Коля молчал, глядя в ковер.
– Отвечай! – рявкнул прокурор так, что даже Майка, слушающая с любопытством, вздрогнула.
Коля не смел поднять глаз. Он не дышал.
– Ты выбрал себя, свою шкуру, свою безопасность, – тихо проронил наконец он. – А что должен был? Чему я пытаюсь тебя научить? Вспомни заголовок статьи в «Пионерской правде», которой ты не заслужил. Сам погибай, а товарища выручай. Дети-дети, как же так? Вы же человека погубили. А ты, Коля, двух. Мишку, товарища своего подставил. Какой позор! А еще юные ленинцы! Пионер никогда бы не опустился до такой подлости. Вы лишили Киселя права на свободу совести и возможности осознать свою вину. Не по закону поступили – ни по советскому, ни по человеческому! Негуманно. Как царские жандармы, как инквизиторы, которые раскаленными клещами вырывали у невинных признание в сношении с дьяволом. Мы никогда не сможем построить социализма если продолжим поступать друг с другом таким образом. А ты, Коля, ты хоть понимаешь, как сильно ты меня подставил? Твое внезапное участие в этом деле полностью связало мне руки. Все это, – он поднял палец, – я должен был сказать на заседании в защиту Киселя. Но я стоял в зале суда, будто с ножом в спине. И всадил его ты!
Он опять отвернулся.
Долгая, наполненная колючим электричеством пауза, казалось, будет длиться вечно. Глаза Коли горели, словно наполненные магмой. О, лучше пусть он орет и ярится, чем вот так молчит. В его молчании было больше угрозы.
– А если я не смогу тебе помочь? – с горечью произнес наконец Швецов. – Кто бы знал, как мне не хочется, чтобы эта грязная история навредила вам, дети. По-хорошему, я должен был подойти в учком и довести до сведения об этой авантюре.
– Да уж знают все. Все же читали статью про Колю, – бесстрашно выдала Майка, окинув мальчика с головы до ног выразительным взглядом – делала намек на его побитый вид. В присутствии прокурора она не изменилась лицом, не тушевалась, не бледнела. Майка совершенно не боялась человека, в руках которого была сконцентрирована власть правосудия всего города и губернии!
– И что же? – поднял брови тот. – Хвалят?
– Хвалят, – подтвердила она. – Потому что мы вовсе не паразиты и не туберкулезные палочки. Мы умеем мыслить и отличить добро ото зла. Мы поступили по правилам партизанской войны, а это ум, находчивость и ловкость, брошенные против врага. Это уничтожение того, что дорого врагу, распространение слухов, переманивание на свою сторону и даже террор. Владимир Ильич Ленин писал: «Партизанские выступления не месть, а военные действия. Они так же мало похожи на авантюру, как набеги охотничьих дружин на тыл неприятельской армии во время затишья на главном поле сражения непохожи на убийства дуэлянтов и заговорщиков». Революция была сделана партизанами.
Швецов внимательно выслушал ее, покачивая головой, будто даже поддакивая ей.
– Наш великий вождь имел грандиозную цель, – проговорил он. – Он создавал боевые дружины, чтобы мы с вами сейчас жили в радости и достатке.
– Мы тоже имели достойную цель – освободить Колю и Мишку от ига Киселя, который их мучил и житья не давал. Мы всего лишь проучили хулигана. Дали ему понять, что если на его стороне сила, то на нашей – ум.
– Но после ваших игр человек покончил с собой!
– Мой папа говорит, что его убили, – возразила Майка, сведя брови.
Швецов еще раз качнул головой. Во взгляде его, мягком и незлобливом, клубились раздумья. Он с минуту глядел куда-то в пустоту чуть выше головы Майки.
– Что ж, – вздохнул он. – Не буду вам мешать. У вас, кажется, урок математики намечался.
И двинул к дверям, по-домашнему шлепая тапочками. Коля не посмел посмотреть ему вслед. В какие двери он вышел? В переднюю или к матери? Черт, не уследил.
– А что он здесь делает? – шепотом спросила Майка, когда они остались одни.
– Живет, к сожалению, – отозвался Коля, поднимая с пола свой портфель и перенося его на стул. – Он дядя мой по матери. Троюродный ее брат, прошел войну, был начальником ЧК в Рязани, а потом губисполкома, перебрался в Москву, стал в юридической части Московского отдела социального обеспечения работать, потом помощником прокурора, теперь – как видишь – прокурор губсуда.
– Ну ничего себе, я не знала, – удивилась Майка. – А я-то думала, он к отцу твоему пришел. Редко дома бывает?
– Да, – нехотя и не слишком вежливо отрезал Коля. Избегая смотреть на девочку, он искал в сумке учебник и тетрадь. – Давай начнем, а то смотри, уже сколько времени потеряли.
Все три часа, проведенные за учебником, Коля отчаянно пытался вернуть свои мысли из темных странствий к математике. Он не перечил Майке, страдальчески кривился, когда у него не выходило сложить одно с другим, а третье поделить на четвертое, рассеянно кивал и со всем соглашался. В итоге он не решил ни одного примера, за него это делала Майка, а он только записывал урывками под диктовку.
Неспешно солнце закатилось за соседний дом, опустились сумерки. Вдруг в соседней комнате что-то с грохотом упало и кто-то завизжал что есть мочи.
Майка вздрогнула, подняв голову и посмотрев в сторону двери смежной с гостиной комнаты, в которой спала сестра Коли, когда навещала семью по выходным.
– Убью, убью, когда-нибудь убью! – раздался ее визг. Майка посмотрела на Колю.
– С кем это она разговаривает? – спросила она, недоуменно подняв брови.
Тут из передней выбежала мать, черной стрелой в своем шелковом кимоно пронеслась через гостиную, чуть приоткрыла дверь, будто боясь, что гостья увидит за ней что-то страшное, и проскочила внутрь.
– Лиза, я тебя прошу, не сейчас!
– А когда?
И все стихло так же внезапно, как началось.
Некоторое время они сидели в темноте и в странной, глухой тишине. В стенах квартиры повисла угроза. Майка встала, видимо, почувствовав неловкость. Коля тоже поднялся, дернулся зажечь электричество, но девочка его остановила.
– Не надо, – снисходительным тоном произнесла она, – не трать зря ресурсы страны. На сегодня достанет.
И принялась складывать карандаши и ручки в пенал, собирать разбросанные по столу промокашки голубой бумаги, густо испещренные математическими символами. Наверное, обижается, что Коля не расскажет ей, что происходит.
– За тобой Агния Павловна придет? – заискивающе заглянул он ей в лицо с сурово поджатыми губами.
– Нет, – ответила она; и тон ее как будто был обычным. Показалось! – Я никому не сказала, что сегодня пойду после школы к тебе. Ася в институте с отцом. Вскрытие должны провести. Жуть, как интересно, сам ли Кисель умер.
Коля нахмурился, его это сейчас мало интересовало. Сердце больно билось в груди из-за странной тишины, что воцарилась в соседней комнате. Что там происходит? Он отошел к окну, осторожно откинул занавеску, глянул на улицу направо, налево. Под окнами мальчишки играли в футбол пустой консервной банкой. Пересчитал – семеро. И вздохнул. Так нельзя – Майка не должна больше приходить. С математикой придется справляться в одиночку. И это решено.
– Ну идем, я тебя провожу, – повернулся он, выжимая из себя беспечный мальчишеский тон. Хотелось реветь и стонать.
– Не надо. Я сама дойду. Трамвай за углом ходит.
Коля увязался за ней в переднюю, делал вид, что все как обычно, даже галантно, как взрослый, подал пальто… Не нужно было – она нахмурилась, вырвала его и стала втискивать руки в рукава, насупив лоб. Поплелся за ней на лестницу, чувствуя себя по-идиотски. Начинаешь стараться, и все идет кувырком. Что сделать, чтобы хоть как-то разрядить атмосферу? Предложил нести портфель – она ускорила шаг. Вышли на улицу. Надо потерпеть, скоро все кончится. Он поспевал рядом, искоса поглядывая то на Майку, то на мальчишек, гоняющих по узкой улице консервную банку. Семеро с перемазанными лицами, в штанах, как паруса – слишком больших, в огромных большевистских куртках, таких протертых, что черного цвета на коже почти нигде не осталось, а только сплошные серые прорехи, и в кепках и картузах, натянутых на лбы, – они казались уменьшенными копиями извозчиков и грузчиков. Простые мальчишки скинули бы куртки и шапки на обочину. Кто ж играет в футбол в такой неудобной одежде? Впрочем, у них и мяча не было. И портфелей. Это были не школьники, а самая настоящая уличная шпана, кучка беспризорников.
Едва прошли мимо, Коля облегченно выдохнул, Майка и не заметила присутствия опасности. Она шагала молча, думая о чем-то своем и глядя вдаль, как впередсмотрящий на корабле.
Сумерки повисли серой пленкой, время точно застыло. Коле вспомнился день, когда они заперли Киселя в доме № 23. Вот он – возвышается крепкой серокаменной фортификацией на фоне осеннего неба – словно то не дом вовсе, а часть репродукции какой-то средневековой картины, натянутой плакатом посреди улицы. Вот и угол Спартаковской, здесь они вбежали в отъезжающий трамвай, который довез их до перекрестка с Аптекарской.
Коля все оборачивался назад. Мальчишки оставили играть в футбол и некоторое время шли за ними, потом куда-то скрылись. Тем временем показался трехэтажный дом бывшего Человеколюбивого общества на Ладожской улице. К Посланникову переулку Коля стал нервничать, что Майка несется как угорелая, а шпаны не видать, значит, спрятались или оббежали переулок дворами и ждут где-то впереди.
Наконец раздался звук трамвайного колокольчика, Коля облегченно с шумом выдохнул – лучше ей поспеть в вагон. Майка вскрикнула: «Трамвай!» – и сорвалась с места, побежала, как на уроке физкультуры, едва заслышав свисток учителя, завернула к Аптекарскому переулку, едва уклонилась от ломового, прикрикнувшего на нее: «Эй, чума!» Сам Коля тоже хорош, смотрел только на нее и едва не угодил под колеса подводы с углем, внезапно выползшей из ворот какого-то дома. Он извиняюще поднял ладони и вновь устремился за девочкой.
Трамвай чуть затормозил, но останавливаться почему-то не стал, проплыл прямо перед их носами. Майка не сдавалась, неслась, но вагон от нее удалялся, а она отставала все больше, пока наконец не двинулась спокойным шагом, сойдя к тротуару.