– Кто вас знает, психов! – вытерла нос Рита; в голосе ее опять зазвучало сомнение. – О, как приятно осознавать терпкую власть вседозволенности обреченного. Какие вершины можно покорить, будучи одержимым. В этой войне может победить только сумасшедший!
– У меня дочь растет, я психом быть не имею права.
Глава 12. Ловец душ
На Селезневской улице, в доме под снос, расположенном недалеко от каланчи Сущевской части, в одной из коммунальных квартир на втором этаже жила вдова Соловьева с четырьмя детьми – старшим Антоном и тремя дочерьми: одна – почти ровесница Антону, две другие – малолетние.
Поднимаясь по лестнице, Грених с трудом подавил приступ отвращения. Всякого он навидался в германскую войну и в революцию, ночевал и в хлеву, и в поле, два года прожил в морге Басманной больницы, не покидая ледененого кафельного подвала до весны 1922-го, но такого смрада не было даже там.
Ясно, почему юноша помешался на стерильности. Парадная, прежде широкая и удобная, но ныне сплошь заставленная негодной мебелью, дырявыми матрасами, прислоненными к стене скрученными в трубы половиками, пропахла букетом из гнили, плесени, кошачьей мочи, кислой капусты и свиного жира, из которого, видно, варили мыло на продажу. Перед парадной дверью клубком улеглась кошка с серой всклоченной шерстью. Еще три рядком восседали на подоконнике. Под потолком паутина с опушкой пыли, уличная грязь крепкой броней приросла к плинтусам, с облупленных стен ссыпалась старая краска. Жалкая, облезлая собачонка грызла кость в углу лестничной площадки, тотчас дернулась назад от непрошеных гостей и озлобленно оскалила зубы. Грених невольно глянул на Риту, та невозмутимо шагала рядом в том же глухом, до горла платье и перчатках, перед выходом она лишь повязала на голову косынку.
Дверь в квартиру, где добрую сотню лет не меняли обивки на стенах и подолгу не мыли полов и окон, открыла растрепанная женщина, занятая стиркой, от нее пахло прогорклым мылом, голые руки ее и ноги, выглядывающие из-под заткнутого за пояс подола юбки, распаренно блестели. Молча указав визитерам на дверь комнаты Соловьевых, она, шлепая босыми стопами по мокрому полу, исчезла в дверях кухни.
В комнате никого не было, кроме двух младших сестер Антона – одной лет восемь, другая – совсем малышка, лет пяти, не более. Девочки оказались на удивление точными копиями брата, такие же сероглазые, светловолосые и с тонкой кожей, сквозь которую проступал болезненный румянец. Мать, как выяснилось, забрала пятнадцатилетнюю Катю к себе на завод, чтобы устроить ее на несколько послеобеденных часов в летние каникулы.
– А Антонка вышел, ему нехорошо весь день, сказал, что срочно требуется в больницу, – объяснила старшая.
– У него голова кружилась, – отозвалась младшая.
– Когда он вышел? В какую больницу?
– Недавно. В ту, что здесь рядом.
Девочек поблагодарили за ответы, наказали дверь запереть и до прихода матери незнакомцев не впускать.
– Что будем делать? – спросила Рита, когда оба наконец оказались внизу.
– Здесь рядом только одна больница, Мариинская. Только она два года как больше не больница, а туберкулезный институт.
– Но там не будет кареты «Скорой помощи», – Рита едва поспевала за Гренихом.
– Не будет, – нервно дернул плечом он. – Это лишний раз доказывает, что мальчишка не в себе. Он всю жизнь в этой больнице пролечился, а когда та закрылась, его ко мне отправили. Но почему-то он бросил сеансы. Сейчас ему уже лет семнадцать стукнуло…
Быстрым шагом они шли в сторону Божедомки, к колоннаде больничного здания, видневшейся в перспективе переулка Достоевского. На пустынной улице мелькнула фигура, бредущая вдоль чугунной ограды.
– Рита, наш пациент! – Грених припустился бегом.
– Где же? Где? – мгновенно позабыв обо всем, встрепенулась и прищурилась Рита.
В распахнутой поношенной курточке, пошатываясь, плелся Соловьев собственной персоной. Ходил как лев в клетке вдоль ограды, беспрестанно останавливался, припадал лицом к чугунным прутьям, бросал взгляды на высокое светлое здание с колоннами, никак не находя способа попасть внутрь. В туберкулезный институт абы кого не пускали, а детей – уж тем более.
– Ах, вижу! Видно, вон тот вихрастый?
– Он, – выдохнул Грених, чувствуя, что предстоит нелегкий бой.
Превозмогая боль в коленях, Константин Федорович несся вдоль переулка Достоевского, на бегу прикидывая, как подступиться к мальчишке, не испугав его внезапностью, как расположить к беседе, ведь если юноша во власти навязчивых идей, то сделать это будет непросто.
– Антон Соловьев, – позвал профессор, с трудом справляясь с одышкой и убирая мокрую прядь со лба назад – делая вид, что встреча их случайна. – Добрый день!
Тот ничего кругом не замечал, шел как во сне дальше. Грених повторил приветствие, подступив на три острожных шага.
– Ты потерял чего? – Константин Федорович подошел совсем близко.
Юноша дрогнул, отпрянул от ограды, глянул на свои ладони, его брови ужасающе вздернулись, будто он обнаружил на руках нечто удивительное, но вместе с тем страшное. Медленным, механическим движением он вытер пальцы об полы куртки и вновь стал пристально вглядываться перед собой взором, лишенным всякой осмысленности.
– Антон, – повторил Грених, протягивая юноше руку.
Антон поднял остекленелые глаза на профессора, промолчал и снова глянул на свои руки, принявшись судорожно отирать их об полы куртки.
– О, что за напасть такая, всюду грязь, микробы, черви, вонь! Чернота кругом обступает. Черные стены, черный дом, черная кухня, черные люди, черные лица их становятся все ближе. Не могу больше так! Мне никогда не отмыться, не избавиться от этого запаха, которым пропахли стены. Не могу там жить, хочу обратно в больницу.
Мальчишка сорвался с места и бросился прочь, побежал вдоль ограды, точно за ним вдогонку устремились все бесы преисподней. Грених двинул за ним.
– Костя! – прокричала в спину Рита. – Подождите, я с вами!
Грених стиснул зубы, не ответил. Не отрывая взгляда от юноши, он решительно бежал следом, настиг его, схватил за локоть и как следует дернул.
– Придите в себя, Антон, – строго проговорил он, отдыхиваясь. – Что на вас нашло?
Тот опять заладил, мол, чернота наступает, кругом дурно пахнет, его преследуют микробы, а по ночам он видит ужасные кошмары, под кожу его проникли черви, а тело гниет от повисшего в воздухе смрада. Он сложился пополам, стал вопить и вырываться, насилу Грениху удавалось не разжать пальцев.
Это надо было прекращать, на шум могли сбежаться служащие из института – уже распахнулось на втором этаже окно, и кто-то с высоты крикнул, чтобы не висли на ограде.
– Проснись!
Одно только это слово, произнесенное строго, с безапелляционной требовательностью, заставило Антона, скривившегося и повисшего на руке профессора, моментально выпрямиться.
На его лицо, секунду назад искаженное страдальческой гримасой, нашло выражение удивления. Секунду назад он был красен как рак, щеки в алых пятнах, набухли венки на висках. Но едва Грених гаркнул свое заветное «Проснись!», мальчик побелел, в глазах загорелись искорки осознанности. Будто его пробудили ото сна, облив холодной водой.
Некоторое время Грених смотрел суровым, безжалостным взглядом, ожидая, когда тот окончательно придет в себя. А потом повел к ограде и велел сесть на цоколь. Сам опустился рядом, устало уронив локти на колени.
– Потрудитесь объяснить, – проронил он тихо, – что за демон вас покусал? Я полагал, вы излечились от невроза навязчивых состояний, поэтому больше не вернулись на Пречистенку.
Некоторое время мальчик молчал, молчал и Грених, довольствуясь тем, что пациент усмирился и уже несколько минут сидел, покорно опустив голову.
– Как приятно осознавать терпкую власть вседозволенности обреченного. Какие вершины можно покорить, будучи одержимым. В этой войне может победить только сумасшедший!
Грених медленно повернул голову и с досадой глянул на Антона. Эти слова он слышал вчера на собрании и сегодня от Риты.
– Тебя обидел кто-то? – вкрадчиво спросил Константин Федорович.
– Нет, да… не сейчас… – запинаясь, ответил Соловьев.
– Что за войну ты имеешь в виду? Школу в этом году кончил? И вот она – здравствуй, скука? Работать куда определили? – начал было профессор, но осекся. Нет, мальчику невозможно внушить истину, обращаясь только к его голове. Ведь причиной внезапного рецидива было посещение весьма сомнительного собрания вчерашней ночью, которое растормошило всех его внутренних демонов.
Каждый человек, рожденный ангельски чистым созданием, к концу жизни становится носителем целого сонма демонов, прямо-таки настоящим передвижным адом. И нет на свете ни одного вменяемого человека, в котором не жил бы хоть маломальский чертик-подстрекатель, разжигающий в душе пламена страданий, ненависти, жажды, зависти. У кого-то мал этот зверинец в душе, у кого огромен, как заповедник в Беловежской пуще.
– Хорошо, – начал Грених, кивнув – скорее самому себе, нежели пациенту, прикидывая, как затронуть его сердце. – Тебя угнетает чувство, что ты окружен нечистотами и неприятными запахами и вынужден среди этого неудобства жить?
– Зачем вы здесь? – с подозрительностью глянул Антон. – Кто вам сказал, что я именно сюда приду?
– Твои малолетние сестры. Итак, обсудим твою нынешнюю проблему – привязанность к страданию. Не свинство всеобщее тебя так заставляет страдать, а ты сам. А почему? Страдание медленно и незаметно перетекает в наслаждение. Ты не замечаешь, как, изображая страдальца, заставляя кругом всех за себя хлопотать, получаешь от этого скрытое удовольствие. Нити наших привязанностей идут лишь к одному – к удовольствию.
– Неправда! – Антон вспыхнул до корней волос.
– Тогда иди работать санитаром в больницу.
– Вы… вы, что, с ума сошли? Вы это все… для того, чтобы меня… санитаром? Меня?
– А что же тебя так пугает? В больнице, куда ты так рвешься, достанет и формалину, и карболовой, и сулемы, и йодоформа. Сможешь хоть по ведру на себя выливать ежедневно. Только с аптекарем лучше заранее дружбу завязать, обычно аптекари очень прижимисты насчет сулемы.