Стараясь не смотреть по сторонам, щурясь от света, отраженного от высокого трюмо, Грених вошел в комнату, в которой-то бывал по детству – на пальцах пересчитать, а во взрослой жизни – почти никогда. Это святая святых дома, куда не было доступа простым смертным. Стены с деревянной обшивкой и холодными голубыми обоями показались теперь такими тесными, потолок – низким, окно – маленьким, что закружилась голова. Он схватился за створку платяного шкафа, в котором висели зимнее пальто Майки, несколько летних платьиц, ее коричневая гимназическая старого образца форма с черным фартуком и пионерским галстуком, аккуратно повешенным на плечо. Под полом был люк, вход в который загораживал шкаф. Майя, не дожидаясь помощи отца, встала спиной сбоку шкафа и принялась его сдвигать, упершись ногами в стену: судя по царапинам на паркете, делала она это не раз.
Спохватившись, пробурчав: «Что ты вытворяешь?», Грених отодвинул ее хрупкую фигурку в сторону и, сделав два усилия, сдвинул шкаф с люка сам.
Внизу оказалось подпольное межэтажное пространство почти в метр глубиной, о котором он напрочь забыл, полностью забитое старой мелкой мебелью в пыли и паутине, вроде пуфиков с кишками наружу, стульев без ножек, поломанных светильников, были потрепанные книги, которые не влезали на полки. Его всегда использовали для ненужного хлама. Вниз вела стремянка из трех ступенек.
– Вон, – указала Майка на окованный железом большой деревянный сундук с огромным замком.
– Ну и с чего ты взяла, что там есть фрак?
Они опустились на колени у края подвала и, держась за доски паркета, головами свисали в подпольное пространство. Майка не ответила, Грених заподозрил, что замок она все же вскрыла, и потянулся носком к перекладине стремянки. Так и было. Едва Грених тронул его, замок крякнул и отвалился.
Внутри аккуратными стопками лежали отцовские визитки, его угольно-черное пальто, купленное в 1911-м, целая башня белых накрахмаленных рубашек, которые он не успел поносить, потому что они стали ему велики – после смерти матери он потерял десятка три фунтов. На самом дне лежала фрачная пара деда моды времен едва ли не Пушкина – Грених узнал ее по многочисленным фотографиям, которые раньше висели в гостиной.
Вынув старый, пахнущий нафталином черный сверток, он приподнял его к лучу света, льющемуся из отверстия сверху.
Брюки были с бархатными лампасами, фрак с чудовищно безвкусной и смешной вышивкой в тон материи и золотыми пуговицами, подбитый в груди ватой. Мятый, с заломанным наискось воротничком, он выглядел как самая последняя вещь у старьевщика. Отрезная юбка имела на подкладке два следа от упавшего сигаретного пепла.
– Не так уж и заметно, – промямлила Майка, поглаживая шелк рукой, – это же не снаружи.
– Нет, Майя, это нельзя носить. Это же курам на смех! Как я в этом отправлюсь к Мейерхольду?
– У теть Веры есть утюг. Она отгладит, и будет как новый. Он же просто мятый слишком. Я сама ее попрошу, скажу, что костюм нужен для литературного вечера, посвященного поэзии начала девятнадцатого века, она не догадается.
Схватив в охапку фрак и брюки, девочка, как обезьянка, стремительно взлетела по стремянке. Когда Грених, кряхтя, преодолевая боль в коленях и затекших ступнях, поднялся, ее уже и след простыл. В гостиной, которую ныне занимала семья из трех человек, часы пробили без четверти одиннадцать. За стеной они всегда были хорошо слышны. Часы в кабинете отца были без боя.
Грених сел на постели и погрузился в размышления. Как бы он ни старался отделить убийства в Трехпрудном и сегодняшнее представление в ГосТиМе, эти два эпизода были все равно что вода с маслом в стакане, вроде не смешивались, имели четкую границу раздела, но почему-то все же представлялись находящимися в одном сосуде.
Почему Майка так уверена, что собрание клуба имеет отношение к гипнозу, откуда она это знает, что еще могла слышать? Она была как дождик, который просачивается незаметно в поры земли, ее никто не воспринимал всерьез, никто не знал, какая она зоркая умница. Что и говорить, Грених сам как-то позабыл о ее феноменальной прозорливости, стал относиться, как к ребенку ее возраста. Но дети все всегда видят, все слышат, всюду суют любопытный нос и становятся невольными свидетелями чьих-то тайн.
Часы в гостиной пробили одиннадцать, затем четверть двенадцатого. Хлопнула дверь, прибежала запыхавшаяся Майка, на одной руке ее висели отутюженные и сложенные пополам фрак и брюки, в другой она держала настоящий цилиндр, взятый на время у кого-то из соседей. Грених с болью в сердце оглядел черную вышивку, золотые пуговицы на фраке и смешные лампасы на брюках.
– Тетя Вера сказала, чтобы я с этой вещью в школе была осторожна. Пуговицы, сказала, могут срезать. Они из настоящего золота и стоят кучу денег!
– Майка, – Грених взял в руки цилиндр и стал его оглядывать. – Ничего не выйдет. Твоя учительница математики узнает, что никакого литературного вечера у вас нет.
– Есть! – просияла девочка. – Есть. Я не соврала! И костюм придется отнести, после того как ты им попользуешься. Я его присмотрела еще раньше, собиралась спросить разрешения… Честно! Так бы не взяла. Цилиндр мне Аня Пронина из квартиры на третьем нашла, а белые перчатки тоже Вера Евгеньевна дала. И пальто дедушкино можно я тоже возьму? Мы будем ставить пьесу «На дне» Горького. Оно хорошо Барону будет.
Грених едва соображал от ее стрекотни.
– Давай, одевайся, – Майка перевесила костюм на его руку. – Пойду из простыни маску вырезать. Можешь на меня положиться, вырезаю я мастерски, сто тридцать одну ромашку вырезала для вальса цветов. Кстати, я бы на твоем месте щетину эту сбрила.
Грених скривился, невольно поднеся руку к щеке.
Минут через десять он стоял против зеркала, расположенного на внутренней створке платяного шкафа, не веря своим глазам и тому, что способен на такое безрассудство, которое вот-вот собирался совершить. На него смотрел какой-то не то Онегин, не то Ленский, с зачесанными назад волосами, открытым лицом, совершенно не похожим на привычную насупленную физиономию Константина Федоровича: глаза были большими и удивленными, лоб неожиданно высоким, щеки выбритыми и даже разные зрачки не особенно привлекали внимание. Под подбородком – жесткий воротничок сорочки и белая бабочка. Фрак сидел как влитой, чуть жал в плечах – непривычно, но с виду незаметно, и перестал казаться смешным, лампасы на брюках не топорщились. Все равно Грених чувствовал себя распоследним идиотом и поэтому надел отцовское пальто, тоже пришедшееся ему впору. Оно прикрыло длинные шелковые фалды фрака, висевшие сзади нелепым двойным хвостом.
Грених поднял воротник и застегнул все пуговицы до самого подбородка. Взял цилиндр под мышку, белые перчатки машинально сунул в карман.
– Только не испорти прически, – давала последние напутствия Майка. – Если разлохматишь волосы – тебя моментально узнают.
– А так будто нет? – ухмыльнулся Грених, опять глянув на Ленского, смотрящего на него из зеркала. Хм, а может, и не узнают. Он не узнавал.
– Уверяю, никто, никогда, ни в жизнь не подумает, что такой вечно серьезный, очень с виду грозный, недовольный и ворчливый профессор Грених наденет костюм фокусника и отправится на маскарад.
– Как во всем этом жарко, хорошо, хоть ночь свежая!
Глава 10. Маскарад на Триумфальной
Грениха встретили в потонувшем в потемках вестибюле театра, попросили снять пальто. Он заколебался, но с неохотой снял, глядя на чумазого, в красном обтягивающем трико, актера, пытаясь разглядеть его лицо. Но оно было основательно вымазано ваксой, кругом темень, да и актер не поднимал ни глаз, ни головы.
В полной темноте его проводили в зрительный зал, усадили на место, согласно номеру, обозначенному на приглашении.
Зрительный зал освещался слабым лучом желтого электрического прожектора, направленного на круг сцены, и дрожащим светом газовых рожков по периметру стен.
Гостей рассадили на значительном расстоянии друг от друга, разбросали по залу так, что никто не мог заговорить с соседом. Весьма странное зрелище – действительно, маскарад. Пестрые фигуры, разнообразие париков, удивительные костюмы Пьеро, Арлекина, Панталоне, индийского принца – Грених терялся в черном фраке и белой полумаске и чуть подуспокоился по поводу своего нелепого вида – кругом были люди, выглядящие нелепее его во сто крат.
Рита сидела неподалеку, чуть правее, друг от друга их разделяло пространство двух рядов и с десяток кресел, так что профессор мог видеть ее накидку с капюшоном.
Она поднялась, чтобы поправить юбку, и Грених разглядел ее наряд целиком. Темно-сливовые складки шелка, украшенные белыми оборками, ниспадали с плеч, высокий воротник-брыжи скрывал подбородок, под накидкой узкий корсаж с парчовой юбкой выше колен на каркасной основе, расшитой заплатками в виде ромбов. Рита тряхнула головой, капюшон упал на плечи, обнажив белый паричок, лицо ее было выбелено и до неузнаваемости накрашено. Глаза сокрыты под полумаской тонкого лилового кружева, а над пухлым ртом – мушка. Если бы Грених не располагал информацией, какой у нее будет костюм, не узнал бы.
Она села обратно, вертела головой направо и налево, ни на ком взгляда не задерживая.
Вдруг свет погас, зал потонул в приглушенном свете настенных светильников, совершенно не рассеивающих тьмы. Язычки огней были лишь слабо обозначены по периметру стен. Ничего не было видно. Раздались испуганные возгласы. Некоторое время гости в смятении бурчали, затем сквозь тьму Грених услышал звуки небольшого оркестра, игравшего танец феи Драже из «Щелкунчика». Едко запахло формалином. И прожектор зажегся вновь, едва-едва осветив сцену, на которой оказалось большое панно, напоминающее экран в кинотеатрах, натянутое меж двух стоек и с трех сторон сзади окруженное темными занавесками.
Вероятно, планировалось что-то вроде театра теней.
Музыка лилась из двух граммофонов, вернее, из одного, второй запустил один из бесов позже. По-кошачьи он выполз на сцену, опустил иглу на пластинку и уполз к краю, сел, свесив ноги. Бесы – их было человек десять – бесшумно и хаотично передвигались по рядам, размахивали хвостами, заползали на сцену, сползали с нее, заходили за кулисы, выходили оттуда, взбирались на спинки пустых кресел в партере. Ни на мгновение это красно-черное перемещение, похожее на броуновское движение молекул, не останавливалось.