– Если бы вы сказали, кто… кто убить хочет, мне было бы проще…
Она перелистнула страницу и застрочила вновь:
«Вы не знаете, на что он способен. Он сущий дьявол. И если я раскрою его злодеяния, то он не отпустит тетю, будет ее преследовать… Но я не смею, не должна Вашей добротой и благородством злоупотреблять, подвергая Вас опасности. Уеду с Вами – он преследовать будет. А здесь я как будто для него не опасна. Придет – попугает, уходит…»
Грених читал, стоя за ее спиной. Она жалобно, ожидающе смотрела ему в лицо снизу вверх, и, когда он перенес горестный взгляд со строчек к ней, склонилась опять и написала:
«Вы мне очень нравитесь».
И едва он успел это прочесть, она отбросила карандаш и, обвив шею профессора, мокрой щекой прижалась к его груди, как дитя, ищущее защиты.
– И вы мне нравитесь, Асенька, – осторожно погладил Грених черную шаль на ее плечах, боясь на самом деле одного, что видение в его руках растает. – И что же, мне нельзя чувств иметь и собственного желания защитить вас? Я вовсе не из благородства… Вовсе не из благородства и доброты сюда, к вам, пришел. Я не добрый вовсе, я – циник, я – злой, сухарь, бесчувственный пень и любить не умел никогда. Но вижу вас, плачущую, растроганную, безмолвную, и мнится мне, что все же есть во мне сердце. Еще остались живые в нем клетки, прожилки, искры. И горе, сотворившее из меня сухаря, тоже есть, как и у всякого, кто пережил потери в эти нелегкие времена. Но еще… есть и что-то такое, ради чего стоит все отринуть, ибо оно – это «что-то», это необъяснимое, внезапно явившееся, – настоящее чувство. А что, если это спасение и есть? И ваше, и мое? А что, если мы совершим чудовищную ошибку, отвернувшись сейчас друг от друга, останемся каждый наедине со своим горем, со своими тайнами и не протянем друг к другу рук?
Он сам не понимал, что делает и что говорит, будто ему вскрыли голову и вживили мозг какого-то восторженного школьника. Он позабыл обо всех правилах приличия и собственных сединах, видел пред собой лишь эти темно-синие, почти черные от слез глаза под тяжестью мокрых ресниц, разметавшиеся светлые змейки волос, белый лоб, воздетые страданиями брови и уже ни о чем другом думать не мог. Лишь далеко-далеко из самого дальнего угла подсознания на него смотрел прежний сорокалетний Грених и укоризненно, по-профессорски качал головой, приговаривая: «Ай-я-яй, Константин Федорович, ну что ж, вы, батенька, такое затеяли, в самом-то деле!»
Этот полумрак, тени высоких фикусов на стенах, как затаившиеся монстры, черные дыры окон и подрагивающий на сквозняке свет свечи, заставляющий чудищ дрожать, кивать, словно поддакивать, и ночная тишина, дарующая за окном свое благословение пришепетыванием, шелестом, свистом ветра, верно, действовали на них обоих магически. Ася тихо плакала, Грених отвел ее к дивану, усадил, утирал мокрые холодные щеки. Она то сквозь слезы улыбалась, то принималась мотать головой, всхлипывала, слабо сопротивлялась, но тут же опять улыбалась, а вскоре в его объятиях и затихла.
Грених уложил ее, заботливо накрыл шалью, сам спустился на пол и, усевшись на ковре, невольно опять мыслями вернулся к гипнозу. Эта девочка только что призналась, что знает имя убийцы Кошелева. Если, конечно, не сам он устроил весь этот маскарад и теперь запугивает женщин. Один-единственный сеанс гипноза, произведенный незаметно для пациента, способен вытянуть из него даже то, чего он сам прежде о себе не знал. Брат был в этом большим ловкачом, и хоть от мастерства его несло за версту мошенничеством, такая методика приносила плоды. Грених испытывал непреодолимое желание попробовать загипнотизировать Асю, но его давило чувство, что он не имеет права лезть в голову без согласия пациента.
Прошло некоторое время. Дыхание Аси успокоилось, она тоже погрузилась в раздумья, пустым, усталым взглядом глядя в одну точку. Спать она и не думала. Не заснет. Грених мягко гладил ее по волосам.
Заметив отстраненность ее взгляда, профессор перенес руку с волос ко лбу и теперь, едва касаясь кончиком пальца, чертил линию от лба к середине носа – будто тоже погружен в глубокую задумчивость и не замечает своих действий. Вскоре линия стала удлиняться, движение стало плавным, почти незаметным. Грених водил пальцем ото лба Аси к самому кончику ее носа и обратно, от переносицы, описывая линию брови, к виску и уху. Она не только не сопротивлялась, ее стало клонить в сон. Веки ее медленно опускались, будто крылья бабочки – взмах, еще взмах, и ресницы наконец вовсе сомкнулись.
Ася не спала несколько ночей, уловка подействовала сразу, она тотчас задышала мерно, глубоко, как во сне.
– Ты спишь, – прошептал Константин Федорович, нагнувшись к уху девушки. Слова эти прозвучали не как вопрос, но как утверждение. Грених не столько желал убедиться в ее забытьи, сколько запечатлеть в подсознании сей факт.
От легкого прикосновения и теплого дыхания веки Аси чуть дрогнули – движение глазных яблок, характерных для неглубокой дремы. Воображение погруженной в сон откликнулось на голос профессора.
– Ты спишь, – тихо выдохнул он, – и покой теплым, мягким светом рождается под веками – ты видишь его, чувствуешь его тепло.
Ася вновь отозвалась лишь едва зримым движением глаз под закрытыми веками. Под ее щекой покоилась ладошка, губы приоткрылись. Грених сжал кулаки, чтобы не дрожали пальцы.
– Покой рождается, будто новая Вселенная. Он разливается по лицу, окутывает голову, спускается вниз по шее к плечам. Теплый и мягкий свет обволакивает плечи; блаженная легкость и безмятежность. Свет окутывает руки, достигает кончиков пальцев, даря ощущение спокойствия. Твои руки, как крылья. Ты чувствуешь свет, проникающий с дыханием, легкие наполняются светом, расширяются ребра. Ты наполняешься светом, он струится все ниже и ниже, к животу, свет стекает по ногам, к стопам. Ты вся во власти света, он наполняет тебя, разгорается на вдохе, с выдохом чуть угасая, он живет внутри тебя. Свет и ты – одно целое. Сияет в твоем сердце ослепительно-ярким фонарем. Он освещает весь мир. Угасает и разгорается. Угасает и разгорается. Угасает и разгорается.
Грених сжал ее пальцы, убедившись, что они потеплели.
– Ты – солнце, – продолжил он уже спокойней и уверенней, – светящее с небес в жаркий полдень, ты – луна, царящая на ночном небосводе. И ничто не способно причинить тебе зла, ты слишком высоко, ты недосягаема, ты паришь над головами. Весь мир под твоими стопами, и ты смотришь вниз и улыбкой освещаешь им путь.
Грених замолчал. На этом можно было остановиться, девушка теперь будет спать спокойно всю ночь, окутанная приятными светлыми сновидениями. Она нуждалась в отдыхе. Но Грениха мучила мысль, что он в шаге от возможности вырвать, извлечь, похитить из нее имя убийцы Кошелева, а он малодушно откажется от этого, лишь бы не причинять ей новых неприятностей.
Но смотрел на ее бледное и спокойное лицо с сомнением и жалостью.
– Все падает, несется вниз, в черноту, – громко произнес Грених. Ася вздрогнула, но не проснулась. – Ты идешь сквозь ночь по кладбищу, могилы и кресты – справа, склепы и памятники – слева. Черное небо, ни единой звезды, хлещет дождь, воет ветер. Но ты идешь, и ветки цепляются за рукава, царапают кожу.
Со спящего лица девушки сошел весь румянец, успевший вернуться за эти минуты покоя. Она отзывалась на его голос, это было очевидно. Минута была решающей. Пальцы под рукой Грениха похолодели. Сейчас или никогда!
– Ты идешь и вдруг видишь, как сквозь темноту проступает свет, льющийся будто из-под земли. Это могила твоего дяди, она разрушена, земля взрыта, его бездыханное тело брошено под струи дождя. Над могилой стоит тень.
Шумный вздох, но она и сейчас не проснулась, высунула из-под щеки руку, вторую выдернула из пальцев профессора и перевернулась на спину, шаль скатилась с плеча. Грених замолчал. Ее состояние было зыбко. Сеанс требовал состояния ступора, паралича от пациента. Двигаться Ася должна была, только лишь если Грених сам позволит.
– Кого ты видишь? – твердо спросил он.
Девушка сделала движение губами, ни единого звука не издав. Грених сжал от нервического напряжения челюсти, хотелось треснуть кулаком по подлокотнику дивана, но сдержался.
– Кого ты видишь? – настойчиво повторил он.
Она опять лишь шевельнула губами, веки чуть трепыхнулись, из-под них скользнул отсутствующий, стеклянный взгляд.
– Темнота окутывает тебя, жмет со всех сторон, ты должна разглядеть лицо того, кто стоит напротив.
Ася мотнула головой. Грених впился взглядом в ее лицо, ожидая, что она вот-вот сейчас очнется, вскинется, отхлестает его по щекам и выставит вон из дома. Нужно успеть вырвать из нее имя убийцы! Нет, это позорное воровство, понуждение. Но во спасение! Нет, так нельзя, это нарушение этического кодекса врача. Это насилие!
А ведь тогда он и не выяснил из-за неловкого вмешательства Майки, надругался ли этот неизвестный над ней, или просто наставил ожогов и оглушил ударом по затылку. И почему этот некто не убил девушку, если собирался, если она – было очевидно – стала свидетельницей его тайн? Кто? Кто это, черт возьми? Кошелев? Отец Михаил? Зимин?
Если это Кошелев, тогда ожоги и удар небольшой силы объясняются провокацией, которую он пытается изобразить. Мысль, что он затеял со всем этим погребением, воскрешением, попытками создать себе легенду чудовища, пробивалась в мозг Грениха, как клюв дятла в кору дуба. Неужели это способ изобразить собственные извращенные фантазии в виде театрального этюда, в который он втянул собственную племянницу, изнасиловав ее?
Грених задержал на Асе долгий взгляд, его томили жалость и сомнения. Если и использовать сейчас свою власть над ней, то с целью стереть из памяти эпизод появления чудовища в спальне, изменить его финал или вызвать испуг, который заставит ее заговорить, – тут уж как выйдет, предугадать было сложно. И Константин Федорович решился.
– Ты спишь, – негромко сказал он.
Приглушенным голосом он повторил все слова, что говорил до этого: о свете, тепле, разливающемся по телу. Ася отозвалась движением век, ее руки, напряженно вытянутые, расслабились. Профессор бросил короткий взгляд на Майку, убедился, что девочка не встала, продолжил: