боры были прерваны.
Профессор склонился к лицу покойной. Оно было до неузнаваемости изменено трупным вздутием, подведенные черным веки и губы с пунцовой помадой опухли и потрескались, щеки тоже несли следы трещин и походили на полопавшиеся резиновые мячи с зеленовато-бурыми разводами. Руки и выглядывающие из-под подола юбки лодыжки опухли, пальцы растопырились, кое-где образовались пузыри, иные полопались. Вся она распласталась на кровати, как звезда.
– Вероятно, ее убили в день похорон отца. Трупным явлениям самое малое – дней шесть, – констатировал Грених.
Плясовских нахмурился и отвернулся, испытав внезапный приступ дурноты.
– Трогать здесь нельзя, – продолжил профессор. – Надо перенести в ледник. Причину смерти не установишь на глаз, процесс разложения наделал множество псевдоссадин и потеков. Чрезвычайно осторожно следует транспортировать, чтобы не сотворить новых, чтобы не сошла кожа.
– Уж постараемся, – вздохнул еще беспомощней Плясовских, избегая смотреть на мертвую вдову.
– А отчего здесь мух так много? – поинтересовалась Майка из-за двери. – Ведь комната заперта была. И осень на дворе. Мухи ж все спят нынче.
Плясовских бросил на девочку нервно-недоуменный взгляд. Ее любопытство и совершеннейшая бесстрастность не переставали его удивлять.
– Сейчас еще не столь холодно, – не отрывая пристального взгляда от начальника милиции, терпеливо ответил Грених на вопрос дочери. – Не все мухи впали в спячку. В доме, видно, нашлась парочка, которая тотчас же поспешила отложить личинки в благоприятной для размножения среде.
И, не сделав паузы, тотчас добавил, обратившись прямо к начальнику:
– Зимина надо брать под стражу, хотя бы до выяснения всех обстоятельств. Иначе он убьет еще кого-нибудь.
– Вы думаете, это он?
– Она его стыдить небось стала, мол, зачем было монаха убивать, истерить и убитого раскапывать. В том, что Офелия его прогнала, он тоже сознался… Значит, не простила, не захотела жизнь связывать с таким неуклюжим убийцей. Вынудила совершить преступление, а сама на попятную.
Грених развернулся к окну, чуть не добавив, что чувства Зимина вполне понятны.
– Но в доме все это время Ася жила, – возразил Плясовских, насупив лоб и судорожно соображая. – Неужели она не заметила внезапного исчезновения тетки? Неужели не поинтересовалась, почему комната той заперта?
Грених опустил глаза, вспомнил, какой он нашел девушку – обессиленной, больной, несчастной, и невольно задался теми же вопросами, что и Плясовских. Но в эту минуту в распахнутом окне, выходящем в сад и на щербатый плетень, мелькнула темно-серая фигура милиционера. Полы его бекеши высоко взметались от быстрого бега, он так шумно дышал, что его было слышно даже здесь, в комнате. Грених припал к подоконнику.
– Домейко, – крикнул он, – что стряслось?
– Константин Федорович, вот вы где! – выдохнул Домейко, припав животом к подоконнику с другой стороны. – Аркадий Аркадьевич с вами?
– Здесь я, – придушенным голосом отозвался начальник милиции. – Чего тебе?
– Кошелева нашли!
– Живого?
– Мертвого. Он меж цепей в жерле дефибрера застрял, вспух уже так, что не вынуть. Нипочем бы не подумали, что он там – агрегат высокий. Но я случайно заметил пятно крови на задней его стенке, оно тянулось до самого верха. Пятно было и на полу, прямо у подножия. И через полметра – тоже. Так мы по пятнам этим шли, пока не обнаружили стремянку. Ее перекладины – все в засохшей крови…
– А Ася где? – перебил его Грених, вцепившись в раму белыми от напряжения пальцами. – С вами?
– Она с Зиминым! На кладбище. Вас ищем, Константин Федорович! А вы здесь.
Грених на мгновение будто ослеп, как в номерах Вейса, когда его отравили. Но это секундное потемнение было лишь следствием давно не испытываемого им чувства настоящего, подспудного страха. Очерствевшая, привыкшая плыть по течению душа профессора, тело, приученное к автоматизму, позабыли, когда в последний раз испытывали такие эмоции.
Под недоуменный вздох начальника он вдруг взобрался на подоконник, спрыгнул вниз и, спотыкаясь, кинулся к калитке.
– Куда ж вы, как мальчишка, ей-богу! – кричал начальник милиции. – А еще профессором зовется!
Грених подлетел к мотоциклетке, отшвырнул шлем на землю, сел, завел мотор. Плясовских продолжал кричать ему что-то из окна, но Грених уже не слышал – он развернулся и понесся по дороге в город, к храмовой площади – это был самый короткий путь к кладбищу. Домейко было помчался следом, но быстро отстал – некоторое время Константин Федорович видел мелькание его темного размахивающего руками силуэта в зеркале бокового вида, а потом тот исчез.
Рев мотора наполнял воздух оглушающим, тревожным рокотом. Из-под колес железного коня выскакивали камешки, комки земли, листья. Перед глазами мелькали пустынные, полузаброшенные улицы, возникла площадь перед храмом, ахнула толпа каких-то старушек у паперти. Вот уже стена леса. Взлетали от шума с деревьев птицы.
Дважды Грених сильно завалился на бок и чуть не вылетел с седла – колесо плетеной коляски отрывалось от земли на добрых пять дюймов. Он ловко – неведомо у кого позаимствовав в эту минуту такое умение – огибал стволы деревьев, подскакивал на кочках. Несколько раз в жизни профессору приходилось передвигаться на подобном транспорте, но чтобы катить по лесу, а потом по кладбищу – это впервые. На подобные подвиги человека бросает не всякое чувство – пережитые потери и страх вновь потерять кого-то дорогого вполне извиняли его поступок. Он был абсолютно уверен, что Ася к убийству тетки не имела касательства. В ее поступках, в ее молчании, взглядах и словах, которые она кропотливо выписывала на страницах записной книжки, сияли честность и искренность, присущие разве только детям. Надо быть полным идиотом, чтобы подозревать в преступлении человека, который наивно собирался жарить конский каштан.
Но Грених еще не подумал о том, что совершил сам, – об угоне транспорта начальника милиции, как и о том, где же именно искать Асю и Зимина. Несся вперед в слепом страхе опоздать и не собрав толком хоть какой-нибудь план действий. Погост был небольшим, лес простирался аж до монастыря, и они могли быть где угодно, и произойти могло все, что угодно.
Он уже пересек значительную часть кладбища, когда откуда-то из зарослей справа прогремел выстрел.
Звук с большой натугой прорвался сквозь рокот мотора, но Грених его услышал. Он тотчас ударил по тормозам, с трудом удерживая начавшую заваливаться мотоциклетку, подошвой ноги протаранил могильный холм, взметая землю и жухлую листву в воздух, как при падении гранаты, и с треском снес коляску о каменный памятник. Плетеная корзина смялась, как рогалик, повиснув на честном слове.
Грених слез с дымящейся мотоциклетки, выдернул ногу из подмятых веток бересклета и покосившегося у основания надгробного камня.
Выстрел прогремел вновь.
Где-то сзади послышался одинокий вскрик: «Сюда!» – кажется, то был старший милиционер, сразу за ним приглушенное «А-а-а!» – мужской голос с противоположной стороны – Зимин! Грених кинулся туда, где стонал секретарь, – казалось, всего в каких-то десяти-пятнадцати шагах. Но бежал утомительно долго, перескакивая через каменные плиты с эпитафиями. У склепа, который он увидел в день знакомства с Кошелевым, остановился. В глазах плыло, со лба лился пот, дыхание сбилось. Он крутился влево, вправо, рукавами отирал мокрые глаза. Тишина.
«Что там у вас!» – опять послышалось сзади, далекое, настойчивое.
И тут Грених увидел перед собой черный силуэт траурного платья Аси и разметавшиеся за спиной пшеничного цвета волосы. Ее лицо было перекошено яростью, бровь разбита, под мышкой, как-то нелепо и неестественно, она держала берданку – почти точно так же держала ружье Майка. Нервной рукой Ася всовывала патрон в патронник, но, завидев Грениха, испуганно, будто ее застали врасплох, вскинулась, как лесная лань, содрогнулась. Патрон под ее дрожащими пальцами сам лег в бороздку, она поспешно щелкнула затвором и вскинула на профессора дуло.
Несколько мгновений они стояли друг против друга. Остолбеневший Грених успел почувствовать, как переворачивается земля, а потом Ася резко дернулась градусов на тридцать и нажала спусковой крючок. Там, где почва вздыбилась небольшим серым фонтанчиком, покачивался на коленях согнувшийся и припавший лбом к надгробному камню Зимин, которого Грених не сразу разглядел за кустами. В него не попало, но он стонал, прижимая полу шинели к ноге.
Не помня себя, профессор накинулся на Асю, одной рукой сжал ее плечо, другой вырвал винтовку.
Она безмолвно, слепыми глазами, в которых застыл животный, дикий ужас, смотрела в ответ, подбородок ее дрожал, с губ слетело мычание. Говорить она не начала.
Ну неужели она ловко все это время притворялась?
Воображение и бойкий мыслительный аппарат Константина Федоровича еще не успели нарисовать картину ее хорошо скрываемой подлой коварности, как профессор увидел кровь в ее волосах, а потом невольно бросил взгляд на приклад, на котором налипли волоски и ошметки крови. Все ее платье было в мелких сухих иглах, мусоре, каких-то травинках, будто она долго с кем-то боролась, катаясь по земле. Рукав оторван со спины, под тканью сочилась кровь.
И он тотчас понял, что Ася – хрупкая, тоненькая девушка – каким-то образом смогла себя защитить.
Зимин, верно, явился в участок повиниться. Но внезапно обстоятельства повернулись к нему благоприятным образом, и он опять с чистосердечным решил повременить. Профессор сгинул на дне башни, девушка забрасывает начальника милиции клочками бумажек, на которых написаны призывы о помощи, все вдруг взволнованно срываются на поиски. А Зимину только и было нужно, что уединиться в лесу с девушкой, чтобы отнять у нее ружье и тихо тюкнуть прикладом по голове – в общем, сделать то, что не удалось Офелии – или же ему – в тот день, когда он приполз с кладбища в дом председателя. И тогда единственная свидетельница его злодеяния замолчит навеки, а смерть от удара прикладом по голове легче легкого выдать за несчастный случай: бежала, упала, ударилась о надгробный камень.