Тот брезгливо поджал губы, смежил веки и отвернулся.
Грених чуть наклонился к Дмитрию Глебовичу и произнес тихим, доверительным голосом:
– У вас, кажется, печень пошаливает. Так не тяните с визитом к врачу.
Зимин раз глянул на него, съежился. Разноцветный взгляд профессора, который умел препарировать не только тела, но и души, заставил его притихнуть.
– Не тяните с этим, – повторил Грених; и Зимин чуть качнул головой, давая понять, что прекрасно понял, что Константин Федорович имеет в виду убийство монаха, в котором обещал повиниться. Тот собрал рукопись со стола и вышел, слыша за спиной, как начальник милиции поручает секретаря Домейке. Плясовских нагнал Грениха на лестнице.
Выйдя на улицу, они молча принялись раскладывать страницы на брезентовой накидке коляски, на сиденье мотоциклетки, в надежде собрать их по порядку. На это могло уйти сутки, недели. В конце концов можно было все бросить и так и не понять, что сокрыто в этих строках. Но Грених знал – Зимин прекрасно умеет печатать на машинке, и это его работа, потому как это полная чушь, что ответственный секретарь, делопроизводитель не имел бы такого простого навыка – вставлять бумагу в каретку.
Они вертели страницы во все стороны, пробовали собирать по смыслу, но очень скоро обнаружили, что те пронумерованы карандашом с обратной стороны каждый. Легкий, едва заметный росчерк в виде арабской цифры стоял в верхнем правом углу.
К удивлению Плясовских, Грених достал из кармана какую-то смету, написанную Зиминым, и протянул ее начальнику. Тот нашел абсолютное и неоспоримое сходство карандашного росчерка с почерком секретаря – все цифры в бухгалтерии он писал особой манерой, подражая рунам. Точно такими же руническими цифрами – угловатыми, состоящими из одних только прямых линий – были подписаны все страницы рукописи. Этот чрезвычайный педант, прежде чем свою повесть разбросать по коморке и по двору, конечно же, пометил порядок страниц, в надежде, что пометки останутся заметными только для него одного.
Теперь повесть легко можно было собрать по порядку. Возбужденный, недовольный, что придется потратить на чтение уйму времени, Плясовских стал расхаживать из стороны в сторону, жадно читая по диагонали, быстро-быстро убирая листы бумаги один за другим в сторону, Грених принимал уже им просмотренное, пробегал глазами по строчкам, выхватывая из текста отдельные куски. Но такое поверхностное ознакомление с уликой никуда не годилось.
– Ишь, сочинитель! – воскликнул Плясовских, отбросив на коляску последний лист.
– Что вы обо всем этом думаете? – спросил Грених, присовокупляя его к остальным и принимаясь выправлять стопку.
– Очень талантливая инсинуация, – отмахнулся начальник милиции.
– И вы не усмотрели в ней угрозы Офелии? Меня лично только то место смутило, где он сознается Зимину, что убил Офелию.
– Это написал сам Зимин в минуты припадка ревности.
– От лица Кошелева?
– Его манеру я знаю, – махнул рукой Плясовских. – Кошелев злыдень и ехидна, на такие высокие и жалостливые ноты он не был способен. А пробирает аж до костей, ей-богу, я впечатлен. И эта могильная сырость, духота, теснота, будто сам в гробу побывал. Брр.
– Вы читали его романы?
– Пуфыф, – издал насмешливое начальник милиции, закатив глаза. – Нет, конечно.
– Но тогда как вы можете утверждать, что это не Кошелев?
– А вы? Вы читали?
– И я нет.
– Много в рассказе неувязок и моментов, которые просто стали достоянием общественности и вошли ровным рядом в повесть. Кошелеву никто глаз не сшивал, вы сами, кхе-кхе, это изволили наблюдать. А тут он пишет, что глаза ему сшили. Не позволю Дмитрию Глебычу это публиковать, хоть пусть он весь лоб расшибет. Поэт сыскался, тоже мне.
В который раз Грених был вынужден столкнуться с искаженным восприятием образа Карла Эдуардовича. Конечно, Кошелев сделал все возможное, чтобы его ненавидели и презирали. Но никто и не видел его истинную сущность: уязвимую душу творца. Оттого-то и напялил он маску клоуна и легкомысленного негодяя, чтобы спрятаться под ней, как броненосец под своим панцирем.
– Вы позволите, я повесть заберу? Надо ее как следует изучить.
– Да пожалуйста! Только зря потратите время. Зимин того и хотел, чтоб к шумихе примазаться, славы кошелевской немного заполучить, погреться под ее лучами. Но пусть знает, печатать не позволю… гадость эту.
– Вы считаете, что Кошелев мертв? – веско спросил профессор, припоминая, с какими жаром Зимин утверждал, что видел его нынешней ночью живого.
– Конечно! Его убил отец Михаил. Но пока мы не найдем тела, доказать это будет трудно.
Начальник милиции не особенно старался что-либо уладить. Он, казалось, просто дожидался, пока все уладится само собой, да на Грениха часть своих обязанностей ловко скинул. Городок маленький, всеми позабытый, часть большой волости с деревнями, селеньями, по которым и без Карлика все еще шныряла тьма шаек и непойманных разбойников. Константин Федорович было хотел Аркадию Аркадьевичу рассказать о том, что Зимин в состоянии аффекта выкопал Карла Эдуардовича и убил монаха. Но он уже смалодушничал и позволил ему самому об этом поведать… Решил повременить.
От мысли, что Зимин чего-то недоговаривает, свербело сердце. Несмотря на то, что секретарь бился в истерике, в душе он мог быть расчетливым лгуном, даром что писатель, а значит, хороший выдумщик, мог и друга отравить, и могилу его осквернить в страхе, что яд сработал не до конца, и, спрятав тело, с кладбища явиться в дом Офелии – он отсутствовал в редакции сутки! Это его лицо, перепачканное грязью, скорее всего, видела вдова, а вовсе не Кошелева. И он же, в конце концов, мог Грениху в воду белены подсыпать, чтобы тот перестал лезть не в свое дело. И на Асю покушался, поскольку девушка стала случайной свидетельницей его появления в доме, а может, и еще чего иного.
Невольно Грених вспомнил, как она молила архиерея проводить ее к могиле дяди. Может статься, она слышала, как Зимин о своих страхах рассказывал Офелии. Наверняка он вдову навещал и с нею подолгу обсуждал смерть ее мужа. А Ася могла уловить отрывки их бесед, услышала, что взрослый, образованный человек боится, ждет восстания из мертвых, поддалась массовой истерии. А потом, увидев дядю распростертым на земле, конечно же, пережила шок.
Этак можно вечно гадать, разозлился Грених. Нужны факты, определенность.
– Помните, вы говорили, что насчитали восемь пар следов ног в номере Кошелева… – начал было он, вспоминая, как Плясовских ползал по ковру и паркету, тщательно выглядывая детали.
– Да, пятерых, включая вас и меня установить удалось. Были детские следы – дочка ваша, видно, тоже заглядывала. Но две пары я так и не определил. До моего прихода мог зайти поглазеть кто угодно! Вейсовская гостиница – настоящий проходной двор.
– А Зимина не рассматривали в качестве одного из этих незнакомцев?
– Его следы были! Вейс его сам завел, говорит, сразу после вашего ухода. И потом он бросился за архиереем.
Грених протяжно вздохнул, сжав пальцами глаза.
– Хорошо. А доктор Зворыкин провел анализ пробы крови, что вам приносила Майка? Вы снесли ему пробирку?
– Да, разумеется. Тотчас же снес Виссариону Викентьевичу, тотчас же. Он, верно, уже закончил с исследованиями и готов дать ответ. Завтра уж к нему и отправимся. – Начальник милиции потер переносицу. – Коли вас кто отравить собрался… это, конечно, неприятно. Взыщу с Вейса! Взыщу как с миленького. Вымолил у председателя разрешение остаться при кооперативном трактире и жилтовариществе, а теперь жильцов тухлятиной травит.
– Думаете, это было легкое несварение? – вздохнул Грених, уставший выстраивать логические цепочки. – Я тогда уж очень надолго задержался у преосвященного Михаила, а он как раз икону лаком покрывал… Боюсь, тоже надышался олифы до одури.
– И то верно.
Вернувшись на Краснознаменскую улицу, Грених поднялся на крыльцо. Было умиротворяюще тихо, только откуда-то из дома доносилось приглушенное бормотание Майки. Почти на цыпочках Грених прошел к гостиной, в которой мебель и горшки с цветами стояли в немыслимом беспорядке, в окно врывался серый, по-осеннему дымчатый сноп света. На диване, укутавшись в шаль, безмятежно спала Ася. Майка сидела рядом на ковре, выстроив патроны, как солдатиков, сбоку лежала берданка.
Не желая прерывать ни сна бедной, утомленной девушки, ни увлеченной игры дочери, Грених вернулся на веранду, сел в кресло, развернув на коленях повесть Зимина.
Начал читать, и его пронзило сомнение. Он словно вновь услышал осипший, пронизанный отчаянием и мольбой голос Кошелева, вернувшегося с того света, чтобы поведать наконец, как все было. И тут же версия виновности Зимина распалась сама собой.
Глава 14. Последняя рукопись Кошелева
«Я не мог открыть глаз и задыхался. Сверху нависла тяжелая, влажная туча, готовая вот-вот разразиться дождем. Влажность была тягучей, словно я находился в холодной, сырой бане. Пахло плесенью, палой листвой, землей, перегноем… Хотел отбросить от себя эту тучу, вскинул руки. Но оказалось, что места для такого размаха совсем нет, лишь повел плечами и приподнял локти на дюйм, треснувшись костяшками пальцев обо что-то плотное и плоское.
Я не замечал, что уже тяжело и громко дышу, что воздуха все меньше. Тишина сжимала виски, казалось, что заложены уши. Не мог открыть глаз, веки были будто сшиты. Наверно, открыть глаза не удается оттого, что они уже открыты. Всепоглощающая, такая же тягучая, как и влажность, темнота окутывала меня. Это она была тесной, пахла землей и палой листвой.
Я похоронен! Погребен заживо. Это случилось. Всю свою сознательную жизнь я боялся именно этого и молил бога, чтобы он не бросал меня в темноту сырой могилы, не даровав прежде настоящей смерти. Да, читатель, ты не ошибся, я говорю о настоящей смерти, поскольку бывает еще смерть и ненастоящая, ложная, притворная. Мнимая смерть. Летаргия. Я был болен ею с детства.