– Мы с вами не виделись почти четыре месяца, Константин Федорович, – тихо произнесла она. – Так и будете меня избегать?
Наивный. Почему такой старый и все еще такой наивный, полагал, что, найдя отвлеченный способ повидаться, он избежит вопросов девушки?
– Вы говорили тогда, что если мы не протянем друг другу рук, то погибнем! Что мы друг у друга – все, что у нас есть. А теперь что? Привезли меня сюда, устроили и Пете продать пытаетесь!
– Ну, Ася, ну зачем же резко-то так? – опять вздохнул Грених. – Продать! Тоже мне, слово-то какое. Петя любит вас без памяти.
– А я – вас, – она смотрела с вызовом, выпятив упрямый подбородок. – Что с этим делать будем?
Грених на несколько секунд прикрыл веки.
– Я слишком стар, Ася, пройдет десяток лет, и я превращусь в дряблого, больного, немощного ворчуна. Зачем вам такое? Вы молоды, здоровы, вокруг столько хороших людей, вы полюбите по-настоящему кого-то еще, достойного вас.
– Кого-то еще? Вы, правда, думаете, что возможно полюбить кого-то еще? Любят только один раз! Один! Может быть, я хочу не дать вам стареть в одиночестве, может быть, хочу стареть вместе с вами, может быть…
– Вы еще очень юны и мыслите максималистично, это пройдет, – оборвал ее Грених.
– А вы!.. – она вырвала руку и сжала кулаки. – А вы мыслите старорежимными категориями!
И, швырнув перчатки со стола на пол, подхватила плащ, косынку, выскочила в двери, оставив Грениху свой небесно-голубой кружевной зонтик, который уже чуть подсох. И он знал, Ася сделала это нарочно, чтобы он не промок под дождем, когда будет возвращаться из университета. Что за упрямый ребенок!
Тотчас из-за туч выглянуло закатное солнце, осветив лабораторию теплым персиково-золотым сиянием, радостно засверкав в многочисленных банках и пузатых колбах. Только радости на душе Константина Федоровича не было. В глазах потемнело от злости на самого себя, он чуть было не смахнул со стола бутыльки все разом. Занес было с рычанием руку, но удержался. Не хватало довести дело до порчи университетского имущества! Потом собрал растрепанную волю в кулак, выгреб из стакана черную пену, вытряс ее в раковину, сполоснул стакан и лопаточку, смыл остатки распавшегося на куски вещества водой, наблюдая, как воронка уносит их в темноту трубы. И, подобрав с пола зонтик, вышел. Отнес к ней на квартиру и оставил у порога – кто-нибудь передаст.
В морге ждали еще два тела, нужно было установить личность жертв.
Глава 6. Гостеатр Всеволода Мейерхольда
Тела, найденные в квартире в Трехпрудном переулке, принадлежали заведующему и секретарю Закаспийского общества взаимного кредита, оказавшегося самой настоящей крупномасштабной всесоюзного значения фальсификацией. Такой сенсации советская пресса еще не знала. По всем бумагам и даже фотографиям в пустыне Каракумы стоял металлургический комбинат, только что отстроенный на капиталовложения кредиторов, уже приступивший к работе и обещавший колоссальные прибыли. О Закаспийском обществе было написано немало горячих статей, заведующий являлся членом партии, водил личное знакомство с Рыковым, имел богатый опыт в освоении туркестанских земель. Не всякий решался завоевывать пустыню – стихию опасную и неприступную. Его комбинату прочили большое будущее.
Только комбината никакого не существовало.
К его постройке даже не приступили, фотографии делали в студии с помощью комбинированных фотосъемок и монтажа. Общество основали два редкостных жулика. А изобличил обогатившихся за счет скудных средств обманутых советских граждан опять некий Зорро. Он сверкал во всех газетах геройской карикатурой в бархатной полумаске и развевающемся плаще, как у американской кинолегенды Дугласа Фербенкса.
– …приобретший славу самого дона Диего Веги незнакомец нынче прославляем как крестьянами, рабочими, так и комсомолом. Он наносит удар прямо в сердце неприятелю советского народа, выжигает на телах врагов язвы серной кислотой, изничтожает их, как бы восклицая: «Будь же ты, посмевший поднять руку на меня и мой народ, погребен под пеплом справедливости!» – читал Петя развернутое издание газеты «Беднота», сидя с Гренихом и Ритой в жаркий июньский полдень за столиком кафе на Смоленской площади – там, где месяцем ранее была произведена серия сеансов гипноза с племянником посла Италии.
– Окажись я, – мечтательно вздохнул Петя, закрывая газету и откладывая ее на край столика, – на месте этого Зорро, все девчонки университета были бы у моих ног.
– Ишь, чего захотел, – хихикнула Рита, убирая короткие волосы за уши. Она нежилась, как довольная кошка, подставляя лицо жаркому солнцу, прекрасно зная, что за ней наблюдают и Грених – искоса, и Петя – неприкрыто-восхищенно, и еще пара-тройка мужчин из-за соседних столиков.
– Да, сам знаю, многого. Но мне не нужны все девчонки университета, только одна. Но она на меня и не смотрит, – бывший семинарист захлопал глазами, превозмогая слезы, шмыгнул носом и опять схватился за «Бедноту», спрятав за ней голову, точно страус в песок.
Грених перехватил взгляд балерины – она знала печальную историю с Асей и приподняла бровь, ожидая комментария профессора.
– Что у тебя с ней? – Грених ткнул локтем Воробьева, газета в его руках шелестнула серыми, сильно пахнущими типографской краской, листами.
– Ничего. В кино ходим, и все.
– Так сделай ей предложение.
– Откажет.
– Сделай так, чтобы не отказала.
Петя уронил газету на стол и посмотрел на Грениха столь несчастным, мрачным взглядом, что тот невольно отвел глаза. Трудно было поверить, что такого жизнерадостного паренька могла сбить с ног безответная любовь.
Ответить профессор не успел, на свободный стул за их столик вдруг подсел высокий худой человек средних лет с лицом, туго обтянутым бледной кожей, с длинным носом и стоящими дыбом всклоченными черными с проседью волосами. На нем был дорогой французский костюм, атласная жилетка и бабочка в горошек под подбородком.
– Рита Марино? – как умирающий от жажды путник, выдохнул он, вытирая большим кружевным платком пот со лба, а следом устало роняя локоть на столик. – Разрешите присесть? Я гоняюсь за вами уже почти месяц.
Рита окинула его взглядом, в котором сквозила по меньшей мере королева Виктория или Клеопатра. Она чуть отодвинулась, выпрямилась, обняв себя руками, молчаливым кивком давая понять, что готова слушать.
Пришелец отдышался, откашлялся.
– Меня зовут Всеволод Эмильевич Мейерхольд, – начал он густым баритоном, удивительно подходящим его печальным с поволокой глазам, уголки которых драматично были слегка опущены, словно под тяжестью невзгод. – Я режиссер бывшего Театра Революции, автор «Театрального Октября», руководитель бывших Театров РСФСР-1 и РСФСР-2 и нынешнего Государственного театра имени… меня. Руководитель ГосТиМа, к вашим услугам.
Грених и Рита переглянулись, но не успели ничего ответить, Мейерхольд продолжил:
– Скажу честно – сейчас мы переживаем не лучшие времена-с. Мне нельзя сейчас брать на роль мою Зиночку, дорогую мою супругу, и я в поисках актрисы, которая бы походила на нее. Нас тиранят отсутствием советских пьес, но что поделать, если никто ничего достойного не пишет! Актеры по одному покинули меня. Они хотят играть в «Ревизоре» и «Горе уму»[33], Наркомпрос и РАПП требуют, чтобы я поставил что-то в стиле «Театрального Октября». Я разрываюсь! Я слоняюсь по жарким улицам Москвы почти как сумасшедший, ищу… мне нужна свежая кровь! – проговорил он, подражая графу Орлоку из «Носферату, симфония ужаса». Он даже зубы весьма колоритно оскалил.
Рита оценила, дернув уголком рта.
– Я готов идти ва-банк, – рубанул тот, – собираюсь набрать новую труппу! И теперь никакого натурализма, художественно неоправданных декораций, трюков и озорства, и уж тем более никаких красноармейцев на сцене, живых в смысле, настоящих. Театр нужно спасать, но что для этого сделать, я ума не приложу. Вернее, я уже это решил, но мне для сего прожекта нужны вы, Рита Марино, прелестная итальянская звезда цирка.
– Чем же я могу помочь? – Рита изогнула бровь. Работа медсестрой ей уже порядком наскучила, она давно собиралась возвращаться к карьере бродячей артистки и уже сделала две или три вылазки на своем разноцветном фургоне. Предложение знаменитого Мейерхольда ей пришлось кстати. Грених понял, что вот-вот потеряет свою ассистентку.
– Вы станете моей Бланш!
– Кем?
Мейерхольд на секунду в изнеможении уронил голову на руки, страдая, что не может быть понятым.
– Мне привезли отличную пьесу весьма уважаемого английского драматурга, социалиста, лауреата Нобелевской премии. Он взорвал своей сатирой и тонким умом Лондонский Королевский театр и держит внимание зрителей по сей день. В Наркомпросе его обожают! И если я поставлю одну из его пьес, то это будет фееричным спасением меня, ГосТиМа и советского театра в целом.
По-прежнему не дав произнести ни слова своим онемевшим от изумления собеседникам, режиссер вынул из большой кожаной сумки, висевшей у него через плечо, точно у почтальона, стопку отпечатанных на машинке страниц и уронил ее перед Ритой так, словно это было по меньшей мере золотое руно.
– «Дома вдовца» Джорджа Бернарда Шоу! Известно ли вам его имя? Вы читаете газеты? – Мейерхольд по очереди посмотрел на Риту, Грениха и Петю, увидел в руках стажера «Бедноту», выпускаемую для крестьян, и тяжело вздохнул.
– Это пьеса о винтиках и пружинах гнилого капиталистического строя, – продолжил он с отлично разыгранным скорбным видом. Для бо́льшей убедительности уронил локоть на стол, сел боком, закинув ногу на ногу, и приподнял бровь.
– Жестокий сарказм и меткая ирония, – продолжал Мейерхольд. – Герои – грязные капиталисты, живущие за счет грошей бедняков, публика – советский человек. Цитирую самого Шоу: «В “Домах вдовца” я показал, что респектабельность буржуазии и утонченность младших сыновей знати питается нищетой городских трущоб, как муха питается гнилью»