Киргизские события показывают очень важную вещь: если тысяча людей, объявившая себя народом, начинает что-то требовать, то власть не может удержаться, если не появится другой народ, который выходит на ту же площадь и говорит: мы не хотим так, как вы требуете. Только если между этими народами возникает напряжение, а может быть, даже и столкновение, — власть оказывается нужной, необходимой. Но речь идет именно о народе, а не о фальшивых, созданных политтехнологами «движениях».
Ведь если этого народа, который готов существующую власть и существующий порядок защищать, нет — то значит, власть действительно никому не нужна. Этого не понимают политтехнологи, работающие в идеологии обмана народа и создающие подделки («фальшивки») народа в форме псевдообщественных движений. Дело не в «контрреволюционных молодежных политических движениях» и не в «федаинах», а в том, чтобы начал наконец существовать народ, поддерживающий существующий порядок.
Тем самым мы подходим к позитивной стороне демо-техники: что необходимо взять на вооружение, чтобы противостоять отработанным технологиям устранения власти. В этом смысле Киргизия дает ответ нашей стране, как действовать.
Если, например, в Сибири возникает сильное сепаратистское общественное движение, то должно появиться сильное, равномощное ему движение, ориентированное противоположным образом, члены которого бы заявляли, что они хотят жить в России и не хотят, чтобы Сибирь или Дальний Восток были отдельными государствами. Это не должно быть движение в европейской части страны, которое бы твердило «не отпустим» (все помнят, чем кончил фараон из книги Исхода). Реально может помешать лишь движение, укорененное в Сибири, но желающее сохранения России. Это может быть и местный бизнес, радеющий за свои рынки, поставки или кооперацию, могут быть люди, которые понимают, что им нужно перемещаться, сохранять и развивать культуру, образование и пр. Только тогда, когда между этими двумя народами возникает содержательное столкновение, напряжение, взаимодействие, — власть оказывается нужна. Именно она пытается этот вопрос урегулировать, пытается создать такой порядок, который бы устраивал обе стороны, — и тогда возникают основания для подлинной демократии.
То же — с «прозападным народом»: если какая-то часть народа говорит «мы хотим в Европу» (как было в Украине), то для того чтобы этому противостоять, должен возникнуть другой народ, который заявит: «Мы не хотим в Европу, мы хотим жить здесь — и жить по-своему, а не по-европейски». И снова в условиях такого взаимодействия появляется необходимость во власти.
То же с исламом. Если часть народа считает, что нужно жить по исламским законам и порядкам, то на той же территории должны возникнуть люди, заявляющие: а мы не хотим. Мы хотим жить так, как живут в России. И в этом случае, кстати, такие люди есть: это казаки. Но что с ними сделали? В соответствии с новыми законами о казачестве превратили это движение в балаган. Осетины и ингуши ходят с оружием открыто — а казакам ношение оружия не разрешено. Неужели власть после этого думает, что сможет удержать ситуацию с помощью своей пресловутой вертикали? Казачество и есть тот другой народ, который должен быть равно силен с теми, кто хочет исламизации и отделения, который на себе сохраняет российский порядок жизни на Северном Кавказе. Сейчас ни общественной силы, ни просто силы оно собой не представляет. Власть его обессилила.
Противостоять возможным сценариям потери власти в России могут только народы, стоящие за единство и целостность России и за сохранение ее суверенитета на основе сформированного в России типа порядка. Но есть ли те, кто может составить собой такой народ?
Есть ли у нас сильное общественное движение, которое будет говорить, что Сибирь — это Россия, наша задача развивать ее? Есть ли у нас антизападное движение, такое, которое было бы против глобализации, против навязывания европейских стандартов?
Вопросы — риторические. Даже возможность таких движений с трудом мыслится российским человеком. Это свидетельствует о том, что произошедшее в Киргизии элементарно возможно и в России. Если движение пенсионеров или дальневосточных сепаратистов догадается сказать, что они — народ, а власть — антинародная, то они смогут, собрав пару тысяч человек, вышвырнуть власть из ее кабинетов. При этом вокруг будут стоять толпы зевак, считающие, как в октябре 1993 года, что все эти игры — не их дело. Но сегодня ситуация может стать значительно драматичнее.
Сегодняшняя архаическая власть в России эту дыру в принципе не закрывает. И как только пойдет какое-либо финансирование и появятся любые силы, заинтересованные в том, чтобы сбросить нынешнюю власть, и понимающие эту схему — она сработает на все сто процентов. Ведь нет народа (и он не формируется), который бы сказал — «мы хотим быть Россией». Более того: всех тех, кто сейчас говорит такого рода вещи, во многом справедливо считают националистами и шовинистами. А значит, демотехническая задача только усложняется: надо создавать, формировать не просто народ, который заинтересован в сохранении России и тех порядков, которые регулируют нашу жизнь, но и является современным, модным и осмысленным.
Может ли существующая российская власть взяться за решение этой задачи? Очевидно, что нет.
Например, «Единая Россия» заявляет, что она представляет тот народ, который устраивает политика, проводимая нынешней властью. Какова была позиция «Единой России» во время выступлений пенсионеров? Если бы эта партия была действительно народной, то она просто обязана была бы вывести людей на площадь и инициировать демонстрации пенсионеров — например, сельских, — в поддержку реформ, за увеличение возможностей для пенсионеров, возникших в результате заметного роста пенсии. Они, разумеется, не смогли этого сделать, даже в голову такое им прийти не могло, и в результате за все отвечало правительство. Власть продемонстрировала в очередной раз свою неизбывную слабость.
Аналогичную демотехническую ошибку допустил Янукович и поддерживающие его российские политики в Украине. Ведь тезис «лишь бы не было войны» реально приводит только к войне. Если бы восток Украины объединился, объявил себя народом, занял бы площади — то власть бы удержалась: она бы занялась разделением, организацией коммуникации, введением общих для всех принципов жизни. И это была бы подлинная власть. Но Кучма заявил: «Разве это народ?» В каком-то смысле он был прав, потому что на майдане Незалежности стоял не весь украинский народ, — но оказалось, что другого-то народа нет! Пытались противостоять ему «донецкие шахтеры», то есть не народ, а профессиональная и территориальная группа.
Так же случилось в Киргизии; так же может случиться в России: власть в один непрекрасный момент обнаружит, что народа у нее нет. Если власть не дает ответов на вопрос о том, зачем россиянам жить в России, то она не власть, а просто чиновничество, случайный набор оставшихся и пришедших.
Выходит, что важнейшими вопросами для власти сейчас являются не экономические, не идеологические, не вопрос «укрепление властной вертикали» — а инициирование движений, которые способны ответить на эти содержательные вопросы. И не просто ответить, а воплотить на себе. Созданная элитой и этими общественными силами умозрительная конструкция должна быть воплощена в народе. Мы должны вырастить, создать, вылепить российский антизападный народ, российский анти-исламистский народ, выступающий за светский характер российского общества. И только тогда, когда в трудный момент он сможет противостоять иным общественным силам, мы поймем, что власть в России — современная и прочная.
5 апреля 2005 г.
Глава 6Тезисы по СНГ
СОДРУЖЕСТВО НЕЗАВИСИМЫХ государств (СНГ) было создано и функционировало для того, чтобы осуществить «цивилизованный развод» между республиками бывшего СССР. Оно решало целый комплекс проблем: от военных до хозяйственных, от внешнеполитических до гуманитарных. Ни Российская Федерация, ни остальные страны — республики бывшего СССР не могли в начале 1990-х годов обойтись без такого союза. Сегодня, спустя 14 лет существования СНГ, явственно проявилось различие в темпах осуществления преобразований в странах-участницах. Активно происходит смена поколений власти. Новоизбранные, а также получившие власть в результате различных драматических событий лидеры стремятся проводить свою собственную политику, не обязательно ориентированную на Россию, а иногда и прямо противоречащую ее интересам.
Такая ситуация возможна исключительно потому, что эти страны видят неготовность России отказаться от СНГ, видят, что Россия не в состоянии сформировать иной, альтернативный СНГ, механизм осуществления своей политики и своего влияния на постсоветском пространстве.
Безусловная заинтересованность России в сохранении СНГ осознается остальными членами СНГ, что ставит Россию в неравное, невыгодное и слабое положение. Это положение может стать по-настоящему нелепым и поистине позорным, если иные страны начнут отделяться от СНГ и Россия останется его единственным членом — и без того слабость и неэффективность действий РФ на постсоветском пространстве в последнее время стали очевидны для всех, включая и политических противников.
8 апреля 2005 г.
Глава 7Современные инстанции и технологии власти
НЫНЕШНИЕ ВЛАСТИ и элиты не умеют видеть сегодняшнюю власть, ее материю и ее потенции. Строй понятий непригоден для того, чтобы иметь с ней дело, — и они постоянно «проносят ложку мимо рта» и молотят палкой по призракам, попадая с размаху себе по уху.
Технологии властвования, которые строятся в соответствии с их понятиями и представлениями, еще кое-как срабатывают внутри России, но оказываются предельно неэффективными при столкновениями с реалиями власти XXI века. Впрочем, их эффективность теряется и в России: вся ситуация взаимоотношений государства и бизнеса, государства и СМИ, государства и террористов это демонстрирует.
В этой статье мы не будем касаться современных российских проблем. Здесь будут обсуждаться технологии власти, интенсивно разрабатывающиеся сейчас в мире. Эти технологии либо уже активно используются, либо вовсю формируются, либо их возможность применения прослеживается в самом ближайшем будущем.
Что именно несется к России на всех парах, угрожая подмять беспечных пешеходов с ядерным зонтиком под мышкой?
Что понимается под технологиями власти?
ПРЕЖДЕ ВСЕГО необходимо отделить вопрос о новых властных технологиях от вопроса о различных способах контроля.
Контроль над индивидуумом развился в рамках концепции «дисциплинарного общества» — той, которая появилась в середине XVIII столетия в связи с распространением капиталистического производства. Оказалось, что вчерашние крестьяне не способны работать методично и регулярно, как это нужно для новых мануфактур. Решением этой проблемы было появление форм дисциплинарного, полицейского, образовательного и т. п. контроля. Эти формы, начиная с XIX века, буквально пронизывают всю государственную и общественную жизнь[75].
Постепенно формы дисциплинарного контроля начали совершенствоваться. Работает паспортная система, система учета социальных обязательств, страховая система, ведутся кредитные и налоговые истории, национальные системы дипломов об образовании и достижениях. Вводится биометрический контроль, начинают работать национальные тестовые системы с международным признанием результатов и так далее.
Дисциплинарный, полицейский, технологический контроль является одним из механизмов власти. Раз он освоен, он будет использоваться любыми формами власти, которые возникают сегодня и появятся в будущем. Ни к чему отказываться от хорошо работающего на своем месте механизма.
Точно так же никогда не потеряют своего технологического значения и другие признанные механизмы поддержания власти: это и военная сила, или военно-промышленное сдерживание, и демонстрация силы и государственно-судебной воли по отношению к преступникам и мятежникам, и восстановление единения народа в моменты кризисов и опасностей.
Любое сегодняшнее государство строится на системах учета и контроля — но все это не имеет никакого отношения к современным альтернативным формам власти. Новые инстанции власти пользуются механизмами дисциплинарного контроля: например, при формировании власти над телесными проявлениями человека (биовласть). В настоящее время применяются медицинские досье, данные из которых поставляются в органы социального страхования и страховые компании. Важно, что возникает совершенно новая возможность власти — иметь дело с телесностью, физиологией и вообще здоровьем человека (а может быть, и групп людей) как с особой сущностью, требующей (с точки зрения этой власти) внимания и упорядочивания.
Таким образом, под новейшими инстанциями власти мы имеем в виду новые действительности искусственного и сознательного упорядочивания жизни людей. Они идут на смену уже ставшим традиционными формам власти (таким как власть права, бюрократического контроля, силы, богатства, массовой информации). Это не новые формы контроля, а новые сущности, попадающие в поле внимания человечества, через которые можно удерживать тот или иной искусственный порядок.
Что означает слово «технологии» по отношению к власти?
ТЕХНОЛОГИЯ ДАЕТ возможность воспроизвести тот или иной вид деятельности в соответствии с описанным образцом этой деятельности на другом материале и в других условиях. Это позволяет переносить эту деятельность в любую точку земного шара, на любых носителях, с любыми ресурсами.
С середины XX века человечество стало осваивать уже не материальную природу, а социальную, общественную природу человека (то, что Карл Маркс называл «второй природой»). Технологии власти имеют отношение именно к ней.
Великие революции XIX–XX веков принесли с собой колоссальные потрясения. Стало понятно, что социальные процессы, процессы строительства и удержания власти, процессы формирования культуры необходимо осваивать, иначе происходят грандиозные разрушения[76].
В XX веке было немало попыток перенести в область общественных отношений инженерную идеологию (2). Казалось возможным по планам и проектам строить такое общество, которое было задумано. Но неудачные результаты этих попыток заставляют усомниться в том, что инженерный подход, взятый из сферы производственных технологий, применим к сфере управления общественными процессами и изменения общества в целом.
Проблема общественных технологий и их коренное отличие от прежнего понятия технологии состоит в том, что, хотя основная идея технологичности сохраняется, меняются процесс и материал, по отношению к которым производится деятельность. В основе технологий, связанных с производством вещей, основной процесс и материал либо остаются неизменными, либо меняются в заранее определенных рамках. Этот процесс можно разбить на процедуры, операции. Материал при этом меняется таким образом, каким ему предписано. А в случае с общественными изменениями материал меняется стихийно, он рефлексивен, активен, потому что этот материал — люди, объединения людей, организации.
В рамках инженерного подхода для решения этих проблем шло построение систем обратной связи для корректировки деятельности, использование электронно-вычислительных машин для учета гигантского количества информации и применение вероятностных методов.
Но проблема в другом. Рефлексивные субъекты, включенные в технологии, начинают рефлексивные игры, начинают менять условия и обстоятельства, а самое главное — начинают менять самих себя. Условия меняются кардинальным образом, в отличие от производственных технологий, где можно заранее просчитать этапы изменений первичного материала.
Таким образом, технологии работы с общественными системами кардинально отличаются от инженерных технологий.
Во-первых, новые образцы организации не изложены на бумаге, а, как правило, формируются как некоторые зародыши или позиционные структуры в обществе, которые несут этот образец на себе. В результате «образцы» тоже становятся играющими, участвующими в процессе и меняющимися в соответствии с изменением ситуации. То есть «образец» технологичности следующего уровня способен развиваться, и вопрос состоит в том, сможет ли он в себя «вобрать» этот процесс и его организовать.
Люди, демонстрирующие на себе технологию, постоянно показывают свою эффективность и вбирают в свою схему все большее количество материала. В этом смысле завершение технологии состоит в том, что новый образец поглощает и вбирает в свою организацию все окружающее пространство. Здесь нет и не может быть разделения образца и способа его реализации, ситуации и материала.
Во-вторых, социально-общественные технологии всегда связаны с конфликтом, противоборством и играми. В этом смысле технологии не реализуются. Они становятся[77], «вырастают» из образцов, поглощая все вокруг и достигая конечной, не известной заранее формы. Поэтому результат здесь не продуктивный, заранее известный, а совершенно другой. Он состоит в том, что тот образец, который выбран как зародыш следующей технологичности, распространяется и становится главенствующим, поглощает другие.
Результатом в этом случае является образец организации. Например, результатом демократизации является демократия. Но каждый раз заранее неизвестно, какая именно: та, которую удастся «вырастить».
Такого рода «технологии» скорее должны рассматриваться как определенные способности людей и возможности и способы становления организаций. Иными словами, это не технологии получения определенного продукта, не технологии деятельности — это технологии организации, которые компонуются в разного рода виды деятельности, человеческой активности, культуры.
Если мы рассматриваем власть как схему организации, основная идея «технологий» власти состоит в том, чтобы запустить процесс восстановления полной схемы организации власти — схемы, которую несет на себе «образец».
Для того чтобы «технологии» власти начали работать, необходимо возникновение ситуации, в которой старая власть начинает разрушаться, перестает быть властью. Это значит, что вещи, которые до этого были само собой разумеющимися, начинают ставиться под сомнение, становятся неочевидными; общество начинает переходить ту грань всеобщих трансценденций, которые до этого никаким образом сомнению не подвергались.
Вопрос «технологий» появляется тогда, когда возникают следующие вопросы: возможно ли восстановление власти и какая власть при этом сможет опять все собрать во что-то жизнеспособное?
Технологии власти и искусственная организация человеческой жизни
ФОРМИРОВАНИЕ СОВРЕМЕННЫХ технологий власти находится в теснейшей связи с тенденцией артификации (или обискусствления) всех доступных сторон человеческой жизни.
Сегодня вся наша жизнь регулируется и упорядочивается искусственно. Речь идет и о промышленных технологиях, и о денежных и финансовых системах, и о городских и всемирных инфраструктурах, и о регулировании здоровья, потребления, информационных потоков, квалификаций, конфликтов и так далее.
Все эти структуры жизни нуждаются в поддержании и воспроизводстве, равно как и в том, чтобы существовать согласованно. Воспроизводство человеческой жизни сегодня просто невозможно без постоянного «пригляда», регулирования, структурирования.
В этом и состоит базисная, первая, безусловная функция власти вообще: обеспечивать воспроизводство человеческой жизни.
Формы организации человеческой жизни чрезвычайно разнообразны. В своей книге «Наше постчеловеческое будущее» Фукуяма пишет: «Человеческая природа не определяет жестко поведение человека, но ведет к большому разнообразию в способах воспитания детей, правления, добывания средств к существованию и так далее. Постоянные усилия человека по культурному самоизменению — вот что создает человеческую историю и прогрессивный рост сложности и разветвленности человеческих институтов» (3).
Функция власти состоит в том, чтобы создавать условия для дальнейшего продолжения человеческой жизни, воспроизводства существующих ее форм.
Все больше сфер жизни начинают выходить из-под действия естественных механизмов. А значит, все больше действительностей, или — плоскостей власти, необходимо (или: приходится) включать в работу. Чем «искусственнее» становится жизнь — тем более разветвленной и всеобъемлющей должна становиться власть, иначе жизнь просто остановится.
В древние и средние века власть создала механизмы государства для защиты от врагов, для захвата ресурсов и т. п.
В Новое время нужда в регулировании все более усложняющейся хозяйственной деятельности вызвала к жизни власть денег, финансов, капитала — и одновременно дисциплинарных форм осуществления этой власти.
В начале XX века освоение человечеством таких видов деятельности, как создание общественных систем и идеологий, потребовала создания власти символических форм, власти прессы.
Сегодня искусственно строятся системы потребления, стили жизни, нации и государства, системы биологического воспроизводства человека — и соответственно человечеству не обойтись уже без тех технологий и действительностей власти, которые могут работать с этими сферами жизни.
Раз вмешавшись в какую-то сферу, человечество не может дальше оставить ее на произвол судьбы.
Биовласть
В ПЕРВУЮ ОЧЕРЕДЬ биовласть — власть, имеющая дело с действительностью человеческой телесности, с механизмами организации самой человеческой жизни. То, что ранее считалось личным делом индивидуума или вопросом его воли, способностей, везения и т. п., теперь все более активно подчиняется упорядочивающему действию власти — и со стороны медицины и медикаментозных средств, и со стороны образования, и со стороны иных сфер воздействия[78].
Как выясняется в последнее время, формы организации человеческой жизни, человеческая телесность, являются условием формирования нужных структур сознания и, соответственно, структур организации[79].
С одной стороны, современная власть смещается все больше от внешнего давления со стороны властных инстанций к использованию тех или иных форм интериоризации своего воздействия: от публичных казней и полюдья княжеских дружин, напоминавших вражеские набеги, от налоговых откупов и рекрутчины власть переходит к установлению планомерной дисциплины, учету, регулярным и заранее известным налогам и повинностям.
И только затем — через систему всеобщего государственного обучения граждан и через первые, еще робкие ростки идеологической обработки через прессу и радио — власть начинает внедрять стандарты поведения внутрь каждого индивида, стремясь превратить отклоняющееся поведение и необычные реакции в нечто внутренне невозможное.
Этим занимается, разумеется, не только и не столько государственная власть: еще более мощному стандартизующему воздействию индивид подвергается со стороны экономических инстанций власти (все имеют дело с деньгами, зарплатами, кредитами, наследством и т. п.), в том числе — со стороны работодателей и со стороны сферы потребления. В этих незаметных, но цепких воздействиях инстанции власти пользуются институтами семьи, детства (индивид работает на семью, а стандарты сегодняшнего потребления задают, как правило, его дети), институтом самой индивидности и личности с его ориентацией на личный успех.
Добавим сюда разветвленную систему права — и получим власть, «доведенную до каждого человека», «внутреннего редактора», не позволяющего ни на шаг отклониться от правильного поведения.
С другой стороны, конкурентность и разнообразие современной жизни все время повышаются. Идея культурно-стилевого разнообразия и равноправия усиленно внедряется в общественное сознание. Вместо одного мейнстрима прогресса мы видим, что человечество сегодня движется по десяткам самых разнообразных направлений — и в науке, и в общественной жизни, и в культуре, и в формах права, и в прочем.
Встает вопрос об основаниях прав, морали или этики: если в мире налицо культурный и общественный плюрализм, то те же стандарты права будут культурно обусловленными, а следовательно — могут быть какими угодно. Взаимная критика «цивилизаций», построенных на разных культурных основаниях, становится невозможной. Культурологи утверждают, что «природа не может дать философски оправданного базиса для прав, морали или этики» (3).
Вот как Фукуяма описывает возникающие при принятии такого культуроцентрического взгляда проблемы: «Когда западные защитники прав человека критикуют китайское правительство за аресты диссидентов, оно отвечает, что у них в обществе права коллективные и социальные перевешивают права личности. Что ответит защитник прав культурно отличному от нас обществу, где с помощью совершенно правильных процедур практикуются такие страшные вещи, как самосожжение вдов, или рабство, или обрезание женщин? Никакой ответ невозможен, поскольку с самого начала было декларировано, что нет всеобщего стандарта определения хорошего и дурного, помимо того, что сама культура объявляет правом» (3).
Это не устраивает Фукуяму принципиально, и он в своих книгах[80] стремится доказать, что у человека есть определенная природа. Эта природа непременно связана с возможностью морального выбора, со стремлением следовать собственным интересам, с сообщительностью — стремлением вступать в коммуникацию и формировать дружеские, семейные, деловые кооперативные связи, с заботой о близких и так далее. Из всего этого следует такой вывод: «политическая система, которая уважает [эти естественные склонности человека], будет более стабильной, работоспособной и удовлетворительной для человека».
Ради этого вывода и ведется проблематизация радикального культурного плюрализма: утверждается, что современное глобализованное общество, основанное на свободном предпринимательстве и на взаимном доверии, открытое в плане возможностей создавать разнообразные объединения (как писал об этом Карл Поппер в книге «Открытое общество и его враги»), опирается на глубинные свойства человеческой природы и, следовательно, является «более естественным» и «более правым», чем иные типы обществ — социалистические, религиозно-фундаменталистские и пр.
Права человека, зафиксированные в современном глобализованном обществе, по этой логике действительно имеют фундаментальный характер.
Из этого вывода проистекают три важных для нашей темы следствия.
1. Глобализованное общество приобретает внутреннее право на любое вмешательство, любое проявление своей власти по отношению к остальному человечеству. Более того — стоит только согласиться с приведенной логикой «от естества человека к общественному устройству», как мы окажемся во власти глобализованного общества. Это пример проявления работы с сознанием, работы новейшей инстанции власти.
2. Современная власть работает как «машина самообоснования»: признавая, что человеческая природа такова, можно применять все известные стандартизующие механизмы, приводящие человеческое поведение в соответствие с его декларированной природой. А поскольку эта работа ведется уже как минимум три поколения, сегодня созданные социально-стандартизующие механизмы, как это ни парадоксально, действительно будут соответствовать природе человека — уже вновь сформированной.
3. Становится понятно, почему многие продвинутые политики — тот же Фрэнсис Фукуяма — так сосредоточены на проблеме медикаментозного, генетического и т. п. вмешательства в природу человека. Если современная власть — во всех ее проявлениях: от отдельного индивида до мегамощных сверхгосударственных машин глобализованного общества — базируется на определенной природе человека (человека морального, предприимчивого, коммуницирующего, сообщительного), то изменение этой природы уничтожает сам базис этой власти. Но можно усиливать и улучшать эту «природу» — и это новая инстанция власти.
Именно потому биовласть становится в современном мире столь актуальной: от того, какова есть природа человека, зависит прочность общественных и властных конструкций современного мира. И потому ряд сил будут упрочивать свою власть, стремясь стабилизировать эту природу — с помощью и медикаментов, и психотерапевтических групповых программ адаптации, и воздействия на сознание, и методов контроля. А иные силы, напротив, будут стремиться поколебать, изменить эту природу — либо ради ее «улучшения» для достижения конкурентных преимуществ, либо ради ее качественного изменения для создания на этой основе обществ на иных принципах.
Инфраструктуры и власть стандартов
ВАЖНЕЙШИМ АСПЕКТОМ власти, направленной на сохранение сложившейся человеческой природы, — биовласти — является поддержание в работоспособном состоянии имеющихся инфраструктур.
Речь идет и о транспорте, и об инфраструктурно организованных потоках товаров, и о связи, о финансах и информационной инфраструктуре. «Мягкими инфраструктурами» являются: образование, новости, судебная система, системы действия в чрезвычайных ситуациях и т. п. Это системы, созданные на основе принципов избыточного, непрерывного, бесперебойного и повсеместного действия. Они являются сегодня основой существования глобализованного человечества.
Условием «подключения» к любой из этих инфраструктур является выполнение ряда стандартов. Это могут быть и технические стандарты (напряжение, ширина колеи, химический состав, стандарт безопасности), и стандарты «гуманитарные», связанные с параметрами людей, которые эти инфраструктуры обслуживают и к ним подключаются. Это образовательные и квалификационные стандарты, но также и стандарты мотивации, качества работы, «управляемости», а для потребителей — стандарты качества жизни, потребительские стандарты, мировоззренческие (например, «зеленые» или технократические) стандарты и т. п. Активно формируются стандарты коммуникации, понимания, появления желаний.
Из всего этого для современных инстанций власти следуют два вывода.
Первый. Поскольку инфраструктуры и возможность подключения к ним обеспечивают конкурентность в современном мире, а стандарты обеспечивают саму возможность подключения, механизм стандартизации (установления стандартов) является одним из важнейших механизмов власти сегодня. Речь идет обо всем комплексе стандартов: и технических, и поведенческо-мировоззренческих. В частности, в приведенном выше примере Фукуямы работает стандарт «демократического общественного устройства», который позволяет проявлять власть над всем остальным миром, располагая страны по степени их «демократичности» и применяя в зависимости от этого те или иные стандарты (опять!) действий. Так же действует «стандарт рыночной экономики». Обратный пример: неспособность ввести собственно российские стандарты качества жизни или общественного устройства превращает Россию на мировой арене в подвластное, несамостоятельное государственное образование.
Второй. Биовласть, направленная на природу человека (на ее сохранение или контролируемое изменение) будет проявляться в той мере, в какой эта природа будет соответствовать введенному комплексу стандартов. Современному глобализованному человечеству нужны только такие люди, которые совместимы со всей системой стандартов и инфраструктур, которые обладают вполне предсказуемым набором стандартизованных вариантов поведения и которые могут, не задумываясь, действовать как человек потребляющий, человек коммуницирующий, человек экономический, человек патриотический.
Именно поэтому биовласть становится настолько актуальной сегодня.
Власть-невидимка
ВОЗНИКАЕТ УДИВИТЕЛЬНЫЙ парадокс: по своему смыслу инфраструктуры — это своеобразные машины, работающие «сами по себе»: их не надо организовывать и налаживать, достаточно точно исполнять регламенты. Смысл работы инфраструктур состоит в бесперебойном функционировании, а следовательно — они должны быть не подвластными никому. Можно сказать, что инфраструктуры вместе с системой стандартов сами образуют власть — власть порядка.
То же относится и к людям, подключенным к этим инфраструктурам. Они в совокупности образуют власть порядка, и, если они уже созданы такими, то они не нуждаются более ни в какой власти — внешней, видимой власти; власть — внутри них, в их сознании.
Биовласть вместе с инфраструктурами, образующими и поддерживающими общий порядок, является незаметной, невидимой властью. Политические мыслители, подобные Фукуяме, утверждают что порядок современного общества соответствует природе человека. Достаточно поддерживать эту природу и порядок в техническом смысле — и власть окажется ненужной. Как говорится, отомрет.
В каком-то смысле так оно и будет: старые формы силового и даже дисциплинарного контроля отойдут в прошлое, на передний план выйдут более современные формы — такие как биовласть.
Как прогнозируют исследования Стокгольмской школы экономики, поверх этого может возникнуть такая совершенно необычная форма власти, как «нетократия», то есть власть сетей или власть в сетях (так называется книга Александра Барда и Яна Зодерквиста, вышедшая в 2004 году (5)). Возникает новая элита и новый «низший класс» — те самые люди, которые имеют заданную природу и могут подключаться к инфраструктурам; их авторы «Нетократии» именуют «консъюмтариат» (от англ. to consume — потреблять). «Нетократия контролирует производство собственных желаний, а консъюмтариат подчиняется ее указаниям. Стало быть, важнейшим символом образа жизни нетократа и показателем его общественного дистанцирования от народных масс является постоянная демонстрация того, что он независим от потребительского производства манипулированных желаний» (5).
Эта власть тоже будет вполне невидимой: речь идет о создании стилей жизни, самих стандартов потребления, культурных стандартов, введении тем для обсуждения и т. п.
Именно такая экзотическая, на сегодняшний взгляд, власть приходит на смену традиционным формам.
Коды коммуникации
ЯЗЫК, КОТОРЫМ ДОЛЖНА описываться современная власть, отличается от того, которым говорят о силовом и дисциплинарном механизмах власти. Разработкой такого языка, который смог бы довести до строя понятий то, что делают современные реальные политики (например, при отъеме власти в Сербии, Грузии, Киргизии или в Украине), занимаются сегодня многие философы.
Самым известным из них сегодня считается Никлас Луман. Его книги «Власть» (6) и «Общество как социальная система» (7) позволяют современной власти, по-видимому, наиболее успешно осознавать себя. Луман создает в своих работах картину общества и власти в обществе, которую трудно «узнать»; она, однако, является адекватной современному состоянию глобализованного общества.
Если общество постоянно дифференцируется, становится все более многообразным по многим и многим параметрам — то что же удерживает его целостность (помимо материальных инфраструктур, не относящихся к общественным явлениям)? Луман отвечает: коммуникация. Это нетривиальный ответ: лет двести назад общим ответом была бы «культура». Но сегодня культура и сама превратилась в объект технического действия: она искусственно меняется, и новые образцы создаются искусственно. Следовательно, культура более не может служить общей для всех системой образцов и норм.
Современное общество удерживается лишь некоторой материей коммуникации, для которой, однако, единства языка уже недостаточно: слишком многообразен мир вокруг. Становятся необходимыми так называемые генерализованные (общие для всех и обобщенные) средства коммуникации, среди которых Луман называет истину, деньги и власть. Фактически это те инстанции, к которым все должны относиться, чтобы коммуникация оказалась упорядоченной, чтобы люди имели возможность осознанного, мотивированного выбора.
Такое средство коммуникации, как власть, согласно Луману, служит для ориентации среди возможных способов действия в обществе. Современная власть не навязывает выбор, не осуществляет принуждение.
Напротив, сила власти заключается в богатстве предлагаемых альтернатив. «Властвующим» становится тот, кто сможет работать с большей неопределенностью возможностей, чем «подвластный». Современная власть формулирует мотивированные альтернативы — и в этом ее сила в современном многообразном обществе.
В острых ситуациях власть, напротив, основывается на формировании бинарных, оппозиционных схем: «черное — белое», «демократия — тоталитаризм», «цивилизация — варварство». Именно эти схемы являются каркасом, который связывает контролируемых биовластью индивидов, с одной стороны, и стихию общественной коммуникации с ее инстанциями интерпретации и символизации — с другой.
Использование бинарных схематизмов и кодов коммуникации впервые в качестве антиутопической гипотезы прозвучало у Джорджа Оруэлла в романе «1984» (8). В приложении к роману он описывает «новояз» — максимально обедненный язык, на котором нельзя было не только произнести крамольную фразу, но даже и помыслить нечто запретное, поскольку для этого уже не находилось понятий. «Враждебные идеи могли посетить сознание лишь в смутном, бессловесном виде, и обозначить их можно было не по отдельности, а только общим термином, разные ереси свалив в одну кучу и заклеймив совокупно», — так писал об этом языке Оруэлл.
Сужение общественной тематики до бинарных клише является мощным инструментом власти — в том числе и биовласти, поскольку человек, как писал Оруэлл про мир 1984 года, «был не в силах совершить многие преступления и ошибки — просто потому, что они безымянны, а следовательно — немыслимы» (8).
Принципы становления власти
В РАЗНЫХ СИТУАЦИЯХ используются разные комбинации «технологий» власти, но можно выделить общие принципы их построения.
Первый принцип. Из народного тела выделяется новая единица, новый народ. Это народ, который признает другого рода трансцендентные уровни и им подчиняется. Во время революции 1917 года это было появление классов рабочих и крестьян. В событиях в Украине это «оранжевые» — люди, которые признают внешнюю легитимность — легитимность демократическую, а легитимность властей Украины не признают[81]. Новый народ каждый раз создается за счет разных механизмов. Но само появление нового народа обязательно.
Второй принцип. Должны быть блокированы и обессмыслены существующие механизмы власти. Пример: действия Троцкого в 1917 году, который для захвата власти заблокировал системы связи — телеграф, телефон, почту (об этом пишет Курцио Малапарте в книге «Техника государственного переворота» (9). Временное правительство могло работать сколько угодно, но ни одно сообщение никуда не поступало.
Третий принцип. Введение новых инстанций власти — конкретных организаций и людей, которые от имени новой власти осуществляют те или иные действия. Так Советская власть ввела новое образование и всеобщую грамотность, чем задавался другой господствующий тип людей — не крестьянский. Для этого необходимо предварительно выяснить нерефлектируемые, само собой разумеющиеся стереотипы, которые лежат в основе соглашения с властью, и ввести новые.
Современная технология становления власти всегда построена не на замене структуры власти, а на ее смещении. Власть нельзя взять и поменять. Она смещается, а образовавшиеся новые места являются механизмами удержания новой власти. Происходит создание нового народа, новой структуры сознания, новых систем взаимодействий и коммуникаций людей. Происходит также введение новых образцов и символики.
Все технологии становления власти построены на непрямом столкновении. Было бы нецелесообразно, например, пытаться захватить власть, у которой есть милиция и армия, противопоставив им свою милицию и армию. Можно вывести на улицы людей, по отношению к которым ни армия, ни милиция не имеют возможности действовать — депутатов, население и т. п. Или: не нужно участвовать, выигрывать в выборах, потому что это тяжело и сложно, — нужно просто объявить выборы недействительными. И тогда вдруг выясняется, что существующая власть — уже не власть.
«Технологии» построены на выделении вещей, неосознаваемых существующими инстанциями власти. После этого ищется другой плацдарм, который формирует новую инстанцию, обладающую некоторыми эксклюзивными возможностями. На этом происходит сдвижка.
Технологии удержания власти состоят в том, что существующая власть сама начинает развиваться и трансформироваться, увеличивая и меняя инстанции власти, реформируя себя быстрее, чем возникают события и субъекты власти, несущие на себе новые образцы. К. Малапарте об этом писал так: «Искусство защиты современного государства основано на тех же принципах, что и искусство его захвата»[82].
15 мая 2005 г.