Грених приподнял подбородок бедной девушки, отер с шеи шоколад. Под ним красовалась синюшная линия. Фомина не утонула, ее удушили. Грених встал и пустыми глазами глядел на распростертое у его ног хрупкое тельце. Если сейчас рассказать о «Маскараде», то милиция устроит засаду в театре. Переживут ли удар те больные, которые продолжали посещать собрания? Переживут ли вот такие, как Лида и Синцов? Агенты угрозыска не станут проявлять деликатности. Грених взвешивал, доводить ли до сведения следователя… Тут дверь в цех распахнулась, влетел, как всегда взъерошенный, Мейерхольд. Он было шагнул к профессору, потом увидел тело, отпрянул, зажал ладонью глаза.
– Ох, боже! – просипел он, будто на полный голос не хватило сил. – Что теперь будет! Ну почему сегодня? Почему сейчас?
И привалился к стене, продолжая закрывать руками лицо.
– Добрый вечер, – сухо сказал Мезенцев.
– Какой же он добрый? Какой же он, к чертям, добрый, если накануне премьеры в соседнем здании труп! Вы не знаете, случаем, где ваша знакомая? – Мейерхольд бросил на Грениха долгий, многозначительный взгляд.
– Тот же вопрос я намеревался задать вам. Где Рита? Вчера она была?
Режиссер заскрежетал зубами и выкатил на профессора мефистофелевские глаза, видно, предполагая, что Грених непременно о чем-то должен знать или догадываться.
– Я бросил жену в Европе, вернулся сюда, – зашипел вдруг Мейерхольд, – цепляюсь за всякую возможность сохранить светлое имя советского театра, за который сердцем болею и жизнь готов отдать! Неужели вы думаете, профессор, что…
Он замолчал, весь побелев и затрясшись, чуть глянул на следователя и опять перевел взгляд на Грениха.
– Неужели вы считаете, что я останусь равнодушным к тому, что происходит? Вы должны все решить сами… – многозначительно процедил он, опять опасливо глянув на Мезенцева, добавил: – С Ритой.
– Так где она, черт возьми? – Грених повысил голос. – Была вчера в театре? Ночью вы репетировали?
Вопрос Грениха, казалось, разозлил Мейерхольда окончательно. Минуту он изображал статую Командора, губы его были поджаты, крылья носа трепетали.
– Нет-с, – выжал из себя он наконец. – Никто вчера не репетировал-с ночью-с.
Константин Федорович вынул платок и принялся отирать с пальцев шоколад. Уже начинала сказываться бессонная ночь. Он ощущал непреодолимую усталость, смерть девочки израсходовала остаток мужества и терпения. На патетические выходки старого театрала уже не оставалось никаких сил.
Пожав плечами, он вышел на воздух. Солнце село, народ не расходился. Где же Рита?
Тут перед глазами проплыла толпа актеров – явились на вечерний прогон. Грених с облегчением увидел промелькнувшую знакомую косынку – Рита потерянно озиралась, прошла мимо, не обратив на Грениха внимания, не увидев его. Он хотел было догнать, окликнуть – нужно ведь хоть ее расспросить о том, что же случилось ночью. Но в голове внезапно родилась идея покончить со всем этим ночным безобразием сегодня же, ни Риту, ни Мейерхольда не предупреждая. Режиссера, похоже, ничего не интересовало, кроме его новой постановки.
В таком деле брать надо было только с поличным, чтобы уж никто не мог отвертеться. А так поодиночке каждый участник только отнекиваться будет, юлить и изворачиваться. После смерти Лиды уже никто правды о своей причастности не раскроет, будь даже она косвенной.
Грених дал себе слово вернуться домой, достать свой пистолет, который спрятал в подпол в ванной, почистить его, зарядить и ворваться в здание ГосТиМа вооруженным в разгар собрания. С собой нужно взять фонарик, потому что светом заправлял кто-то за кулисами, нож, если пистолет будет бесполезным, и Петю, если тому разбойничья вылазка покажется заманчивым предложением. Они имели право постоять за поруганную честь своих пациентов.
Мезенцев как раз выходил наружу из здания кондитерской фабрики, когда с проезжающего мимо трамвая «Б» соскочил Воробьев.
– Я мчался со всех ног. Что тут случилось?
– Ты Синцова устроил? – тут же спросил Грених.
– Его старшая медсестра приняла, все ваши распоряжения ей передал.
На черном «Рено» Мезенцева – машину, брошенную на углу театра, уставший Константин Федорович принял сначала за таксомотор, прошел мимо, не обратя никакого на нее внимания, – они покатили в здание Мосгубсуда разбираться с телами семейства Фоминых. За ними следовал грузовичок «Форд», на который погрузили Лиду.
В морге Грених работал, подсчитывая в уме, успеет ли закончить процедуру вскрытия до полуночи. Еще ведь с Петей надо поделиться задумкой про налет и почистить браунинг. Работал скальпелем, давал сухую справку о причинах смерти, а сам вспоминал, куда убрал коробку патронов – кажется, она где-то в ящике с инструментами под трубами или у раковины, в мешке с сухим алебастром, оставшимся после установления многочисленных перегородок по всему дому.
Тщательно очищенный еще вчерашним судебным медиком от черной пены Фомин Г. С. умер от обтурационной асфиксии, то есть от удушения перекрытием дыхательных путей инородным телом – подушкой, плотным покрывалом, рукой или еще чем; внешние следы удушения обнаружить было невозможно, потому что кожные покровы сожгла кислота, причем очаги ожогов на этот раз были довольно глубокими. Фомина Л. Г. умерла от странгуляционной асфиксии, ее душили чем-то напоминающим проволоку или шнурок, время смерти – между полуночью и двумя часами ночи.
Мезенцев слушал Грениха внимательно, вопросов не задавал. Машинистка – такая же юная девица, как та, что лежала на столе, превозмогая слезы, стучала по клавишам «Ремингтона». Смерть в шоколадном цеху ее очень растревожила.
– Что ж. Одно радует, что руки душителей разные, может, обойдемся бытовым преступлением в случае с Лидией Фоминой, – нарушил тишину Мезенцев.
– Меня беспокоит, что от тела к телу меняется картина выжженных кислотой участков, – заметил Грених. – Если первых удушали до того, как начать покрывать труп черной пеной, то отца Лиды уже жгли заживо.
– Занесите в протокол. Вы насчет Фоминой кончили? Есть еще какие к ней замечания? – отмахнулся Мезенцев.
Грених ничего не сказал, хоть на языке вертелось многое. Не мог он доверять теперь следователю после унизительного обыска. Конечно, это чувство могло быть и предвзятым, он отдавал себе отчет в том, что обида застила ему разум. Но, помимо обиды, имелось и предчувствие обмана, нечистой игры, это было видно по интересу, который Сергей Устинович выказывал одним делам, и по равнодушию, явленному к поимке команды мстителей, чья черная метка уже стала притчей во языцех. Заключение об осмотре Куколева, где Грених в деталях описал, какие, вероятно, были произведены хирургические вмешательства, следователь даже читать не стал, бросил на край стола, там это заключение до сих пылилось, так и не заняв места в папке с делом.
Тем временем в Москве были зафиксированы и другие случаи использования серной кислоты с сахаром. Раз дети вздумали таким образом сжечь кошку. А один горе-убийца замыслил свалить свое злодеяние на преступную знаменитость, кокнул коллегу по цеху и полил его смесью этих веществ у него в квартире. Угрозыск поначалу праздновал победу, что смог утереть нос уголовному отделу Губсуда, мол, нашли негодяя, провалившегося на такой безделице, а потом выяснилось, что это простой неудачник с Макаронной фабрики № 2, который был столь неуклюж, что ошпарил кислотой себе руки, на чем и погорел.
В десятом часу вечера Грених снял перчатки, марлевую маску и фартук.
– Петю забираю с собой, – сказал он, уходя.
Мезенцев, засевший за работу над документами по делу об убийстве Лидии Фоминой, не возразил. И Грених с Петей вышли на освещенный Тверской бульвар. Константин Федорович обернулся, окинул взглядом три светлеющих в ночной темноте арочных окна здания Мосгубсуда, сунул руки в карманы тренчкота и тихо произнес:
– Сегодня, прям сейчас, собрание это собираюсь разогнать. Ты как, пойдешь со мной?
Петя вытянулся, округлил глаза, сделал два странных движения ртом, будто аквариумная рыбка без воды, и выдавил с кашлем:
– Да, конечно. Спрашиваете!
– Оружие есть?
– Нет, Константин Федорович, какое оружие у бывшего семинариста, разве только псалтырь завалялся где-нибудь, – замялся, улыбаясь, Воробьев. – Но есть фонарик! Позволите мне за ним зайти? Я живу за Сретенским бульваром.
– Сойдешь там, возьмешь, что надо, и сразу ко мне. Я тоже кое-что захватить должен.
– А вот и «аннушка»!
Громыхая и извергая снопы искр, подполз трамвай маршрута «А».
Грених, зевая, поплелся к остановке, в надежде, что после того, как будет найден, вычищен и заряжен пистолет, у него останется минут десять-пятнадцать на сон. Усталость давила каменной дланью в области лба и затылка, покалывала в висках, соображалось туго, чувствовалась в теле какая-то заторможенность. Таким идти в бой опасно.
В трамвае он привалился лбом к спинке переднего сиденья и тут же задремал. Грохотало, шрапнелью свистело в ушах. В глазах прыгали красные огни и зеленые каски австрияков. Надо было Мезенцеву поминать это! Теперь неделю, не меньше, будут тревожить эти мрачные призраки.
Петя тронул его за плечо на остановке на Сретенском бульваре, Грених скосил глаза, наблюдая, как студент спустился на мостовую и помчался куда-то в темноту Улановского переулка. Сам сошел на следующей остановке и, постепенно возвращаясь к жизни, благодаря короткому сну, быстро зашагал к Мясницкой.
Дома его встретила насупленная Майка.
Она открыла ему входную дверь, громко хлопнув ею, шумно протопала по коридору между стенами, обклеенными газетой «Рабочая Москва», размахнулась было дверью в кабинет, когда проходила внутрь, но Грених успел подхватить ручку.
– Имейте совесть так хлопать, – раздался из-за перегородки недовольный мужской голос. – Вы мешаете спать!
Майка скрестила на груди руки, прошагала к письменному столу. Наступив на стул, забралась на столешницу, постояла так несколько секунд и, не выдержав собственного драматизма, топнула ногой.