Отец Кирилл, подустав от трехчасовой дороги на электричке и автобусе, в конце концов переехал вместе с семьей в поселок, где стояла его церковь. Там пустил корни, насадил большой яблоневый сад, по праздникам служил, проповедовал старушкам, исполнял требы, а в свободное время много читал, писал под псевдонимом в «Вестник РХД» статьи по истории церкви, полные тонких наблюдений и весьма проницательных суждений. И как-то незаметно сделался человеком в определенных кругах довольно известным. В храм его стали приезжать столичные жители, все больше, конечно, интеллигенция, — вдохнуть деревенского воздуха, послушать ученые речи. Сам батюшка тоже часто бывал в Москве, по-прежнему встречался со своим старинным другом Витей, обменивался с ним подпольной литературой, обсуждал беззакония по отношению к церкви и методы борьбы с уполномоченными и кагебешными старостами; не брезговали отцы и красненьким.
Как вдруг началась перестройка.
Подпольные книжки появились на прилавках, священников допустили до газет, телевидения, до лекций в школах и университете. Со временем канонизировали Иоанна Кронштадтского, потом и царя. С тех пор говорить друзьям стало совершенно не о чем. Виделись они все реже, а когда виделись, как-то мялись. Тем более что любитель яблонь и сочинитель статей все теснее общался с католиками, поставил в своем храме скамейки (бабушки не возражали, московская публика тем паче), читал Евангелие и отдельные части службы по-русски — в общем, явно начал уклоняться в латинскую ересь.
Отец Виктор остался верен Святой Руси, скамеек не ставил, русского языка не допускал, говорил также свежо и живо, и вскоре из своего ближнего Подмосковья был переведен настоятелем в столицу, в отданный церкви храм, в его умелых руках из руин обратившийся в конфетку; вошел в разные православные комиссии, комитеты, редколлегии, общества — стал человеком крайне авторитетным, даже осанка у него изменилась, а в теле появилась дородность.
Отец Кирилл же дообщался с католиками до того, что его на полгода запретили в служении и устроили ему небольшую публичную казнь — под видом научно-православной конференции, на которой отец Виктор, поклонник Святой Руси, выступал с особенной ревностью.
Бывший друг слушал его горячую разоблачительную речь плохо, потому что думал. И думал он вот что: «А все-таки при советской-то власти любви было больше. Сбежать, что ли, к иезуитам?» И еще: «Вот это да!» Покачивал головой и чуть слышно крякал.
Темнота
Преподаватель спрашивает абитуриента на вступительном экзамене в семинарию:
— В какой день Господь сотворил свет?
— Неизвестно.
— То есть?
— Так темно же было.
Быстрей!
Отец Варлаам, преподаватель апологетики, отличался большой нетерпеливостью. «Ну же, — поторапливал он мешкающего студента, когда тот никак не мог ответить на вопрос. — Рожай быстрей». Семинаристы так и прозвали его: «Акушер».
Бородач
У воспитанника третьего класса, дьякона Олега, не росла борода — так, два-три жалких кустика и все. Однокашники так его и звали: «Брада Аароня».
Незадолго до окончания семинарии отец Олег даже поделился своей печалью с отцом Кириллом Павловым – вот-вот сделаюсь священником, а вместо бороды какая-то пустыня с кактусами. Не помолитесь ли, батюшка, обо мне грешном?
Батюшка отвечал ему с ясной улыбкой: «Красота пастыря — не во внешнем плетении волос, не в золотых уборах, не в нарядности одежды, но в нетленной красоте кроткого и молчаливого духа». Отец Олег только рассмеялся в ответ и с тех пор обрел совершеннейшее успокоение. Самое интересное, что в тридцать лет, когда он давно уже был священником и отцом большого семейства, борода и усы у него вдруг начали густеть и обрели вид совершенно благообразный. Видно, за молитвы отца Кирилла. «Наконец-то ты у меня повзрослел», — говорила отцу Олегу его ехидная матушка, которая в их доме верховодила. Но батюшка и тут продолжал благодушествовать, на матушкины шутки отмалчивался и за все благодарил Господа Бога и Спаса нашего.
ЦИКЛ ДЕВЯТЫЙПРАВОСЛАВНЫЕ ЧУДЕСА В XXI ВЕКЕ
Смерть грешника люта
Один мужик поехал в паломничество. Это его надоумила соседка, Сергеевна. Она сама недавно вернулась из паломничества, при этом с исцеленной ногой. Ездила не так уж и далеко, в Бобренев монастырь. Никаких особых святынь в Бобреневе не хранилось, была только Федоровская икона Божией Матери. Икона самая обыкновенная, написанная в Софрино, но в народе давно уже поговаривали, что икона чудотворная. Сергеевна, подойдя к иконе, не знала, о чем попросить, как-то все выскочило из головы, но вдруг вступило в ногу, и она попросила: «Матерь Божия, чтоб коленка моя прошла!» Наутро коленка совершенно прошла, отпустило, Сергеевна начала ходить, как девочка. И, вернувшись домой, поделилась с соседом чудом. Сосед помнил, как Сергеевна хромала, удивился и, хотя не поверил, тоже решил съездить. Интересно все-таки.
Приезжает, а подойти к иконе не может. Не пускает его какая-то сила. Он уж и так, и эдак, и справа, и слева, и спереди! Стоп, и все тут. Ближе чем за метр подойти не может. А все подходят: и дети, и бабы, и парень какой-то заполошный, все. Только не он. И такая злость взяла мужика, что он аж лицом почернел. Идет к монаху, что свечки продает, спрашивает его, в чем дело. Может, слова какие надо знать особенные. А монах сквозь очечки так посмотрел и говорит:
— Не допускает вас к себе Матерь Божия. Видимо, за грехи.
— За какие еще грехи! — заорал мужик.
А монах ему снова сквозь очечки — сверк!
— Кричать в храме Божием не положено.
Мужик, что поделаешь, замолчал. А монах дальше жмет, тоже разошелся уже:
— Покайтесь. Завтра утром будет служба, в восемь начнется исповедь, подходите к исповеди. Вы раньше-то исповедовались?
— Никогда.
— Ну, вот и наступило время. Только вспомните все хорошенько.
Хотел ему мужик сказать, что нечего ему вспоминать, да только плюнул. Правда, уже когда из церкви вышел. А потом как побежит обратно, назад, прямиком к иконе, думал с налету взять.
За метр — бабах! — стена! И лбом об нее мужик ударился, вроде как об дерево, хотя стены-то никакой не видать. Воздух один. Схватился мужик за лоб и ни на кого не глядя — на электричку! «Вот тебе и икона. Собаки, а не люди». Вот что он думал, пока ехал домой. А дома смотрит, Сергеевна за забором в огороде картошку копает и не хромает. Мужик думает: подойду сзади и придушу. Но Сергеевна его заметила, окликнула, подбежала к изгороди, заворковала — как ты, да как иконочка, да как благодать. Ну, мужик постоял, постоял, слова ей не сказал, развернулся и пошел. Всю неделю проходил он черный. И ни с кем ни о чем не говорил. А через неделю умер.
Сергеевна, конечно, не выдержала, поехала в монастырь выведывать, что ж такое с ее соседом случилось, что вот даже умер человек. А в монастыре как узнали про соседову смерть, головами закачали — как мужик ударялся о невидимую стену, многие видели. А тот, самый умный, в очечках, что свечки продавал, только плечами пожал: «А что тут удивительного?»
Из жизни молодых мам
Тоня залетела. Будущий десантник, из военного училища, познакомились на дискотеке. Жениться, конечно, не собирался. А Тоне семнадцать лет, на выпускном танцевала уже с животиком. Мама как узнала, обрадовалась — хорошо, что не сделала аборт, дочка, ничего, выкормим. Вдруг врачи говорят: «Плод обвит пуповиной, очень неудачно, при родах задохнется». И стали советовать делать Тоне кесарево. Тут уж и мама с врачами заодно. А Тоне живот резать не хочется, свой все-таки, красивый такой животик, и вдруг его резать ножом!
Тоня говорит врачам: «Боюсь». А врачи Тоне: «Убьете ребенка». И Тоня затосковала. Но тут маме посоветовали — в Бобреневе, после окружной первый поворот направо, монастырь, там Федоровская икона, надо ей помолиться, и все будет хорошо. Но Тоня уже на девятом месяце, не сегодня-завтра родит, а транспорта до Бобренева не ходит никакого. Ходит только до поворота, дальше три километра пешком по полю. На дворе зима, конец ноября. Но мама взяла Тоню за руку, доехали на автобусе, выходят, и вперед. Ветер дует, скользко, но ничего, как-то топают.
В общем, еле дошли. Калитку чугунную толкнули — открыто. Вошли на территорию, подходят к церкви, а церковь закрыта. Тоня в слезы. Мама заметалась по монастырю. Тут выходит из какого-то каменного здания монах и объясняет: у нас служба только по воскресеньям, но приложиться, свечку поставить — это мы никому не отказываем. И громадным ключом открывает церковь. Тоня как зашла — сразу к иконе, хотя никто ей не говорил, какая икона, но она как сердцем почувствовала. Ну, постояли, перекрестились, поставили свечку, а что дальше делать — непонятно. Тоне все равно грустно и страшно очень. И еще ведь идти обратно по полю. Монах, что им дверь открыл, подходит к ней и говорит:
— Не знаю, что у тебя случилось. Но ты просто постой здесь или посиди, помолись, и все будет хорошо.
Тоня села на лавочку, мама рядом, посидели, отдохнули немного, ушли.
Через два месяца приходит мама в монастырь, рассказывает:
— Только мы из монастыря в тот день вышли, Тоня вдруг как закричит: «Мама, что со мной происходит!» Я подумала: схватки. «Тянет внизу живота?» — «Нет, мама, нет! Тянет вверх». И сама чуть не бежит. Я за ней. Тоня, скользко, Тоня, подожди! Добежали до поворота. Тут же подъехал автобус. Через два дня и правда схватки. Мальчик. Здоровый, крепкий, 4 кг, врачи собрались со всего отделения смотреть на Тоню и ребенка, один даже, вроде профессор, сказал: «Впервые в моей врачебной практике!» Только приехали домой из больницы, из военного училища приходит курсант, друг того, непутевого, от кого ребенок, и спрашивает: «Вам папа не нужен?» Мы растерялись. Он снова: «А муж?» Оказывается, он на Тоню давно глаз положил и давно бы уж пришел, но родители его были сильно против. Но он их уговорил все-таки и сразу же прибежал к нам. Позавчера расписались.