Современный нигилизм. Хроника — страница 7 из 31

Как однажды сказал художник Фрэнсис Бэкон, сумевший изобразить человеческую плоть как вопль смысла, доходящий до спазма (вспомните хотя бы одно из его «Распятий» с изображением освежеванной туши животного): «Это инстинкт, интуиция, то, что подталкивает меня рисовать человеческую плоть выходящей за границы тела, как если бы это была его собственная тень» («Беседа с Фрэнсисом Бэконом», интервью Франка Мобера 1980-х годов). Вспомните, как бы дерзко ни выглядела эта мысль, что возвестил ангел молодой женщине по имени Мария: «Дух Святой найдет на Тебя, и сила Всевышнего осенит Тебя» (Лк 1:35, синодальный перевод).

Странно видеть обнаженное и кричащее мясо кисти Бэкона на фоне совершенного бесстрастия «воплощенных» фигур Рафаэля. Однажды увидев их вместе, больше нельзя отделить одно от другого, потому что в божественной утонченности рафаэлевских форм вибрирует та же самая тень, что нарушает и разрушает бэконовскую форму. Та самая «тень», что превращает тело в плоть, а плоть – в болезненное воплощение духа. Где боль и слава вновь шагают рука об руку.

Потому меня так впечатлило то, что недавно написал Хулиан Каррон в своей книге со странным, но притягательным названием «Сияние в глазах. Что вырывает нас из небытия?»:

«В каком случае нигилизм в нас можно победить? Только если мы притянуты присутствием, плотью, которая несет с собой, в себе что-то соответствующее всему нашему ожиданию, всему нашему желанию, всей нашей потребности в смысле и в любви, в полноте и в уважении. Из небытия нас вырывает лишь та плоть, что способна заполнить „бездну жизни“, исполнить наше „безумное желание“ свершения»[31].

Нигилизм подобен прогрессирующему забвению того факта, что глагол стал плотью; возможно, теперь лишь плоть способна передать этот логос, для начала всецело восприняв его.

7. Благодарность за рождение

Страдания, которые нам довелось испытать во время пандемии Covid-19, выводят на поверхность нигилистический по всем признакам сюжет наших способов постижения себя и реальности. Они же неожиданно не менее очевидно показали, что нигилизм, возможно, уже нельзя назвать кризисом современности. Вопросы здравоохранения в чрезвычайной ситуации показывают, что нигилистический уклад жизни и культуры, политики и общества стремительно разрушается изнутри.

Круг разорван, вопросы возникают вновь. И не обязательно в результате недостатка аналитических данных – вот в чем поворотный момент культуры, – а во многих случаях излишки аналитики могут парадоксальным образом стереть важнейшие вопросы и затмить отличительные черты ситуации. Потому что дело в нас самих, а возникающие проблемы служат «формой» нашего существования в этом мире.

Создается впечатление, будто что-то неумолимо исчезает, а мы не можем противопоставить непредсказуемой реальности ничего из нашего привычного арсенала. Патогенный вирус, который мы никак не можем поймать и уничтожить, а, скорее, это он уничтожает и «держит» нас в заложниках, и страх заразиться ведет к полной остановке привычной жизни. Но то, что мы не можем никак предсказать и контролировать, – даже используя все мыслимые стратегий сдерживания, – это и есть корень нашего существования. Пандемия не только ставит нас лицом к лицу с новыми сложными личными и общественными проблемами, но и дает понять, прочувствовать на собственной шкуре, что само наше существование и есть огромная проблема, требующая адекватного ответа. Проблема счастья, то есть вопрос абсурдности или осмысленности нашего существования в этом мире.

Но мне кажется, во всей этой ситуации появился новый аспект: эти вопросы задает индивид, хоть и не всегда уверенно, ради собственного просвещения. Мы больше не можем спокойно принимать самих себя, свою работу, свои ожидания и планы, как принимаем модные тенденции или алгоритмы всесильной машины господствующей культуры, которая корыстно желает рассказать нам, кто мы такие, что хотим, к чему должны стремиться. Сегодня эти вопросы вновь стали «нашими», это вопросы от первого лица.

Но чтобы лучше понять, о чем идет речь, давайте начнем с «метафизического» контрудара, затронувшего наряду с пандемией каждого из нас. Мы словно бы внезапно осознали существование мира, в котором жили как на автопилоте всего несколько недель назад, и мы узнали о его существовании в то время, когда он по причине чрезвычайной ситуации становился все более безлюдным и угрожающим, как театральная сцена, с которой исчезли все актеры.

Но одна мысль возвращается с поразительной настойчивостью, пусть бо́льшую часть времени ее и затмевает тысяча других дел, – это мысль о конечности нашего существования. Это не просто memento mori – «помни о смерти», – которое мы уже хорошо знаем. И это не ипохондрия из-за ограничения свободы передвижения. Более того, это не просто мысль, а проявление осознания нашей конечности. И именно в этот момент нигилизм выкладывает на сукно все свои козыри, рискуя остаться вовсе без них.

Чаще всего мы приравниваем конечность существования к собственной смертности. Но смерть – это не просто прекращение биологической жизни, это мерило, с которым каждый из нас подходит к себе и другим, к природе и истории. Это то, что Хайдеггер называл «бытием к смерти»[32], составляющим часть нашей жизни.

Эта идея тесно связана с тем, что люди, в отличие от других живых существ, обладают особенным «присутствием» (Dasein), то есть они всегда не только «то, что» они есть, но и то, чем они «могут» быть. Люди всегда являются открытой возможностью. И тем не менее эту возможность человеческого существа, его присутствие, открытость и движение вперед каждый раз венчает «брошенность» в мир. Но это означает не то, что мы просто здесь и сейчас живем в определенном пространстве и времени, а, скорее, то, что мы безвозвратно привязаны к себе без ориентации на кого-то другого и вне зависимости от кого-либо. Конечно, мы сталкиваемся с разными людьми, вещами и ситуациями, но в своем бытии мы одни, вверены в наши собственные руки; и по этой причине мы никогда не сможем «реализовать себя», потому что наше бытие предопределено и находится в наших же руках, оно не похоже ни на что другое в этом мире. Мы несводимы ни к какой другой сущности, но в то же время эта несводимость ограничивает нас только нашим собственным существом, по своей природе «невозможным». «Эту скрытую в своем „откуда“ и „куда“, но в себе самой тем неприкрытее разомкнутую черту присутствия, – пишет Хайдеггер в „Бытии и времени“ (1927), – это „так оно есть“ мы именуем заброшенностью этого сущего в его „вот“, а именно так, что оно как бытие-в-мире есть это „вот“».

Если конечность связана с нашей смертностью как с онтологическим условием жизни существа, брошенного в собственное обнаженное «Я», то это означает, что все мы отмечены неодолимой «невозможностью». Все наши планы, поступки и проекты никогда не смогут «наполнить» нашу жизнь. Вот доказательный факт: каждый раз, когда мы считаем, что довольны чем-то, то немедленно возникает неявное или явное чувство глубокой неудовлетворенности, потому что ни одна из наших побед никогда не утолит нашу жажду счастья. Нам всегда мало.

Неслучайно сам Хайдеггер (опять же в «Бытии и времени») подчеркнул феномен, который будет иметь огромный успех в понимании условий жизни человека в XX веке, а именно «ужас», своего рода «дезориентацию» перед лицом невозможного, когда предметы больше не говорят с нами, мир отказывается сообщать нам свое значение, и наше существо превращается в «ничто». И именно это «ничто» может стать последним названием, которым вслед за Хайдеггером мы поименуем тайну бытия, чтобы уберечь ее от наших субъективных представлений и вечной тенденции отождествлять истину с продуктами наших «махинаций».

Отмечу, что мы говорим не только об абстрактных философских идеях, но и о структуре нашего повседневного сознания, о той метафизической чувствительности к себе и миру, которая изнутри движет нашим опытом сознательных существ (и она бесконечно шире, чем утверждают философы). Но что означает мысль, что мы не просто воплощение наших действий над собой и миром, а обречены на нашу собственную «невозможность»? Это значит, что мы конечные существа. Но если задуматься, концепция конечности не только намекает на то, что мы обладаем бытием к смерти, но еще в большей степени – на то, что мы существа «рожденные».

Об этом говорила Ханна Арендт, определяя в «рождаемости» (натальности) характерную черту нашего бытия в мире. Рождение – не просто событие из нашего прошлого, а постоянное измерение нашего существования, призванное его «запустить», реализовать его возможности и самое себя, и не потому, что оно на это способно, а потому, что было даровано самому себе. Это принятие себя происходит не по необходимости, а по чистой вероятности – на грани невозможного. «Такова природа всякого нового начала, – пишет Арендт в своей книге „Между прошлым и будущим“ (1968), – что оно врывается в мир как „бесконечная невероятность“, и тем не менее именно эта бесконечная невероятность и образует ткань всего, что мы называем действительностью. В конце концов, вся наша жизнь – результат цепочки чудес»[33]. Мы можем сказать, что невероятное – это невозможное, которое вечно хранит в себе след возможности события. Это событие – чудо, потому что оно не запланировано, не предсказано и не может быть статистически учтено. А это означает, что в череде естественных явлений каждое рождение – неповторимое событие.

Арендт продолжает: «С точки зрения протекающих во Вселенной и в природе процессов и их статистических вероятностей возникновение Земли в результате космических процессов, формирование органической жизни в результате неорганических процессов, наконец появление человека в результате процессов органической жизни – все это „бесконечные невероятности“, „чудеса“, говоря повседневным языком». Эти элементы «чуда», по мнению Арендт, «присущи всякой действительности», и по этой причине события, когда они происходят, «вызывают у нас изумление и потрясение». Вот как можно доказать онтологическую конечность каждого рождения: «Само по себе воздействие события никогда нельзя исчерпывающе прояснить; его фактичность принципиально выходит за пределы всякого предвидения». В чуде здесь больше нет ничего «замысловатого», «надуманного» или даже «сверхъестественного». Скорее, это «самый естественный и даже почти что обыденный опыт». И искать это чудо – признак «реалистичного ума» именно потому, что «его нельзя предвидеть».