– Тут и фонограф есть! – Петя от тахистоскопа перебежал к столу с аппаратом, записывающим звук на пластинки. – Работает?
– Работает, – кивнул Грених. – Вон в шкафу диски с голосами пациентов. Такое порой рассказывают, грех не занести в анналы истории нашей больницы.
– Я их буду слушать, – Петя состроил серьезное лицо и тут же кинулся к другому столу, на нем располагалось несколько соединенных проводами и пружинами приборов, один из которых представлял собой большой барабан с иглой, как у патефона, но расположенный вертикально, а другой напоминал аппарат Морзе. – Какой большой кимограф! Позволите его запустить? Ведь все показания нужно будет тщательно запротоколировать.
– Работали с ним когда-нибудь? – Грених сбросил плащ и, сунув руки в рукава медицинского халата, подошел к широкому столу, отставленному к дальней стене у окон. Нахмурившись, стал отбирать: тургоскоп – прибор для измерения давления, к нему громоздкий сфигмохронограф – для построения графиков кривой пульса, аппарат для анализа движения мышц лба по Зоммеру – тоже пригодится. Гора приборов, состоящих из спутанных датчиков и шин, росла…
По сути, ему ничего этого было не нужно. С тех пор, как он посвятил почти все свое время гипнотерапевтическому методу, Грених все больше видел в экспериментальной психологии способы развлечься, позабавиться, уйти в безбрежный математический анализ таблиц и кривых для показной важности и самоощущения, что ты делаешь нечто внушающее уважение. Все эти расчеты редко приносили толк и были нужны только лишь для фиксации объективных признаков гипноза в рамках судебно-психиатрического исследования.
Грених делал ставку на собственную наблюдательность. Казалось, для того, чтобы поставить диагноз, порой требовалось проникнуть в глубины мозга, что на данном этапе развития медицины было невозможно без всех этих аппаратов и банальной трепанации черепа. Когда-то сам Константин Федорович, будучи студентом, мечтал попасть в психофизиологическую лабораторию, как Сеченов в Лейпциге, чтобы иметь возможность заснять на кимограф данные о деменциях, эпилепсиях, но ныне он укоренился в мысли, что подобные аппараты не могут заменить глубинное знание анатомии и физиологии. И не было нужды снимать скальп или подвергать пациента электрическому воздействию. Достаточно вглядеться в лицо, в глаза, в кожные покровы, проверить сухожильные рефлексы – именно они станут теми зеркалами, которые откроют тайны сознания и подсознания хорошему диагносту. Природа все мудро устроила. Стоило лишь уделить бо́льшее внимание зрительному контакту, умению слушать и делать правильные выводы.
Если человеку удастся развить эту способность до значительных высот, отпадет надобность в лабораторных исследованиях и в многообразии всех этих записывающих приборов.
Грених равнодушно вывалил на стол перед Петей скомканный клубок шин, ремней, пружин и датчиков, сунул ему в руки тетрадь, а сам сел на стул у входа в ожидании момента, когда санитары прикатят больного.
Его привезли на каталке, лежащего и раздетого до трусов. Перед Гренихом и стажером предстал синюшного цвета, изможденный двумя годами за решеткой заключенный, который бежал в начале зимы, когда его переводили из одной тюрьмы в другую. Вели по улицам, рассказывал Мезенцев, сопровождавший милиционер пустил его на шаг вперед, сам был при оружии, но случилась какая-то сутолока, и заключенный нырнул в переулок у Трубной площади, скрылся в каком-то доме, нашел выход наверх, а там уже по крышам Москвы ушел в никуда. Следы его терялись в «Треисподней» – трактире со сквернейшей репутацией.
Грених обошел больного, чуть шевелящего губами, пальцами рук и ног, заглянул в зрачки, нагнулся ниже, заметив подозрительный дефект на правом глазном яблоке – какой-то круглый шрам на склере. Мало ли кто врезал из сокамерников. Затем он осмотрел шрамы от ожогов кислотой четырехнедельной давности: были опалены пальцы рук, несколько брызг попали на ладони и предплечья. В области живота сохранились следы гематом от грубых ударов – обычно так колошматили либо тюремщики, либо милиционеры сапогами, но мог и кто-то из разбойничьей братии. Субъект казался сильно истощенным, его ребра походили на гармошку, хотя должен был наесть какой-никакой жирок на воле-то, волосы на голове бриты – а должны были отрасти за несколько месяцев. Но в бегах не очень-то поправишься, а волосы порой перестают расти из-за недостатка микроэлементов в организме. Бомбист царских времен был малоспособным для участия в странных операциях расправы над нэпманами и ворами в Трехпрудном. Если у него болезнь Альцгеймера – возраст с натяжкой подходил, в пятьдесят такое случается – то сказать, когда она начала развиваться, невозможно, в анамнезе не имелось никаких данных на этот счет, может, болезнь протекала сначала скрытно. А если это было травматическое повреждение мозга – то уже, скорее всего, после побега.
– Ладно, – вздохнул Грених, возвращаясь на свой стул, и кивнул Пете: – Приступай.
– Я? – подскочил Воробьев, наблюдавший за попытками профессора провести диагностирование.
– Ну а для чего вы здесь, Петя?
Петя смотрел на него со столь перепуганным видом, с таким побледневшим лицом переводил взгляд с профессора на больного и обратно, что Грениху стало смешно.
– Будущий врач-невропатолог, перед вами пациент с ярко выраженным слабоумием, попробуйте найти причины.
– С чего же начать?
– С температуры тела, артериального давления… Воробьев, не гневи меня, уже давно сам должен знать.
– А кимограф включать? – хлопал Петя глазами.
Ему понадобилось четверть часа, чтобы совладать с собственными трясущимися руками, с тетрадью и со всеми многочисленными проводами, пружинами, лампочками, столиками на колесах, к которым были прикручены приборы. Он подкатывал к пациенту то один столик, то другой. Надел ему на голову устройство для анализа движения мышц лба с присоской, которая передает кимографу импульсы с помощью пневматической трансмиссии. На одну руку нацепил тургоскоп с циферблатом, на другую – сложную, устаревшую и непонятную установку сфигмохронографа, которая выглядела, точно орудие пыток. К ладоням пациента были прижаты присоски с фольгой, соединенные с гальванометром, для измерения электродвижущих процессов в руках. У левого уха, прямо на краю каталки, стоял прибор для измерения слуха со шкалой и металлическими шариками, которые Петя монотонно в течение получаса сбрасывал, двигая то сам прибор от пациента, то ползунок на шкале.
Грених, потирая глаза, со скучающим видом наблюдал совершенно лишенную логики и здравого смысла работу стажера. Тот, казалось, собирался просто увидеть в действии каждый прибор, не особо вдаваясь в подробности снятых с них показателей, подбегал к профессору, показывая то один график, то другой, то одни, то другие цифры, а Грених лишь терпеливо кивал, пытаясь среди этих данных выявить какую-нибудь деталь, которая указывала бы не на слабоумие, которое, увы, демонстрировали приборы.
Пристально глядя на пациента, иногда вздрагивающего от манипуляций Пети, Грених обратил внимание, что правой ступней он шевелит не так, как левой, а правая рука все это время была скрючена в фигу и почти не двигалась. Вот и причина заваливания на правый бок – спастический гемипарез, паралич. Который в анамнезе тюремной больницы не был указан. Стало быть, он был приобретен в период с зимы по лето, во время побега. И к болезни Альцгеймера не имел отношения.
Грених поднялся и, вновь наклонившись над лицом Куколева, тихо произнес:
– Ты знаешь, Петя, мне кажется, его все-таки прооперировали.
Петя выронил карточки для опытов Рейзе и встал как вкопанный.
– Как это? Вы видите швы?
– А ты не видишь?
– Я н-не нашел, – голос Пети дрогнул, и он, подняв с пола карточки, сжал их в кулаке и приблизился к Грениху.
– Мне с самого начала показалась странной эта едва заметная гематома на склере, – профессор пощелкал пальцами перед носом пациента, отведя руку в сторону, чтобы заставить того убрать в уголок глаза зрачок, мешающий осмотру. – Видишь? Заживший прокол, как при офтальмологическом вмешательстве, но ничего общего с глазной хирургией не имеющий. Прокалывали глазничную часть лобной кости, задев немного и глазное яблоко. Пациент дергался, не давался. Хирург, хоть и допустил оплошность, но незначительную, пациент зрительную функцию сохранил.
– Зачем же тогда этот прокол?
– Этот прокол случайный. А вообще глазницу прокалывают, чтобы добраться до мозга.
– Но зачем? – все никак не мог понять Петя. – Для извлечения камня глупости, что ли? Как на картине Босха?
Грених поднял на студента насмешливый взгляд, но тот оставался изумленным и серьезным.
– Почти, Петя. Может, пробовали проникнуть эндоскопом, повредив ему, скажем, белое вещество, – отсюда гемипарез, по пути покалечили лобную долю – отсюда деменция.
– Наверное, был буйный.
– Все может быть, считал же один швейцарский хирург в прошлом веке, что если выскребать ложкой мозг у больного, то можно излечить шизофрению.
– Неужели правда?
– О психохирургии, я так полагаю, ты слышишь впервые?
– Стыдно признаться, да, – виновато улыбнулся студент.
– В 1889 году на Берлинской медицинской конференции доктор Готлиб Буркхард, у которого в швейцарском кантоне в Невшателе была своя клиника – я там раз бывал, представил доклад о совершённых одновременно шести психохирургических операциях на пациентах с хронической манией, деменцией и первичным параноидальным психозом с иссечением лобных, височных и височно-теменных долей головного мозга. Один пациент умер, другой впоследствии покончил с собой, двое не выказывали никаких изменений, а еще двое стали мирными и покладистыми, аки наш сегодняшний, – Грених выпрямился и взмахом ладони указал на Куколева.
– И что же, много хирургов потом повторили его успех?
– Нет, другие доктора подняли на смех Буркхарда, и он прекратил свои исследования. Но, видно, последователи у него все же есть.
– Вы уверены, что это последствия такой операции? А зачем через глаз?