– Это было самое спокойное время в моей жизни, – продолжила она. – Не хочу сказать, что настоятельница сильно меня стращала. Я бы могла остаться. Хотела бы – и постриглась. Но, видишь, меня вечно тянет куда-то… Мы недолго давали представления. Мужа убили чернорубашечники. Ты знаешь, что сейчас происходит в Италии? Почти то же, что происходило здесь, в России в 18-м. Власть захватил Муссолини. Все началось осенью 22-го, фашистские отряды обступили Рим и пригороды. Они грабили и убивали без разбору, социалист ты или артист. Полиция предпочитала выжидать, не вмешивалась, не к кому было воззвать о справедливости. А потом фашизм стер все, что было прежним, итальянцам заткнули рты. Мог вещать только Большой фашистский совет. Ничего не напоминает, нет? – заговорила она резко, отрывисто, изменившись вдруг в лице, и зло швырнула в урну вафлю. – Детей там нынче растят в рамках программы Опера Национале Балилла, готовят маленьких фашистиков. Да здравствует наш Дуче Бенито Муссолини! Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет…
– Тише, – Грених сжал ей локоть, тотчас принявшись озираться по сторонам. Оглядел черные стволы деревьев, дорожку, убегающую вперед и назад. Им повезло оказаться одним.
– Что же ты так испугался? – она вырвала руку и коротко хохотнула.
Сравнение ленинизма с фашизмом нынче не особо приветствовалось.
– Лучше замолчи, – прошипел Константин Федорович. – С таким настроением итальянским гражданам на территории Советской России теплого приема ждать не следует.
– А то что? – с вызовом бросила она.
– Не будет у тебя ни твоего фургончика, ни болонок.
Некоторое время они шли молча. Шумел ветерок, из-за деревьев выглядывали башни Кремля, прошли строевым шагом пионеры под какой-то марш с барабанным боем, девочки играли в классики, на повороте аллеи продавали Ижевскую минеральную воду.
– Мы удрали с Барнабой во Францию, в Париже к нам присоединилась Таонга. Давали свою программу в Новом цирке на Сент-Оноре. О, это было великолепное новое здание, не чета кустарным шапито Италии, – Рита смягчилась, перестав дуться. – Столько огней, подвижный манеж, откидные кресла в зрительном зале.
– Чего здесь-то забыли? – Грених нервничал. Он ускорил шаг, все перемалывая эти странные слова Риты, пытаясь понять истинные ее настроения и замыслы. Ясно ведь, что не просто вернулась. Во Франции было безопасно, сытно, сладко и привольно. Парижу были нужны артисты разных мастей.
– Мы пробовали гастролировать в Германии, Австро-Венгрии, Польше, но там совсем нечего делать, бедность, разруха. Шалые солдатики с пугаными глазами, напивающиеся до полоумия – вот и вся публика. Однажды в Вене во время номера в меня начали палить из револьвера, пока я перелетала с каната на канат под куполом. Едва потом отошла от испуга. После задумались, куда еще податься. Не раз соблазняли слухами о новом советском государстве, за какие-то несколько лет ставшем одним из цивилизованных в мире, почти великим, с устоявшимся общественным порядком. Никто там в артистов под купол пули не отправляет, напротив, все очень чинно, порядок строгий. Удивилась, узнав, что это родина моя, которую я оставила в огне. Вот и прибыли, посмотреть, так ли все, как иные поют.
Грених напрасно ждал, когда она поведает о Максе. Рита словно забавлялась, небось, прекрасно видя его нетерпение. Слушал он ее, крепко сжав зубы и неотрывно глядя на носки своих ботинок. В конце концов она сжалилась.
– У меня есть одно незавершенное дело, – доверительно, с ребячьей мягкостью прошептала она, взяв Грениха за руку с такой же нежностью, как это делала только двенадцатилетняя Майка. – Прости меня. Злая я стала. Злая, потому что беспомощна в этом мире все решающих за нас. Ты. Ты – мое незавершенное дело, ради тебя я приехала. Веришь?
Грених поднял на нее недоверчивый взгляд.
– Веришь? – еще раз спросила она, вздернув бровями и отпустив его пальцы.
Неожиданно развернулась, легко, точно на пуантах, перескочила клумбу, перелезла невысокую ограду и побежала в сторону Охотного ряда. Грених и опомниться не успел, как остался один, не получив ни одного ответа на свои внутренние терзания.
Глава 2. Раппо́рт
Плавая в липком болоте чувств и периодически отдирая от себя цепкие щупальца воспоминаний, Грених все время возвращался к одной и той же мысли: не привезла ли Рита с собой бывшего супруга? Она была лишь слабой тенью той проблемы, что замаячила на горизонте, когда загипнотизированный свидетель убийства внезапно указал на Константина Федоровича как на грабителя и убийцу.
Беда не приходит одна. Производя сеанс гипноза в туалете квартиры в Трехпрудном переулке, Грених не подозревал, что дотошный, педантичный стажер Воробьев примостится у замочной скважины, станет наблюдать и слушать. С той стороны двери никто ему этого запретить не мог, ведь он не нарушал уединения врача и пациента, а лишь проявлял рвение в учебе. Десятка два лет назад такое поведение никто бы себе и в мыслях не позволил, но в нынешние времена подслушивать и подглядывать было в порядке вещей.
Когда в тот день тела, с осторожностью соскребенные с пола и мебели вместе с черной пеной, увезли в морг, Грених поспешил покинуть место преступления, чтобы не присутствовать при допросе свидетеля Мезенцевым.
Петя тоже не остался, догнав профессора. Некоторое время они шли молча, и Константин Федорович пока не подозревал, в какую дрянь вляпался, позволив себе задавать свидетелю вопросы, имеющие касательство к следствию. Воробьев шагал рядом, взволнованно сжимая свой блокнот.
Это был истинный комсомолец, готовый участвовать в любой программе, поддержать каждую благую для коммунистического общества идею, имевший какую-то должность в орготделе райкома, страшный аккуратист. Бросив семинарию в 1917-м, оставшись круглым сиротой, он поступил на отделение невропатологии МГУ. Учился быстро и собирался освоить две профессии сразу. Ходил хвостиком и за Мезенцевым, постигая искусство расследования, напросившись в стажеры на летние каникулы в Губсуд, и за Гренихом, суя нос чуть ли не в каждое анатомируемое им тело и присутствуя на каждой его лекции и практическом занятии по судебной медицине в центре Сербского с неизменным блокнотом, в который тезисно заносил самое важное.
Грених прежде его не выносил за эту педантичность, белую рубашку под большевистского вида курткой, ровную волосок к волоску прическу на косой пробор, его вечные комментарии и блокнот в руках. А позже привык – что делать? – к такому вот Ватсону, неустанно бубнящему вопросы, просьбы объяснить, жужжащему то у левого уха, то у правого. Нынче Воробьев почти стал его правой рукой и даже как-то отдалился от Мезенцева, реже стал посещать Мосгубсуд и дышать пылью его архивов. Психиатрия увлекала его больше, а уж когда стали изучать гипнотизм, он тотчас взял эту тему себе для будущей диссертации.
От такого помощника грех было отказываться. Грених видел в его обучении перспективы сбросить в конце концов с себя ярмо единственного специалиста по гипнозу. Имелось в этой должности что-то липкое, неприятное, неуважительное к личности, индивидуальности гипнотизируемого, которую сейчас всеми силами старались искоренить. Одно дело терапией заниматься, другое – без спроса в голову людям лезть.
Советскому человеку, который не лжет своему народу, своему собрату, своим вождям, нечего было скрывать. Конечно же, такое мышление начало формироваться в умах только нынешнего поколения, живущего тесно и открыто, на деле люди оставались такими же скрытными, у них хватало тайн за душой, ничтожных грешков, подавленных чувств и невысказанных мыслей.
Давать массам право силой выводить это на поругание казалось Грениху несправедливым и гадким. И он старался направить обучение в медицинское русло, сделать гипноз инструментом в лечении психиатрических заболеваний и отдалиться от отделения арестованных. Для этого в институт Сербского были приглашены особо безнадежные пациенты из разных больниц Москвы, потерявших статус психиатрических, сам институт, все еще имеющий статус психбольницы, оборудовали палатами. Грених создал все условия не только для изучения, но и для самой терапии. И даже тем, кто не желал иметь койку в палате и лечился дома, тоже находилось место – велся амбулаторный прием.
Грених с Петей шли по Тверскому бульвару к дому № 18, бывшему владению Смирнова, в котором в дни революции заседал ревтрибунал, а нынче располагался Московский губсуд. Невысокий четырехэтажный особняк с тремя по-готически вытянутыми витражами над аркой, ведущей во внутренний двор, показался вдали, когда Петя наконец выпалил:
– Почему он это сделал?
– Что именно? – буркнул занятый своими мыслями Грених.
Он шел, низко опустив голову и засунув руки в карманы тренчкота, нервно комкая лежащую там мелочь, засаленный платок и целую кучу прокомпостированных трамвайных билетов.
– Почему он сказал, что это были вы?
– Вот ведь ж… – сплюнул сквозь зубы Константин Федорович, но бранным словам вылететь не дал. Разноцветным вихрем пронеслось в его голове воспоминание о сеансе в туалете в Трехпрудном переулке, в котором воображение с удивительной четкостью дорисовало теперь сидевшего по ту сторону двери любопытного Воробьева. Отнекиваться смысла не было, и Грених, набрав воздуха в легкие, начал свое толкование:
– Причин много. Например, он был загипнотизирован прежде человеком, по каким-то причинам похожим на меня. Но не внешне. Похожа была интонация в голосе, манера говорить, тембр. Или же… меня кто-то ловко спародировал, как Бип-Боп спародировали Бим-Бома[29], – зло усмехнулся Константин Федорович. – Ходил в институт, присутствовал на лекциях, экскурсиях, изучил мою манеру и скопировал ее, при этом достаточно хорошо владея техниками гипноза.
Когда он услышал от свидетеля странное «Да. Это были вы», внутри все похолодело, первая мысль: Макс обещал вернуться, и он это сделал, замыслив нечто такое, что Константину Федоровичу было пока сложно угадать. Нужно было как можно скорее во всем разобраться самому и обезвредить брата, если это он.