ь шоколаде! То был несчастный случай! При чем тут сектанты? Фабрика кондитерская, а не сектанты. Фабрика, что во правом крыле.
– Вам, верно, все равно, что делается не в вашу вахту, – вскинулся Грених. – Под носом убивают, а вам чихать!
– Прямо! – пристыженный сторож опустил плечи. – Очень даже не все равно. Потому, как только вернулся Мейерхольд, покоя мне нет, ходят тут толпами. А я этого не люблю! И откуда у него столько народу в труппе? Услал меня, сменщиком заменил. Жалованье на треть сократил. При ХПСРО Бебутого здесь тишь да гладь царила, потому как с холодного 20-го не было поставлено ни одного спектакля, а теперь – что? Все вверх дном перевернули.
Сторож замолчал, сунул руку за пазуху поддевки и оглядел пришельцев с ног до головы, словно те были скоморохами, явившимися просить подаяния.
– Не знаю я никаких сект, – отрезал он. – Не в мою смену приходят сектанты.
– Помогите, Ефим Андреич, разогнать их! – подался вперед Воробьев.
– Как я те, мил-товарищ, помогу?
Петя обернулся к Грениху, глянул на него, молчаливо испрашивая соизволения продолжать. А потом опять обратился к сторожу:
– Нам нужно будет в зрительный зал попасть с черного хода. Здесь есть потайная дверь какая? Калитка? Лаз, подвал, что-нибудь?
Петя так на него наступал, что сторож все-таки сдался и показал им потаённое место.
Со стороны Тверской имелся ход на кухню старого питейного заведения, закрытого еще до революции. Вел он под лестницу, в подсобные помещения театра, а там уже по лабиринту коридоров можно было и за кулисы попасть. В бывшем театре французского антрепренера Шарля Омона «Буфф-миниатюр», позже выкупленном Игнатием Зоном, Кулешев открыл лет пять назад курсы экспериментального кино, теперь театром заведовал Мейерхольд. Столько стен снесли и новых ставили, что почтенный Ефим Андреевич, живший в театре со времен Омона, уже и счет преобразованиям потерял. Каких только заведений, обществ, контор, лавок, цехов и мини-фабрик здесь не открывалось на первом этаже!
В зале бывшего кабака ныне редакция «Медицинского журнала», располагавшаяся на углу здания, устроила склад макулатуры, неисправных типографских механизмов, старых печатных машинок и прочего хлама. Работники журнала редко заходили в нижнее помещение, поэтому пол и подоконники здесь были покрыты пылью. Дверной проем, служивший сообщением зала с кухней, оказался загороженным старым посудным поставцем, забитым потрепанными и запыленными журнальными листами – бракованными тиражами, старыми книгами, рулонами испорченной бумаги. Поднапрягшись, сдвинули шкаф с места, открыв проход наполовину.
– Хорош, – махнул рукой сторож и добавил, пряча связку ключей в карман: – Если дело милиции коснется, я вас сдам. Мне головной боли не надобно.
– Согласны, Ефим Андреич, сдавайте, – отозвался разгоряченный Петя. – Только уж не ранее, чем сама милиция придет.
– Мне на кой черт туда ходить. Ладно, мил-товарищи, бог… или что там нынче в моде… знамя красное вам в помощь.
И ушел.
Достав ручной фонарик, Петя бесстрашно протиснулся в лаз. Грених включил свой, пошел за ним. Ночную тишину нарушал сухой треск их шагов по ссыпавшейся штукатурке и всякому мусору. Светили под ноги, вперед, вправо, влево. Два луча скользили по полу и стенам, скрещиваясь и разбегаясь по сторонам. Там еще одна дверь оказалась, замок не заперт, дальше шел коридорчик, тот разветвлялся. Глянули налево, направо. Старые потрескавшиеся стены щедро украшены паутиной.
Возбужденный приключением, Петя несся вперед, будто охотничий спаниель. Был всегда на метр впереди и все говорил о чем-то. О театре рассказывал, о каком-то из своих дядьев, как тот любил сюда ходить смотреть французские водевили еще до революции, о родственнице, которая танцевала канкан.
Однако мальчишка, даром что молодой, умел ловко ориентироваться в темноте, точно сквозь стены глядел. Смело сворачивал то туда, то сюда. Грених едва поспевал. Уткнулись в запертую дверь, за которой, как сообщил Петя, поглядев в щель снизу, располагалась одна из гримерных. Грених подергал ручку – замок на запоре. Петя достал из сумки кусок проволоки и без труда его вскрыл.
Вынырнули в крохотную комнатушку с белыми стенами, зеркалом и множеством пуховок, кисточек, палитр на столике. На широкой деревянной вешалке висели женские наряды: сплошь платья, боа, накидки из крашеного меха, парики – в этой цветной неразберихе Грених увидел паричок Коломбины, пеструю юбку в ромбах, плащ сливового цвета с белым кружевом, под которым пряталась Рита. Среди палитр лежала ее маска.
– Теперь осталось понять, долог ли путь до сцены, – толкнул он дверь в коридор, ведущий к кулисам.
Освещая себе путь фонариками, они пробирались сквозь джунгли каких-то конструкций: наклонных деревянных и металлических балок, ферм и ригелей, которые являлись частью сложного механизма подъема и спуска декораций. Наконец показался полукруг сцены.
Грених, осторожно ступая, разглядывал изнанку декораций – в кружок света попадали заколоченные сикось-накось реи, планки. Обошел их кругом и остановился на краю сколоченной из узких досок сцены. Похожая на гигантский пень, она состояла из трех окружностей: узкий темный круг как бы обрамлял сцену, следом шла окружность, которая, вероятно, вращалась при надобности, а круг в центре, в метр диаметром или чуть больше, должно быть, уходил в трюм под сцену. Константин Федорович вспомнил, как мизансцена за ширмой торжественно стала опускаться, а потом механизм застрял.
По бокам сцены имелись ступеньки. Грених спустился в партер, сел на одно из передних кресел, обернулся назад, шастая фонариком по стенам с газовыми рожками, по ложам, потолку с изящными люстрами из кованого чугуна. Перевел кружок света к сцене, к нарисованному германскому пейзажу, к саду-ресторану, составленному из ажурной белой картонной арки с надписью «Table d’hôte», увитой искусственным плющом и цветами, и плетеного столика под ней. Над сценой на высоте трех-четырех метров угрожающе торчали, будто раскуроченные гигантские башенные часы, оголенные для зрителя рамы, металлическими лианами свисали цепи театральных механизмов. С помощью них обычно передвигали декорации – опускали одни, поднимали другие.
Что-то Воробьева давно нет. Грених встал, двинулся обратно.
– Эй, Петя, – крикнул он. Тишина.
Сердцебиение неприятно участилось. В полумраке что-то где-то внезапно вспыхнуло, загудело, земля под ногами дрогнула. Грених обомлел, схватился за спинку кресла и сел, первым дело подумав о землетрясении и не сразу осознав, что опять проклевывалась давно забытая галлюцинация – вспышка удара, недавно помянутого Мезенцевым, – первые дни германской войны. Грених зажмурился, руку с фонариком прижав к глазам, другую к уху. Судорога, почти такая же, какая мучила следователя, длилась несколько секунд и начала отпускать, разжимая свои клещи медленно, с неохотой. Давно уже с ним такого не было. С тех пор, как Майка нашлась, – почти ни разу. И надо было следователю ворошить старое! Все из потаённых уголков памяти повыковыривал, все, что было хорошо утрамбовано. Далеким мерцающим мельканием вспыхивали то Жолкевка, Китов, Фрамполь, то Таневские леса и болота[38]…
Тишина и пустота зала давила, как пресс. Где этот мальчишка?
– Воробьев! – Грених взобрался обратно на сцену, пошел к кулисам.
В эту минуту выскочил Петя, счастливый, раскрасневшийся, во весь рот улыбаясь.
– Там наверх ведет лестница, можно забраться на площадку над сценой! – выпалил он.
– Да, я видел, она со сцены видна.
– Если спустят панно с небесами, то ее полностью скроет. Надо бы вернуться сюда, когда это собрание будет в полном разгаре. С фотоаппаратом! Пройти потайным ходом, забраться наверх, – задыхаясь от возбуждения, говорил он, – и перещелкать их всех.
– Нет, как ты будешь фотографировать? – Грених боролся с тяжестью в висках, гул уже был очень отдаленный, но все еще мешал слушать. – Вспышкой всех перепугаешь.
– Эх, с высоты открывается такой хороший вид на сцену.
Грених, потирая уши, открывая и закрывая рот, вернулся обратно в партер и сел.
– Все же мне трудно понять, как заставить человека под гипнозом сделать то или иное действие уже после сеанса. Ведь той пациентке наверняка было велено проснуться, иначе она бы не встала, – мысли Пети резво скакали от одной темы к другой. Грених не сразу понял, о чем он долго молчал, прежде чем ответить.
– Не велено. «Открыть глаза и идти» – это одно, а «проснуться» – это другое, – устало сказал он.
– Получается, если не пробудить от гипноза, то человек в нем и остается? Это потому она пыталась покончить с собой?
– Ну я ведь читал лекцию о послегипнотических внушениях, Петя, еще в конце марта!
– Это про мнимые впечатления?
– Да, сначала жертве внушается состояние нервного возбуждения, – начал объяснять профессор. – Нужно привести душу больного в смятение во время сеанса. Меж внушением беспокойного состояния рефреном проговаривается приказ. Мол, подымись на крышу кареты «Скорой помощи», подымись, или покончи с жизнью, покончи! При этом был еще луч фонарика в качестве сигнала, записанного в память пациента. После такого сеанса он возвращается крайне обеспокоенным, он под воздействием внушения. Его точит мысль, что он должен что-то сделать, а что – не помнит, мается в неведении. Он не ощущает себя под воздействием внушения, но находится в тревожном состоянии. А чтобы высвободиться из кокона истерии, в который его облек гипнотизер, он должен совершить что-то такое, что ему принесет облегчение. Каждый из нас, попавши в состояние нервного напряжения, испытывал острое желание выплеснуть накопившееся – громко прокричать матерную брань, вцепиться себе в волосы, разбить тарелку, убежать куда-либо далеко-далеко. Наш гипнотик имеет запись в голове – четкий приказ, что ему следует сделать, чтобы обрести свободу и душевное успокоение. Поэтому Стешина вдруг стала желать красивой, драматичной смерти.