– А когда строить что-то будете, Фролов? – глядел на него угрюмо Грених. – Вы же строительный заканчивали!
– Не по мне это – строить. Я правопорядком горю, – он сдвинул брови. – Да только нет у нас его пока, как нелюди.
– Чего это? – не понял Грених.
– Поговаривают, что Троцкому готовят ссылку. Генсек так все устроил, что всюду на заседаниях ячеек сидят его люди, одетые и говорящие как рабочие, они требуют расстрелять всех оппозиционеров: и Зиновьева, и Каменева. Досталось даже вдове Ленина – Крупской. Доходит уже до целых забастовок. Подсадные повсюду, кричат: «Сталина нам! Сталина!» Сам он их показно призывает к справедливости, экий миротворец, но народ уже не остановить… Это как с нашими обугленными трупами. Никого не заботит, что гибнут люди, народ видит героя, который яростно расправляется с врагами. Тонкая манипуляция массами, вот это что! Тресты хотят полностью государству присовокупить. Никаких частников уже не будет.
– Ты бы молчал, – осадил его Константин Федорович. – Молодой еще, не понимаешь, что за такие шибко умные рассуждения тебя в Бутырку отправят. Там уже камер свободных нет.
– А что, вы меня, что ли, сдадите?
– А хоть бы и я. Никому доверять нельзя, понял? Никому! Так что завяжи свой язык в морской узел и не развязывай. Если жить охота.
Фролов насупился, захлопнул папку и стал смотреть в окно.
Профессор развернулся и двинул к лестнице, ведущей в подвал. Он шел широким со сводчатым потолком коридором, по которому когда-то давно шныряла прислуга, а теперь слуги народа, которые столько же, по сути, стоили, что и горничная во времена императрицы Марии Федоровны. Рассуждения Фролова испортили не до конца испорченное вчерашней ночью настроение. Политические волнения, которые начались аккурат со смертью Владимира Ильича, вот-вот должны были завершиться воцарением на троне государства советского того, кто ловчее всех умел расставлять на доске пешек. Но Грених запрещал себе даже думать о чем-то таком, прекрасно зная, чем это могло кончиться. Уже проходил, ученый. Сначала поразмыслит, начнет негодовать, распалять себя, потом вмешается, вольется в оппозицию, выйдет демонстрантом, начнутся военные действия – присоединится к армии справедливости, и опять по новой: пустота, здравым смыслом и не пахнет, власть в руках кого-то, кто о справедливости ни сном ни духом. Бился за правду, а та оказалась туманом над водой. Больше Грених не позволял себе за что-то сражаться.
Он спускался в подвал, где был архив.
Старенький заведующий Семен Аркадьевич, еще до революции работавший не абы где, а архивариусом в канцелярии Третьего отделения, сидел за столом под светом настольной лампы, в окружении леса стеллажей, поставленных ровными рядками. Одетый в старый вицмундир с перешитыми пуговицами и воротником, он низко наклонялся над страницами ведомственной книги, водил большой круглой лупой по строчкам, поправлял сползающие очки, слюнявя пальцы, перелистывал.
Грених покашлял, поздоровался, Семен Аркадьевич с неохотой поднял голову и кивнул.
– А, здравствуй, Костик. Зачем пожаловал?
– Можно мне дела Куколева А. Н. 1877 года рождения и Тимохина П. Р. 1881–1927 годов жизни?
– Нет, нельзя, – Семен Аркадьевич невозмутимо опустил голову, послюнявил пальцы и шумно перелистнул страницу.
– Отчего же, могу я поинтересоваться? – Грениха передернуло, но доброжелательного выражения лица он не потерял.
Семен Аркадьевич был несносным ворчуном, прямолинейным и очень высоко ценящим свою особенность запоминать все подробности любого дела. Он ведал всеми секретами губсуда, но вместе с тем был добродушным и падким на лесть старичком, который больше всего на свете любил поморочить голову тем, кто спускался к нему в логово, помучить их и подольше задержать себе на забаву.
– А сам ты, поди, не знаешь?
– Нет, – наивно развел руками Грених, уже готовясь подыгрывать старому домовому. Тот поднял голову и снял очки.
– Знаешь, – твердо сказал он, – причину, почему нельзя, – знаешь больше меня.
– Мезенцев велел не давать?
– Не совсем так. Он их забрал. И еще несколько дел в придачу, ему понадобилось какие-то справки навести. Вот, – Семен Аркадьевич, достал из-под башни канцелярских книг одну, распахнул ее и ткнул пальцем в столбец. – Забрал и расписался.
Грених нагнулся к столу на радостях, думал, запомнит имена и фамилии предположительно тех заключенных, которых незаконно объявляли сбежавшими, а на деле в Психиатрической колонии кромсали им мозги, но увидел лишь длинные цепи закорючек и колец. У Мезенцева почерк был из-за контузии и отсутствия пальцев – черт ногу сломит. А в журнале он еще непонятней запись оставил. Наверняка специально.
– А почему это я должен знать причину? Мезенцев обмолвился обо мне, когда брал папки?
– И да, и нет.
– Семен Аркадьевич, ну в самом деле, что вы загадками-то!
– Сначала ты мне скажи, а потом я – тебе. Справедливый обмен информацией.
Грених поджал рот, сильно втянув носом воздух.
– И позволь тебе напомнить, – заведующий архивом поднял палец, – что судебные медики сюда обычно не спускаются, старых дел не читают. Это наблюдение у меня такое.
Грених сдался. Он взял стул, стоящий у двери, перенес его к столу Семена Аркадьевича, сел и положил локоть на край. Минуту он размышлял, как обвести старика вокруг пальца, чтобы и не сказать ничего, но в то же время открыть якобы страшную тайну, которой тот остался бы удовлетворен.
– Дело в том, что я обнаружил… – Грених сделал драматичную паузу, набрав в легкие воздуха, как перед страшным признанием. – Я обнаружил…
Семен Аркадьевич выпрямился, отложил лупу, умостил перед собой руки и смотрел на него расширившимися светло-карими глазами из-под густых белых бровей. Клочки седых волос вокруг его лысины даже как-то приподнялись. Грених кинул за плечо взгляд, словно проверяя, не идет ли кто, наклонился ниже к столу и зашептал:
– …что Куколев был прооперирован. Операция на мозге. Через глаз повредили белое вещество.
– Поди ж ты, – крякнул заведующий архивом; щеки его в прожилках и пигментных пятнах разрумянились от удовольствия. – А зачем?
– Вот я и пришел к вам, дело его прочесть. Надо выяснить, указанно ли в нем, что тот подвергался хирургическому вмешательству – трепанации черепа, – так же тихо добавил Константин Федорович. Все равно, ему лишь на пользу, если Семен Аркадьевич будет знать о такой существенной детали, которую Мезенцев отчего-то не спешит заносить в протоколы.
– Очень интересно, – прошептал озадаченный Семен Аркадьевич. Такого он явно не ожидал, значит, переводы заключенных в Психиатрическую колонию производились секретно, да так, что даже заведующий архивом Мосгубсуда оставался в неведении.
– Но закавыка в том, что Куколев в то время, когда его мозг прооперировали… по словам старшего следователя, был в бегах. А поймали его аккурат в той квартире в Трехпрудном…
– Знаю, знаю, дело о черных трупах.
– По моим подсчетам, тогда он уже был с полгода как прооперирован. Я свое заключение составил. Но судя по тому, какие вы удивленные глаза делаете, оно до дела так и не добралось.
– Вот те на! Куколева нам, получается, подбросили.
– Я и хотел бы выяснить – кто, и почему Мезенцев это утаивает.
Семен Аркадьевич повернул голову, то продолжая сверлить Грениха глазами, то переводя взгляд в пустоту, о чем-то размышляя.
– Костя, я знаю, что у тебя в семье все врачи были.
– Это так, – кивнул Константин Федорович, насторожившись.
– Так вот, послушай, что я тебе скажу, будь осторожен, не давай свои старые архивы никому, труды своих родственников.
– Почему?
– Потому что есть одна работа, принадлежащая одному из Гренихов, там как раз что-то о хирургии, с психиатрией связано. Ходила рукопись по рукам лет шесть назад. Но она без обложки, трудно было понять, которому Грениху принадлежит. Все, что оставалось известным – фамилия автора.
– У меня есть обложка от нее и первые несколько страниц, – сказал Константин Федорович, догадавшись, что речь идет о «Психохирургии» Макса.
– Уже нет, Костя, – вздохнул Семен Аркадьевич. – Ее Мезенцев принес сюда и сжег.
Грених отшатнулся от неожиданности, чуть не сбросив локтем гору ведомственных журналов со стола на пол.
– Сжег? – обомлел он, вспомнив день обыска. Он не видел, уносил ли что-то Мезенцев в руках, смотрел тогда в пол. Но тот не стал бы брать ни одной вещи, не занеся ее в протокол. Да и с ним ведь были Петя и Фролов.
– Случайно увидел. Я, бывает, остаюсь здесь с ночевкой, сплю в малом зале заседаний, там есть один весьма недурной кожаный диван из старой обстановки. Мезенцев думал, что в здании суда один остался, не считая сторожа, пошел в клозет, оставил книгу на раковине и вышел. И я зашел в клозет. Вижу, книга с выдернутыми страницами, повертел ее в руках, положил обратно, сделал свое дело и удалился. А ночью вдруг запах доносится до малого зала – гарь. Я поднялся тихо, по запаху дошел до оного клозета, чуть дверь приоткрыл, а там Сергей Устинович, вооруженный какой-то палкой, мешает в этой самой раковине догорающие угли. Он открыл кран, смыл все, смял остатки жженой юфти в комок… Я тихо удалился. Меня он не видел.
– Вот засада, – Грених стукнул по колену кулаком.
– А чья это была книга?
– Это работа моего брата, не моя! – прорычал профессор.
– Очевидно, Мезенцев что-то против вас замышляет.
– Не хотел я думать на него, видит бог! – Грених уставился в пол. – У брата три разных почерка было. И в работе этой он писал по-разному. Я смогу доказать, что это не моя монография.
Семен Аркадьевич лишь протяжно вздохнул, сочувственно глядя на понурившегося Константина Федоровича.
Почему Мезенцев так поступил, зачем роет яму под своего коллегу, Грених мог только догадываться. Следователю не нравилась исследовательская работа, связанная с гипнозом, он имел достаточно секретов, в которые Грених то и дело совал нос. Ему не хотелось терпеть под боком человека, который был, по его словам, «ходячим полиграфом». Не слишком приятно, поди, наблюдать за тем, как кто-то людей