– А почему бы и нет, если операция не оставляет никаких видимых следов. Если бы не задели склеру, мы бы ничего никогда и не узнали.
Петя отошел на шаг назад, озадаченно потирая свободной рукой висок, в другой руке он все еще сжимал карточки.
– Но как же он с такими повреждениями убийства совершал?
– Значит, не он совершал.
Петя продолжал тереть висок и смотреть на пациента так, будто это он только что его прооперировал, да неудачно, и не знал, как исправить положение.
– Что же делать? – шепотом, с придыханием спросил он, чувствуя значимость сделанного профессором открытия. – Сергею Устиновичу сообщать будем?
Имя следователя заставило Грениха почувствовать, как холодеет затылок. Он все еще не отказался от мысли, что где-то бродит призрак его брата, который в институте Бехтерева как раз производил похожие исследования и бредил методами Буркхарда. На первом курсе они оба вместе с матерью посещали его клинику. Возможно, именно эта поездка стала определяющей для Макса. Сальпетриер, Бисетр, Санлис, психоневрологическая школа в Нанси Ипполита Бернгейма… Он мечтал о такой вот своей клинике!
– Мне нужно поразмыслить, – ответил Грених. – Так Мезенцеву не предъявишь операцию, которая не оставила особых следов. Он не поверит. Позже поговорю с ним сам. А ты, давай, заканчивай.
Константин Федорович стал снимать с себя белый халат.
– Карточки убирай, опыты Рейзе ты сейчас с ним вряд ли сможешь провести. В общем, закругляйся и зови санитаров, пусть отвезут Куколева в палату, – и вышел.
Глава 8. Пригласительный билет
Грених быстро слетел вниз по лестнице, пронесся по больничному двору, чтобы успеть на трамвай. Пора, наконец, расспросить Риту о том, что именно произошло с Максом в Сальпетриере. Он страшно ругал себя, что растягивал объяснение с ней. Появление человека, умеющего провести безупречный сеанс гипноза, а еще и этот прооперированный через глазницу – были весомым основанием полагать, что за событиями, случившимися в Трехпрудном, стоит по меньшей мере талантливый медик. Прежде чем делиться своими мыслями со старшим следователем, нужно было исключить вероятность участия Макса.
Рита, приняв приглашение играть в театре Мейерхольда, оставила службу медсестры в центре Сербского и всецело отдалась роли Бланш. Разноцветный фургончик нынче разъезжал без нее, представления давали только ее деверь-силач и загадочная африканка. Мейерхольд лично выхлопотал цирковой паре разрешение выезжать на улицы и площади Москвы.
Поэтому, когда Грених подошел к двери квартиры Риты и нашел ее запертой, он поддался искушению войти: у него был свой ключ.
Дом не имел электрификации, с потолка свисала затянутая в паутину пустая люстра для свечей. Меблировку освещал пурпурный свет заката, врывающийся в незанавешенное теперь окно, и нежным полупрозрачным палантином обволакивал круглый обеденный стол, на этот раз вычищенный, но скатертью не застеленный. Квартира была освобождена от животных, увезенных циркачами с собой, только несколько пустых клеток стояли справа от двери вместе со скрученными тюфяками, на которых спали Барнаба и африканка, когда кровать занимали Грених с Ритой. Слева возвышался резной буфет, сразу за ним облицованная плиткой голландская печь и маленький геридон в паре с роскошным креслом, обитым желтой тафтой. С ручки его свисала шаль Риты – она последнее время очень мерзла, нервничала из-за роли и даже принималась покрываться язвами.
Премьера была назначена на первые числа июля. Но радости от приближения сего грандиозного события будущая звезда гостеатра имени Мейерхольда не испытывала. Грених видел и ее раздражение, и попытки скрыть, как тяжело даются репетиции. Всю свою молодость Рита провела у балетного станка, она стирала ноги в кровь, чтобы разучить очередное па-де-труа, отбивала колени, чтобы, подобно Ксешинской[35], сделать рекордное количество фуэте, но жизнь заставила ее сменить балет на цирк, последовала череда тренировок на трапециях, стоивших ей тоже недешево, а теперь еще и театр. Она не подозревала, когда давала согласие Мейерхольду, что в этот раз будет сломлена, не вынесет очередной реформы в амплуа.
Играть в театре – труд не меньший, чем танцевать на сцене и летать под куполом цирка. Но Рита не могла отдаваться такому труду без любви. Пьеса ей показалась невероятно скучной и неинтересной. У Бланш было много слов, которые требовалось выучить наизусть. Мейерхольд пытался избавить ее от легкого итальянского акцента, объясняя, что советская артистка не должна говорить как иностранка, глотать слоги и произносить все согласные, точно они двойные или тройные. Рита, как маленькая, топала ногами и кричала, что не собирается избавляться от части своего естества. Зато русскую в ней никто так и не распознал, сказка про цирк Чинизелли прижилась, итальянкой она была вполне убедительной.
Размышляя, Грених опустился в кресло, взглядом устремившись в окно. Неподвижно уставившись в пыльное стекло, он прождал полчаса. Стало скучно, и он потянулся к геридону, на котором лежали рассыпанные советские газеты, а сбоку – потрепанный томик Блока, распахнутый на стихотворении про Карпаты. Грених подтянул книгу к себе, и из-за страниц выпал пригласительный билет.
Вроде ничего особенного – обычное с виду приглашение из мелованного картона, величиной с ладонь, разукрашенное вручную причудливыми завитушками, чем-то напоминающее карту Таро. Некую Коломбину звали на театральное мероприятие, обозначенное лозунгом «Даешь шалость в маске!», ниже были цифры: 13–34.
На одной стороне – изображение балансирующей на канате дамы в белом парике и объемной пачке, расшитой ромбами, на другой – надпись: «Очаровательная Коломбина, приглашаем Вас принять участие в собрании клуба «Маскарад». Маска и костюм – в соответствии с Вашим именем – обязательны. Инкогнито гарантируется. Театральная антреприза – беспрецедентный психологический эксперимент. Совершенно бесплатно. Адрес: угол Большой Садовой и Тверской, вход со стороны театра; 1 июля, пятница, 1927 года; полночь. Вас встретит капельдинер в костюме беса».
Все бы ничего, но такое же приглашение Грених обнаружил у себя в кабинете в институте двумя днями раньше, только цифры там были другие, а вместо дамы в белом парике выведена мужская фигура в черном фраке, голова персонажа была наклонена, лицо скрывали поля и высокая тулья цилиндра. Он решил, что кто-то из пришлых пациентов обронил это приглашение во время консультации, и отложил его в сторону, не прочитав, что на нем.
Теперь Грених недоуменно приподнял брови.
– Коломбина? Капельдинер в костюме беса? – призадумался он. Тут же вспомнилась Рита, пружинисто вытанцовывающая на сцене Мариинского театра партию Коломбины, вспомнились кулисы, ее юное личико, ее смелость, то, как она, сидя на пуфе, согнувшись, развязывала ленты пуантов, не смущаясь своих голых колен и слишком откровенной пачки, ее струящиеся шелком черные волосы, высвобожденные из тугого пучка… Да так глубоко ушел в воспоминания, что вздрогнул, когда хлопнула входная дверь.
Он едва успел сунуть карточку с приглашением обратно в томик Блока, как Рита прошла мимо него сомнамбулой, то ли не замечая никого в кресле, то ли делая такой вид.
На ней были нежно-персикового цвета плиссированная юбка чуть ниже колен и белая кофточка с завязочками у горла. В руках – букетик коралловых пионов, перевязанных алой лентой. Она бросила цветы на стол, подошла к буфету, вынула оттуда пару пуантов и, забравшись на столешницу с ногами, принялась натягивать балетную обувь. Грених онемел, глядя на нее, позабыв дышать. Казалось, все это она проделывала в глубоком сне.
Перевязав одну лодыжку старой, посеревшей и затертой лентой несколько раз по голени крест-накрест, она наконец подняла на Константина Федоровича глаза.
– Давно ждешь?
Грених не ответил, слова застряли в глотке. Настроение у Риты было воинственное, и он не мог решиться говорить с ней сегодня.
Тем временем Рита подвязала вторую ногу и вскочила прямо на столе на кончики пальцев, вознеся руки над головой. Несколько раз она опускалась на пятки в первую позицию и поднималась на носки, потом медленно согнула одно колено и вытянула носок сначала в сторону, затем вверх к самой люстре так, что от движения ее стопы шелохнулась стекляшка в коконе паутины. Плиссированная юбка мягко скатилась к сухому, жилистому бедру.
Так она повторила несколько раз с обеими ногами, очевидно, разминаясь. Потом ее стопы приняли четвертую позицию – Грених знал все эти названия только потому, что она когда-то увлеченно о них ему рассказывала, объясняя разные технические сложности балета. Нога медленно стала отходить в сторону с каким-то крадущимся, угрожающим напряжением. Мышцы были натянуты, как переплетение якорных тросов, и дрожали. Неужели она собирается вращаться прямо на столе?
И только Грених об этом подумал, Рита сделала плие, взмахнула руками. Один поворот, второй, третий, стол дрожал, доски скрипели. Прежней легкости в исполнении не было, больше злобы, ярости, взмах ноги походил на удар в восточных единоборствах. Она сделала последний поворот неожиданно воздушно, словно хотела взлететь, но покачнулась. Грених сорвался с места, кинулся вперед и в самый последний момент успел ее подхватить. Падала она мастерски, возможно, падение было спланировано, веса ее Грених почти не ощущал; она повисла на его плечах раненым лебедем.
– А когда-то я могла делать это, держа пальцы на талии. Все тридцать два. Все тридцать два, – выдохнула Рита, отпустив шею Грениха, подтянулась на руках и села на стол.
– Единственное удовольствие – прийти сюда, надеть свои старенькие пуанты, взяться рукой за этот стол и целый час без памяти, в тишине и темноте делать свой экзерси́с, ощущая горячие слезы на лице. Так балерина оплакивает свое тело, с которым время обходится самым беспощадным образом.
Грених никогда не знал, что ей отвечать, едва она принималась мучительно вспоминать прошлое. Да, время беспощадно, да, балет в прошлом, да, все мечты сверкать примой – погублены, надо оставить терзания, устремить взгляд вперед и жить. Но легко это сказать и сложно сделать. Он пытался отвлечь ее работой со своими пациентами, это действовало, но недолго. Отчаявшаяся Рита кусала губы, ломала ногти, расцарапывала себе кожу, чтобы снести свой тяжелый крест, а Грених, который на Пречистенке с легкостью избавлял пациентов от заикания и немоты, алкоголизма и нервных тиков, с ней был бессилен. Все, что он мог, молча прижать к себе.