Память милостиво вычеркнула эти два голодных и холодных года, проведенных в кафельных залах морга. Два года в обществе одних лишь мертвых! Так и прожил бы там остаток жизни, если бы не случайно оброненное упоминание кому-то или при ком-то, а может, сказанное в пьяном бреду, о том, что он бывший экстраординарный профессор и читал когда-то курс судебной медицины.
Только за эти два года он произвел тысячу вскрытий, наверное, если не больше. Но никогда ранее не касался секционным ножом человека, который, быть может… еще жив. Плясовских с сомнением отнесся к новости, что у покойного была редкая болезнь, и мысль, что Кошелев впал в летаргический сон, отмел тотчас же. Грених с выводами не торопился… Чем ближе он подступал к прозекторской, тем больше мучился сомнениями.
Кошелева уже раздели и уложили на один из трех каменных столов ледника, на соседнем под серым саваном лежал труп вчерашней пациентки. Единственный санитар, чрезвычайно утомленный танцем с покойником, накинул на литератора застиранное покрывало неопределенного цвета.
– Одежду тоже оставьте, – почти механически попросил Константин Федорович. – Я ее осмотрю после.
– Что ж, товарищи мои хорошие, – откашлявшись, молвил начальник милиции. – Всем нам известно, в каком состоянии ныне пребывает дорогой наш Виссарион Викентьевич. – Повернулся к Грениху. – Это Зворыкин. Про доктора нашего разговор. – Зыркнул на старшего и младшего милиционеров, перевел взгляд на санитара, тот взял в охапку шлафрок и ночную сорочку Карла Эдуардовича и стоял, не шевелясь, прижимая все это к груди. Смотрел Аркадий Аркадьевич строго. Тоном говорил безапелляционным. – Тело анатомировать нужно? Нужно. Пока оно нам здесь не поплыло ванильным пломбиром. Везти его в Белозерск или в Вологду? Не успеем. Что делать прикажете?
Все молчали.
– Вот нам из столицы удача послала специалиста, медика. Подсобить взялся. Но конфиденциально. Имени его разглашать – но-но. Иначе потом всех пятерых и Зворыкина в придачу вычистят к чертям. Беляев, – обратился начальник милиции, – помнишь тот случай с мальчишкой – разносчиком газет?
Названный Беляевым милиционер потупился.
– Нехорошо, коли кто узнает. Так что сам знаешь – молчок. Аксенов! – Аркадий Аркадьевич резко развернулся к санитару с понурым, пропитым лицом, он все еще прижимал шлафрок Кошелева к себе и боялся пошевелиться. – Самогоноварильню твою покрывать более не стану, даже несмотря на то, что весь город у тебя кормится.
– Я – могила, что ж вы как что… сразу… – буркнул тот, запинаясь.
– Домейко! – кругом развернулся Плясовских.
Совсем еще молоденький в гимнастерке, чуть ему великоватой, стриженный под скобку и с большими испуганными глазами Домейко – младший милиционер – тотчас подпрыгнул, вскинул голову, да так скоро, что фуражка упала ему на глаза, накрыв пол-лица.
– Найду и про тебя какой-нибудь недогляд. Смотри у меня. Аксенов, готовь инструменты, фартук товарищу Грениху, нарукавники. В общем, неси все, что требуется и…
Начальник милиции не договорил, обернувшись к двери. Он первый услышал далекие торопливые шаги, раздавшиеся по глухому больничному двору. Аксенов было дернулся исполнять приказ, но начальник вскинул руку. Почти тотчас же в прозекторскую влетели двое – Зимин и священнослужитель в черном скромном подряснике и черной скуфье. Приглядевшись, Константин Федорович увидел на груди его панагию, но деревянную. Ох, что сейчас начнется, вмешательство церкви могло обернуться неприятной историей. Грених сделал шаг назад, предоставляя случаю решить непростой этот вопрос противостояния советской власти и непобежденной церкви.
– Во имя Господа нашего Иисуса Христа, остановитесь, – выдохнул священнослужитель с панагией, протянув к начальнику милиции скользнувшую из-под черного рукава белую тонкую, как у музыканта или художника, кисть.
Зимин остался у двери, припал плечом к косяку, прижав руку к правому боку. Никак не мог отдышаться.
– Что такое, преосвященный? – буркнул недовольно Плясовских, с презрением оттопырив губу и неприлично искоса на того глядя.
– Нельзя анатомировать, ни в коем случае нельзя, – священнослужитель продолжал вытягивать руку вперед в порыве защитить Кошелева от варварского покушения. – Карл Эдуардович болен был с детства. Быть может, не умер он. А спит! Только спит. Впал в летаргический сон. Я знаю его еще мальчишкой. Здешний он. Вы, товарищ Плясовских, начальником милиции к нам третьего года поставлены. А Карлик наш… он здесь вырос. И я часто был свидетелем его приступов. Идет себе и вдруг падает, ни жив ни мертв!
Названный преосвященным замолчал, запнувшись, потупившись и опустив руку. Судя по панагии, был он архиереем, но чрезвычайно молодым для такого высокого сана – нет и сорока на вид. Произнеся последнее слово, он вдруг сник. Его взгляд упал на белое с цианозным отливом лицо Кошелева. Склонил голову и долго смотрел на белые пряди волос, спутанные и упавшие на лоб, на светлые брови, заостренный нос, аккуратно выстриженные усы, на бледные, чуть приоткрытые губы. Но самым тяжелым было – и Грених старательно избегал того – глядеть в выпученные, светлые, с расширенными от гашиша зрачками глаза писателя. При приступе нарколепсии больной мог находиться в полном сознании, видеть и слышать все, что происходит вокруг. Было страшно думать, что сейчас весь разговор о предстоящем вскрытии Кошелев слышал с величайшей ясностью, но не мог за себя заступиться.
Сделав шаг к анатомическому столу, святой отец накрыл ладонью веки покойника. Под осторожным прикосновением, под этим едва уловимым и преисполненным какого-то священного волшебства движением пальцев, глаза Кошелева закрылись. И сам покойный тоже сник, будто разом уменьшившись в размерах, будто с него спало небывалое прежде напряжение. Возможно, эффект живого ему придавали распахнутые в удивленном недоумении глаза и эта желтая, выпученная склера, хрусталики зрачков, должно быть, хранивших предсмертную картину, а может, и наблюдавших за теми, кто его окружал.
Слизистая глазных белков была пересушена, заметил про себя Грених, – а это один из признаков смерти.
Повисла пауза.
Приход святого отца, его жест и прикрытые веки покойного под его ладонью заставили всех будто и позабыть, зачем здесь собрались и о готовившемся вскрытии, мысленно обратиться уже к другой теме – будущих похорон, хрупкости жизни и бренности человеческого тела.
– Часто вы наблюдали у него приступы нарколепсии? – очень неловко и даже резко нарушил тишину Константин Федорович.
И санитар, и святой отец, оба милиционера, начальник милиции и даже полуживой Зимин, оставшийся у дверного проема, вскинули головы, разом обратившись взглядом к Грениху, будто он сказал какую-то непристойность.
– Вам, вероятно, лучше известно, как этот недуг величается в научном мире. Но наш лекарь звал его летаргией, – ответил преосвященный.
– Позвольте, – прервал дотошный Грених, задетый невежеством святого отца, – но летаргическим сном называют состояние, при котором не утеряны витальные процессы в теле, невзирая на кажущуюся неподвижность. Летаргия – глубокий сон без двигательных способностей. Дыхание, сердцебиение сохраняются. А вот нарколепсия еще не изучена.
И с этими словами Грених взял со столика, что прикатил санитар – на нем в беспорядке были наброшены медицинские инструменты, – один из скальпелей. Преосвященный ахнул, вскинув руку, профессор бросил на него короткий недоуменно-укоризненный взгляд и приложил скальпель к приоткрытому рту покойного. Нагнувшись, он долго и пристально смотрел на стальную поверхность хирургического ножа, но тот не покрылся испариной, как Грених ни наклонял лезвие, как ни пытался пристроить его у губ, чтобы поймать дыхание мнимого уснувшего.
Потом он, ни слова не сказав, отложил нож, откинул саван и принялся за пульс: проверил его во всех известных точках, но искомого, как и прежде, не обнаружил.
Следом принялся надавливать на кожу в разнообразных местах по всему телу – там, где кожа приобрела не вполне здоровый цвет, – при этом вынув часы и часто-часто поглядывая на циферблат. Неудовлетворенный результатами, перешел к проверке суставов – стал сгибать и разгибать конечности, проверяя их гибкость. И даже попробовал открыть Кошелеву рот, отведя большим пальцем подбородок вниз. Парная жевательная mussculus masseter, что отвечала за смыкание и размыкание челюстей, коленные и локтевые суставы должны были потерять свою подвижность уже к восьмому часу смерти. Но оставались мягкими, податливыми.
Грених ощутил, как от загривка по шее стекает тонкая струйка холодного пота. И к всеобщему недоумению, наклонился носом ко рту усопшего.
– Увы, данных недостаточно, чтобы констатировать либо нарколепсию, либо смерть. – Грених выпрямился, качая головой и разминая уставшую шею. – При нарколепсии, а точнее при ее ярко выраженном симптоме катаплексии, характерно замедление кровотока, однако это не ведет к возникновению трупных пятен. К тому же при надавливании они уже не восстанавливаются… Не могла же уже наступить имбибиция, рановато для нее. Пятна у головы с трудом, но еще восстанавливаются. И судя по времени их восстановления после смерти… будем называть это так, прошло часов пятнадцать.
Получалось, что Кошелев умер сразу после того, как Грених ушел от него. Грених стиснул зубы.
– Но почему тогда нет трупного окоченения? – выдавил он и опять замолчал, продолжая надавливать на едва выраженный на белом плече Кошелева неровный кружок стаза. – Здесь явно была длительная агония… Я не берусь судить. Нужно либо делать вскрытие, либо ждать более явственных признаков разложения. Чем дольше мы ожидаем, тем меньше шансов обнаружить причину смерти. Хотя уксусом не пахнет из ротовой полости. Я почему-то подумал, что, коли Кошелев оставил предсмертную записку в каретке своей пишущей машинки, мог хлебнуть уксусной эссенции. Это единственный яд, который можно достать в гостиничной кухне. Стрихнин тоже очень может быть, не нравится мне его синюшность… Но для него характерно резко выраженное трупное окоченение… Да и для самоубийства стрихнин чрезвычайно неприятен – несколько приступов тетанических судорог. Самоубийцы обычно старательно изучают действия ядов, которыми намерены травиться, ищут наименее болезненные вещества. О наличии яда можно судить лишь по стенкам пищевода и желудка, по состоянию кроветворных сосудов, по запаху мозга и по виду полостей…