Петя было устремился к двери, но Грених его задержал.
– И еще… позвони в ГосТиМ, номер 60–98, позови к разговору Риту Марино, спроси… все ли у нее хорошо.
– Понял, – по-юнкерски щелкнул каблуками стажер и со всех ног помчался за дверь.
Как только затихли его звонкие шаги на лестничной площадке, Грених нагнулся к художнику и крепко сжал его плечо.
– Товарищ Синцов, все, что вы рассказали, – это чрезвычайно важно. Возможно, эта театральная постановка – чья-то провокация, в которой хотят обвинить меня. Одним словом, подставить. Понимаете?
– Зачем же?
– Пока трудно сказать, но, может, я им не нравлюсь, кажусь неблагонадежным гражданином. И с гипнозом зашел далеко, думают, надо такого убрать. Сами понимаете, как сейчас бывает, сначала создают повод для чисток, потом стирают с лица земли.
– Господи боже!
– Вы только господа поминать не начинайте, этого уже я не вынесу. Мне нужно, чтобы вы составили протокол о вчерашнем от вашего лица, с числом и за подписью.
– Прямо сейчас?
– Прямо сейчас, пока мой стажер ищет телефонный аппарат. Бумага есть?
Синцов поднялся, стал судорожно шарить по подоконнику, заполненному стопками книг, баночками с красками, тюбиками, перепачканными в разноцветье отпечатков его пальцев, высохшими кисточками и рисунками, свернутыми в рулоны. Он развернул один, выполненный пастелью, сел на кровать, положил на колени портфель и, схватив уголь, стал быстро выводить красивым почерком художника свой рассказ на обратной стороне рисунка. Его трясло, он всхлипывал, продолжал старательно выводить слова. Уместился в половину листа, поставил число и размашисто расписался – так он подписывал все свои картины.
– Сверните этот листок протоколом вниз и спрячьте среди других рисунков. Придет время, когда он кому-нибудь – вам или мне – спасет жизнь. А сейчас мы вас положим в больницу, и пока негодяев не изловим, побудете у нас.
– Хорошо, Константин Федорович, я с радостью.
– Последний вопрос: сегодня вам туда приходить велели?
Синцов собрал морщину на лбу, брови его тревожно взметнулись.
– Да… не помню хорошенько… Я ж порой улетаю мыслями, не слушаю. Да, наверное, все-таки да.
Тут вбежал Петя и выпалил:
– Машина прибудет с минуты на минуту, Риты в театре нет, не явилась утром. Мейерхольд мечет громы и молнии, потому что послезавтра премьера, а актриса исчезла!
К этой минуте вернулась мать Синцова из аптеки, Грених глянул на ее улов, нахмурился на бутыльки с валерьяной и пустырником.
– Травками, увы, здесь, делу не помочь, по меньшей мере нужен бромистый калий внутривенно, – отмахнулся он, объявив, что забирает ее сына в больницу.
И все трое принялись спускаться по парадной лестнице. Грених давал указания Пете, что делать с больным, кому поручить и как рассказать о рецидиве.
Вышли на улицу, сели в санитарный автомобиль.
– Через Триумфальную можешь? – обратился к шоферу Грених, сев на пассажирское рядом с ним. – Я там сойду. А Петя проводит больного и перепоручит его Ярусовой.
Шофер кивнул, и машина покатила по широкой Воздвиженке, через Никитский бульвар в сторону Садового кольца. Грених закрыл глаза. Куда могла деться Рита? Отпустили ли ее труппу? Очень не хотелось думать, что пока он вчера ночью сочинял доклад, ее убили.
Затейник за ширмой менял маски своим марионеткам, как хотел. Он вернул Фокусника, он вернул всех тех, кого Грених спас, он мог и Коломбину мертвую заменить живой. И непонятно, пришли ли на второе собрание сами пациенты и сколько теперь их там, или же вместо пациентов сидели теперь статисты, актеры. Это было как превращение пешки – шахматы какие-то, а не маскарад.
Справа от театра Мейерхольда, у соседнего узкого здания в три арочных высоких окна, наблюдалось странное оживление. Спектаклей в театре не было, на праздных гуляющих толпа не походила. Грених попросил притормозить.
– Петя, – бросил он взгляд на заднее сиденье. – Яков Васильевич на тебе.
Насилу удалось пробиться сквозь толпу. Здесь были служащие контор, товариществ, лавок, ресторанов и прочих кооперативных заведений. Мелькали белые наколки, какие обычно носят кондитерши, клетчатые и в полоску пиджаки нэпманов, фуражки милиционеров с синими околышами, черные суконные френчи агентов угрозыска. Грених поднялся по лестнице, полной людей, и увидел знакомое лицо – Мезенцев.
– Сергей Устинович! – вскричал Грених. – Здравствуйте! Что здесь произошло?
– Труп, женский, – шмыгнул носом следователь. – Здравствуйте! Несчастный случай. Я сам только подъехал, пока никто не опознал. Думаю, одна из работниц шоколадного цеха. Утонула в чане с шоколадом. Что у вас с докладом? Успели? Вчера на вызов пришлось брать молодого судмедэксперта из КСЭ, надменный петух, Петю прогнал.
Просторное белое с темной панелью помещение цеха было уставлено диковинным оборудованием, стальными цилиндрическими емкостями малого и большого размера, шкафами, столами, над которыми нависали лампы накаливания. Несколько человек – видно, заведующий фабрики, завхоз, секретари – стояли кружком, тихо беседовали. У окон лежало нечто, походившее на темный, влажный куль.
Константин Федорович двинулся вперед.
– Вы позволите? – шагнул он к этому кулю, накрытому курткой, перепачканной пряной коричневой жижей, из-под которой торчала пара женских ножек. Опустился на колени, откинул тряпку и принялся стирать с лица шоколад. Сердце стало.
И только когда помрачение схлынуло, Грених увидел, что это была не Рита.
Он смотрел на разметавшиеся змейками длинные черные волосы, которые вовсе и не были париком Анубиса, мертвое лицо и тощую фигурку своей семнадцатилетней пациентки Лиды Фоминой. Из-за болезни она не могла посещать школу, частью обитала в больнице – то на Пречистенке под врачебной опекой Грениха, то в Преображенской психиатрической больнице. Ее не приняли ни в пионеры, ни в комсомол. Она жила в своем мире – мире шизофреника. Проклятые препараты от астмы, которые она начала принимать еще с колыбели, способствовали увеличению желудочков головного мозга. Она не была глупой, много читала, любила древнюю историю, рисовала, но психоз превращал ее во невменяемого безумца, она воображала страшные, несуществующие вещи, каких-то людей, уверяла, что за ней следят, гонятся, смотрят на нее исподтишка, пока она спит, бывало, не узнавала отца, а тот – Грених хорошо это помнил – всегда стремился упечь дочь на более длительный срок в лечебницу, ссылал в Нервный санаторий имени профессора Рота и отваливал лечащим врачам хорошие взятки. Он и Грениху предлагал взять дочь в центр Сербского на полный пансион. Но ей нужен был дом, где она бы чувствовала себя спокойно в компании женщины, что у них служила домработницей и почти заменила ей мать.
А вчера ее отца нашли мертвым в квартире, причем смерть его стала актом расправы неизвестного. Грених собирался поговорить с ней и расспросить о том, кого она впускала к себе в квартиру, но ее успели убить.
– Опознали погибшую? – наклонился к профессору Мезенцев.
– Да, – бесцветным голосом отозвался Грених. – Это же Лидия Герасимовна Фомина. Вы ее вчера разве не допрашивали? Она моя пациентка.
– Это какая Фомина?
– Дочь вчерашнего убитого.
– На Мясницкой? – Мезенцев присел рядом и стал вглядываться в лицо убитой.
Грених кивнул.
– Эх, и ведь, правда, она! Из-за плотного слоя шоколада и не разглядел, – вздохнул Сергей Устинович. – Вот так. Вчера отец, сегодня дочь. Да еще смерть такая нелепая – утонула в чане с шоколадом.
Грених опять лишь кивнул.
– Как вы узнали, что она здесь? – следователь свел брови.
Грених вздохнул, проведя рукой по лбу Лиды, отбросил с ее закрытых глаз прядь перепачканных в шоколаде волос.
– Я было подумал, что это Рита. Она куда-то пропала… Послезавтра ведь премьера. Играет главную роль и вдруг вознамерилась исчезнуть. Пришел, а тут толпа, милиция, вы… Я подумал, что ее убили.
– Значит, Фомина – ваша пациентка?
– Да. Видимо, из-за смерти отца у нее случился психотический рецидив… Страдала нарушением мозговых функций из-за приема не вполне надежных препаратов от астмы. Не представляю, отчего ей вздумалось прийти сюда. Но ее действия во время психоза совершенно невозможно предугадать. Вся ее сущность соткана из тесно переплетенных провалов в памяти, персевераций, ошибок реакций и перерывов в течении мыслей, – объяснял Грених, а сам ломал голову над тем, почему девочка набросилась с пистолетом на гипнотизера за ширмой. Не допускала ли она мысли, как и другие, что за ней прячется лечивший ее врач, якобы подкупленный отцом?
– Да уж, смерть пациентов – большое горе, – проговорил Мезенцев. – А смерть пациентов из психиатрической лечебницы – это еще и масса необъяснимого. Домработница вся в суете с похоронами, упустила, видно, из внимания подопечную.
Грених с горечью представил, как все было на самом деле: поздним вечером в четверг девочка открыла грабителям и преспокойно ушла на маскарад в маске Анубиса, вернулась, оставив дверь квартиры нараспашку. За день с ней случился истерический припадок, может, она решила мстить за смерть родителя, взяв отцовский пистолет, или же, как поведал Синцов, оружие ей дали грабители – совершенно невозможно теперь угадать. Но одно было неоспоримым – маскарад и ограбление Фомина происходило примерно в одно и то же время, а значит, их спланировали одни и те же организаторы.
– Я бы хотел сам провести вскрытие, – выдавил Грених. – И отца ее тоже гляну, с вашего позволения. Что там с Промторгбанком?
– Махинации в страховом отделе, – махнул рукой старший следователь. – ЦУГПРОМ принуждал тресты страховать имущество только в Промторгбанке, председатели трестов покупали у Фомина липовые страховки, чтобы не вкладываться.
– Вам не приходило в голову, что этот Зорро вхож в архив Губсуда? Откуда он узнаёт обо всех этих махинациях?
– Я вас умоляю, Константин Федорович, чтобы взяточника обнаружить, достаточно в гости к нему зайти и посмотреть, как он живет.