– Психохирургия! – вдруг выкашлянул Мезенцев, и парни дружно обернулись к нему. Поднял голову и Грених.
– Получается, что ваш брат, Максим Федорович Грених, занимался психохирургическими манипуляциями методом… – следователь прищурился, – методом Бухкарда?
– Буркхарда, – послышался из-за горы книг голос Пети, который никогда не мог устоять перед соблазном кого-нибудь поправить.
– Буркхарда, – повторил Мезенцев и, оторвав взгляд от обложки, посмотрел на Грениха в ожидании ответа.
– Да. Он учился и работал у Бехтерева в Психоневрологическом университете.
– В Ленинграде?
– Да.
– Хм, вон оно как. А вы, Константин Федорович, тоже проводили подобные операции?
– Нет.
– «О важности разности и сходстве в запоминании, обучении и воспроизведении под гипнозом и без», – прочел Мезенцев на другой обложке. – И гипнозом тоже занимался?
– Да. В те времена научная сторона гипноза стала привлекать внимание многих психиатров, физиологов и неврологов.
– Понятно. А почему в «Психохирургии» только тридцать страниц? Где остальное? Здесь точно ножом вырезали.
– Хотел бы и я знать.
– Очень интересно, очень. Получается, что в вашей семье много уделяли внимания таким непростым медицинским вопросам. Что ж вы мне тогда не сообщили, что нашли на теле Куколева признаки проведенной такой операции? – улыбнулся Мезенцев и вновь зажмурился, когда щеку перекосило от спазма. Грениху показалось, что тот разыграл на лице пантомиму злого шута.
– Собирался, – он посмотрел на Петю, не умеющего держать язык за зубами. Ведь прошено было – пока не говорить никому. – Не был до конца уверен.
– Ну тогда я готов выслушать ваши соображения сейчас.
Грених глянул на следователя исподлобья. Ярость комом стояла в горле. Он и понимал, что тот всего лишь выполняет свою работу, но во второй раз подобный допрос, какой был в 18-м, теперь казался гадкой насмешкой. Грених подавил злость и монотонным голосом сообщил все, что знал о трепанациях в рамках психокоррекции.
Следователь внимательно слушал.
– Где сейчас ваш брат?
– Он умер в Сальпетриере – в психиатрической клинике, во Франции, – металлическим тоном произнес Грених, чувствуя, что говорит форменную ложь, непроверенные факты. Но у него были только эти сведения.
– Посчитал верным уехать за границу?
– Да.
– Вы никогда ничего о нем не рассказывали.
– Вы не спрашивали.
О родственниках, бежавших из России в дни революции, принято было молчать, от них принято было открещиваться, считать пропавшими без вести, мертвыми, не помнить, где похоронены их тела. Это знал и Грених, и Мезенцев, который наверняка тоже имел кузенов и кузин, тетушек или дядюшек, а может, и более близких родственников, которые осели где-нибудь за пределами Советского Союза и жили себе счастливо. Но, задавая Грениху подобные вопросы, он не мог не испытывать тайного удовольствия помучить пойманного с поличным на якобы лжи товарища, поковырять пальцем в старой ране, заставить почувствовать зыбкость почвы под ногами.
– Так, напомните, в каком году вы были мобилизованы?
– А это еще зачем?
– Оставьте мне прерогативу вопросы задать. Итак, когда же?
– В августе 1914-го в 25-й армейский корпус, полевым хирургом.
– На Юго-Западный фронт под Варшаву?
– Да, – ответил Грених, не понимая, зачем Мезенцев ворошит такие далекие от сегодняшнего дня события. Наверное, показать хочет, что-де все о нем, о Гренихе, знает, каждую деталь его печальной биографии. Мезенцев, казалось, останавливаться не собирался, преследуя какую-то тайную цель.
– Что ж, получается, жену на сносях оставили? – Он сузил глаза, одной ладонью уперевшись в край стола.
– Получается, так.
– А когда началось формирование Волынского корпуса, вы оказались в Москве?
– У меня был отпуск в апреле 1918-го, еще до всей той пертурбации.
– По состоянию здоровья? Что-то было с рукой?
– Да.
– А отпуск подписан был Люповым, который удрал на Урал служить в белогвардейских частях.
– Таков был его выбор.
– Ну а ваш был каков?
– Разве это не очевидно, если я здесь, – огрызнулся Грених, ощущая рокот кипящей злобы в крови и терпкий ее, металлический привкус во рту.
– Южный фронт, рядовой в составе ударной группы Селивачева, числились в 40-й стрелковой дивизии. Дальше данные отсутствуют, вот в чем дело. И вы опять оказались в Москве.
Грених поднял налитые ненавистью глаза на Мезенцева. Сергей Устинович прекрасно знал, что его фамилия значилась в приказе на расстрел в дни красного террора. Он мог бежать тогда куда угодно, но не знал, что сталось с женой и Майкой, поэтому вернулся домой в надежде получить от них весть. Весть была черной – жена погибла в поезде, Майка тоже считалась погибшей, это потом Грених смог найти дочь, аж спустя восемь лет.
– Я работал в морге Басманной больницы, – выдавил Константин Федорович, наблюдая игру торжества на лице следователя. – Могу я все же поинтересоваться, к чему эти вопросы? Если у вас есть какие-то прямые претензии, так выскажите их, незачем юлить.
– Претензий нет, я просто общую картину по вашему вопросу составить пытаюсь.
– Составили?
– Составил.
– Тогда, может, к делу вернемся? – скрипнул зубами Грених и тотчас рубанул вопрос, были ли запротоколированы побеги рецидивиста из Новгорода Тимохина и бывшего бомбиста Куколева.
– Почему вы интересуетесь?
– Потому что подозреваю, что либо не всех беглых заключенных ставят на учет, либо эти двое и вовсе никуда не сбегали.
– Откуда такие рассуждения? – Мезенцев опустил локоть на стол, его лицо дрогнуло судорогой так сильно, что ему пришлось на несколько секунд спрятать его за ладонью.
– Оба очень истощены. Такое истощение можно получить лишь в наших тюрьмах, оба имеют характерные следы избиения – заключенные их получают при беседах с тюремщиками. Оба с отбитой печенью. У Тимохина при вскрытии обнаружены почечные гематомы…
– Я читал ваши заключения.
– Но в заключении данные можно рассматривать и так, и эдак. Драка или избиение – никто не докажет.
– Да, вот именно!
– А еще странность – в их организмах не было ни капли алкоголя, а печень Тимохина не имела свежих патологий: даже стеатоза. На свободе они бы пили вовсю!
– На что вы намекаете, товарищ Грених? Вы ведь помните, что судмедэксперт лишь дает голые факты, а уж с ними, фактами, – Мезенцев ударил ладонью по фолианту, – работаем мы – следователи.
Он медленно поднялся из-за стола, встал лицом к окну. Воцарилась какая-то траурная тишина, стажеры не решались шуршать книгами, которых еще было много на полу. Только тихо тикали настенные часы. Мезенцев наконец повернулся, подошел к Грениху, глянул на него, сидящего на валике дивана, с сожалением и горечью.
– Знаешь, что тот, с Трехпрудного… – с тихой доверительностью начал он, – Шкловский, на допросе выдал?
Грених посмотрел на него исподлобья, сердце сжалось.
– Что гипнотизер на тебя был похож, – продолжил Мезенцев. – Не внешне, мол, а чем-то таким: не то голосом, не то манерой говорить. Я его и так, и эдак давил, прямо на тебя не показывает. «На профессора похож – все, что мог вытянуть, – только лицо светлое, ясное, улыбчивое, открытый лоб, но ни цвета волос, ни глаз не помню…»
И следователь поднял руку, мягким отеческим движением откинул со лба Грениха густую прядь назад.
– Открытый лоб, улыбчивый, – повторил он, глядя на выбритое вчера лицо судебного медика. – Но кто, Константин Федорович, хоть раз видел, как вы улыбаетесь, а?
Движением головы Грених сбросил руку Мезенцева.
– Вот и я не видел. Кто же это мог быть? – продолжал старший следователь. – На тебя подумал бы в последнюю очередь… Не стал показания скользкого того жиденка в протокол заносить, пожалел тебя. А тут в квартире твоей знакомой кто-то неудачно сахар с кислотой замешивает, да еще и брат имеется, который и гипнозом занимался, и психохирургией… Он-то как, улыбчивый был? Или тоже волком на людей смотрел?
Грених сидел каменный, сжимал руки до побеления в костяшках пальцев.
Старший следователь зло махнул Пете и Фролову, те еще не заполнили верхнюю полку.
– Все, хорош, остальное профессор сам уберет, – и, развернувшись к Рите, добавил:
– А вас, иностранный агент Марино, я попросил бы как можно скорее явиться в Губсуд для более детального допроса. Труппу задержу, – сказал он холодно. И все трое быстро удалились.
Некоторое время Грених и Рита молчали, тишина стояла и за стенами коммуналки, соседей слышно не было, небось, пока шел обыск, прильнули ушами к перегородкам, чтобы ухватить хоть кусочек из разговора милиции с профессором. Но когда дверь квартиры хлопнула, загудели за стенами голоса, зашевелились, зашуршали, принялись ходить, хлопать дверьми, звенеть посудой в кухне и тазами в ванной.
– Я вчера был там, – тихо проговорил Грених, глядя в пол. Буря в голове утихала. Он понимал, что нужно сейчас же все выяснить, но посмотреть на Риту не хватало духа. В том, что циркачей арестовали, он чувствовал свою вину.
– Разумеется, ты был там, – с внезапной отрывистой холодностью отозвалась она. – А иначе кто же еще?
– «Кто же еще» – что? – не понял Грених.
– Кто еще мог все это выдумать! – вскричала она.
– Тише, здесь все слышно, – нервно прошипел он.
Она резко обошла диван, нагнулась к лицу Константина Федоровича и больно сжала его подбородок.
– Люблю тебя, но все время в тебе его вижу! – Губы ее медленно шевелились у рта Грениха, горячо, обжигающе выдыхая слова. Он был не в силах ни пошевелиться, ни оттолкнуть ее от себя. Видя, что он послушно замер, Рита поцеловала его. Но поцелуй длился недолго, секунду-другую, блаженство оборвалось резкой болью – он не сразу понял, что Рита прокусила ему губу, дернулся, когда было уже поздно, по подбородку потекла струйка крови – укусила сильно. Грених отер рот, чувствуя под пальцами разорванные края кожи.