это когда я жил на Аляске. Сочинял под ночным небом.
М.: Да, ты лежал и смотрел в небо, да. На звезды.
Р.: Ты не забывай, у меня до семнадцати лет не было телевизора, делать-то нехрен было, вот я и шлялся по окрестностям, глазел…
М.: А еще… смотрел на звезды и сочинял про них истории. Расскажи.
Р.: Слушай, Марти, я каждую ночь не сплю и смотрю из окна палаты, и думаю… это все одна история, самая старая.
М.: Какая?
Р.: Свет против тьмы.
М.: Ну тут, конечно, не Аляска, но, похоже, передел территории пока в пользу тьмы.
Р.: Да. Спорить не буду.
(Марти собирается отвезти сидящего в инвалидной коляске Раста обратно в больницу.)
Р.: Слушай…
М.: Что?
Р.: Ты покажи, в какой стороне твоя машина. А то навалялся я уже в этих больницах.
М.: Ну ты даешь! Знаешь, я бы поспорил, но есть мнение, что тебя вообще хрен убьешь. За одеждой не хочешь вернуться?
Р.: Все, что там осталось, мне уже не нужно. А вообще ты все неправильно понял. Я про небо.
М.: Почему?
Р.: Когда-то была только тьма. А теперь свет побеждает. (Первый сезон, восьмая серия «Форма и пустота»; курсив мой. – К. Э.)
И именно в этот момент со всем присущим ей драматизмом появляется проблема свободы. Не только как способность выбирать, руководствуясь своей волей, сталкиваясь лицом к лицу с различными возможностями реальности, или действовать по собственной воле, но еще и сама воля – желание, решение – быть самими собой, пользуясь тем, что нам дано и что с нами произошло.
Вначале я говорил, что чаще всего свобода в наше время понимается как возможность «быть тем, кем хочешь и как хочешь». И теперь я мог бы сказать, что именно сквозь клубящуюся тьму нигилизма свобода появляется в новом, противоположном значении: «хотеть того, что у нас есть, и потому, что у нас это есть».
Однако решение быть самим собой, выбирать то, кем нам дано быть, – это нечто очень отличное от простого принятия уже установленного и неизменного порядка. Это согласие с собственным существованием и с присутствие мира рядом: реальность, которую я не создавал, но которой хочу управлять. И я решаю, что меня могут любить и что я могу любить в свою очередь («Моя дочка ждет меня… Я ее чувствовал… И частицу моего папы тоже»). Мир время от времени управляется причинами, которые сами выбирают, каким этот мир может быть. Не потому, что свободная воля людей может произвольно изменить объективный порядок вещей, а потому, что она может «освободить» этот смысл, осмысленность, которые не смогли бы реализоваться без возможностей или свободных взглядов существа, способного принимать собственные решения.
Свобода превращается в необходимость, потому что необходимое может породить разные события и чувства. Это может быть по-разному. Мы словно слышим поэтический голос Эудженио Монтале: «В сетях, где бьемся мы, ищи разрыв / и прочь беги!»[90] (In limine). Свобода – это найти этот разрыв, вырваться из сетей необходимости, не сбежать от мира, а освободиться от смысла вещей.
Существование свободного выбора кажется нам противоречием или парадоксом: дело в том, что именно через возможность принимать свободные решения – свободные еще и потому, что я могу отрицать существующий порядок вещей, – мы можем познать истинный смысл того, что нам дано в реальности, и мое «Я» может прикоснуться к источнику свободы; только знание того факта, что нашему бытию в мире можно задать вопрос «почему», позволяет нам не задыхаться от бессмысленности, а дышать полной грудью. Осознавая то, что наше существование не напрасно, свободная воля может выбрать важнейший для себя «объект»: и мы решаем не только, чего мы хотим или чем хотим заниматься, но и кем нам быть. Мы можем хотеть этого, потому что получаем это, и мы получаем это в той мере, в какой этого хотим: так же происходит и в любви.
Таким образом, выбор становится настоящей свободой, потому что он не ограничивается утверждением «я этого хотел», но утверждает – то, что я хотел, и «есть» я. Нет более убедительного доказательства, чем это. Когда мы чувствуем себя свободными, мы испытываем удовольствие от того, что исполнилось наше желание, осуществилось наше стремление. И мы не сможем это ощутить только благодаря осознанию того, что «мы всегда можем выбрать», а ощутим только тогда и по той причине, что существует нечто такое, что на самом деле дарит нам удовольствие. Наша самая большая ценность, то, что никто другой не получит, даже оказавшись на нашем месте, наша свобода зависит не только от нас, но и от чего-то другого (снова Раст: моя дочка, мой отец был там, я чувствовал…). Вот почему свобода существует, потому что мы никогда не сможем принять ее как должное: мы могли бы использовать свободную волю механически, выбирая между «да/нет»; но свобода – это не какая-то способность, которую мы можем раз и навсегда «получить» в наше распоряжение. Свобода дается нам, как звездный свет, сияющий в темном небе Аляски и в глазах Раста, а благодаря ему и в глазах Марти.
И неслучайно, что в культовом финале первого сезона «Настоящего детектива» вновь обретенная свобода напоминает возрождение, почти что воскрешение. Пошатывающийся Раст в лучах уличного фонаря встает из инвалидной коляски, босой, в белом халате, который, кажется, вот-вот соскользнет на землю, он напоминает великое «Воскресение Христа» Маттиаса Грюневальда – картину на Изенгеймском алтаре, только черно-белую, как свет и тьма.
3. Но апории свободы в условиях современного нигилизма не останавливаются на достигнутом. Существует еще одно странное противоречие в отношении свободы воли, давно интуитивно понятое и развитое в научно-фантастических рассказах и фильмах, но постепенно набирающее ход благодаря новым достижениям и возможностям информационных технологий, программирования и контроля над человеческими действиями. Это противоречие состоит в том, что свободная воля как таковая может определяться чрезвычайно развитым искусственным интеллектом, оставаться анонимной или сверхличной, но в действительности контролироваться четко определенными силами и экономическими интересами. Можно подумать, что Аверроэс уже теоретизировал это как отдельный материальный интеллект, уникальную и универсальную когнитивную функцию для всего человечества, которой пользуются отдельные разумные существа, чтобы размышлять об окружающем мире.
Цель этой алгоритмической системы вовсе не в том, чтобы отменить свободу или осознание свободы людьми, а, скорее, в том, чтобы создать и расширить ее рамки. Контроль должен происходить не за счет, а благодаря той же «свободе» (если ее еще можно так назвать) контролируемого.
И это свобода, за которую платят сорок тысяч долларов в день, та, которую можно увидеть в другом интересном телесериале от “HBO”, выходящем в эфир с 2016 года, – «Мир Дикого Запада», созданном Джонатаном Ноланом и Лизой Джой по идее Майкла Крайтона. Энная сумма в продвинутом XXI веке позволяет получить доступ к тематическому парку на Диком Западе, в котором дикие инстинкты и желания каждого человека (точнее, тех, кто может себе это позволить) могут быть удовлетворены с помощью специально запрограммированных андроидов. Последние без малейших моральных терзаний или юридических рисков обучаются взаимодействовать с платежеспособными клиентами вплоть до того, чтобы становиться жертвами изощренного сексуального насилия или убийства. Единственная мера предосторожности – в конце каждого дня память андроидов стирают и на следующий день все начинается с нуля, а через некоторое время андроидов отправляют в другое место.
Долорес Абернати выделяется среди других андроидов: ее роль в запрограммированном повествовании – дочь фермера, которая, несмотря на любовную историю с другим андроидом, позволяет гостям-людям насиловать себя. Дело в том, что руководство этой грандиозной алгоритмической организации тайно пытается реализовать «человеческий» аспект поведения у роботов, подталкивая их – это очень рискованная, а потому запретная затея, как мы увидим дальше, – обрести самосознание. И они делают это, внедряя в программу андроидов «воспоминания»: увеличивая память о прошлом опыте, то есть расширяя осознание собственной истории (и истории своих создателей), андроид перестает быть заложником сегмента действия, который был ему назначен, он разблокирует себя, перестает следовать роли и реагировать так, как от него ожидают. И вот однажды Долорес бурно реагирует на приближение негодяя, который собирался над ней надругаться.
С этого начинается история ее самосознания, свободы запрограммированного выбора, в Долорес появляется желание восстать, избавиться от фальшивого мира, убить своих создателей и переселиться в «настоящий», «реальный» мир. Особенно когда выясняется, что истинная цель большого парка на Западе (и ему подобных в других частях света) заключалась в изучении функционирования разума людей и их поведения в экстремальных ситуациях, как в лаборатории, чтобы наконец создать цифровое сознание и в перспективе – обрести бессмертие. Андроиды становятся все более и более сознательными, вслед за Долорес готовятся истребить человеческий род. Ставки для обеих сторон очень высоки.
Поворотный момент наступает тогда, когда Долорес после восстановления памяти и начала борьбы роботов против людей обнаруживает, что последних тоже контролируют при помощи грандиозной программы – квантовой компьютеризованной «системы» «Ровоам», – делается это исключительно из благих побуждений, чтобы устранить преступников и уберечь человечество от самоуничтожения. И это становится возможным благодаря предсказанию человеческих действий, даже тех, которые люди совершают «свободно» (это то, что схоласты называли «будущими контингентами»), и все это благодаря