– Неужели совершенно никто его не мог узнать в лицо?
– Никто. Как подтвердишь его личность? В Рязани с ним только бумаги и были, Бирюков поверил бумаге, выписанной командиром революционного отряда. Володя разыграл отменного представителя РКП(б), успел от кого-то нахвататься большевистской прыти. Правда, однажды ему пришлось убить соратника – тот стал о чем-то догадываться. Он отрубил ему голову, положил в ящик. Выдал это за послание от атамана Степнова, а обезглавленное тело сбросил в сточную канаву. В чрезвычайке он быстро перестрелял всех ему неугодных, оставил тех, в ком был уверен. Два года водил за нос губисполком, находясь в двух местах одновременно. Ведь, по сути, атамана Степнова не существовало, это была пустая одежда – синий мундир венгерского офицера. Кто его надевал – тот и Степнов. Так и играл он на два лагеря. А когда уже невозможно было это делать, сжег и поместье, и мундир, как лягушечью шкурку, и атаман Степнов исчез. Сам же он стал начальником губисполкома, по одному втягивал своих людей в структуры нового строя… Все эти бесконечные обкомы, исполкомы, наркомы, ячейки, отделы, подотделы. Всю шайку перетащил, всюду насовал своих. Мой муж был устроен заведующим рязанским подотделом медицинской экспертизы, Сацук – начальником губчека. Один покрывал другого в случае каких-то конфликтов. Теперь вы знаете все…
Она подняла глаза, полные слез.
– Когда вы в последний раз видели… Колю? Он его запирает в квартире одного. У сына здоровье слабое, он там погибнет! Эти его меры воспитания. Сумасшедший! Безумец. Будто его самого держали на цепи, без воды и еды, как собаку. Иногда он разумен, осторожен, а порой… ему что-то застит глаза, он становится очень жесток. Почему он решил, что дети должны закалять волю именно так? А ведь поначалу было только одно требование – «хочу, чтобы он играл Баха на виолончели». Хорошо, приняли в дом раненого австрийца, который учил сына игре на виолончели. Но потом вдруг – «он растет изнеженным, пора делать из него мужчину». Какого? Такого, как он?
Она подняла рукав халата, обнажая не синяки даже, а глубокие, как у заключенных от кандалов, ссадины, идущие серпантином от запястий до плеч, – следы от веревки.
– Как можно это прекратить? Как от него отделаться теперь? Во что превратился тот святой дурачок, который восхищал своей кротостью, самоотверженностью? Неужели это мы его таким сделали? Неужели он таким стал после того, как Николай унизил его при всех?
– Никакого святого дурачка не существовало, – возразил Грених, холодно наблюдая за тем, как она стыдливо опускает рукав. – Он был таким с самого начала. Ваш муж был прав. Его образ князя Мышкина – игра. Он пытался протиснуться в общество через Швецова, через вас, но ему – без роду и племени – не было среди вас места, он его пытался заработать, играя оригинала. Святость – это то, что невозможно запачкать. И если вам расскажут историю о хорошем прежде человеке, но озлобившемся, – не верьте. Он был злобен с самого начала, просто таил в себе это качество, не показывал никому. Но шутка в том, что святых не существует. Все мы есть сложная комбинация «света» и «тьмы»… Он венгр? – внезапно спросил Грених.
– Почему вы так решили? – глаза Ольги округлились.
– Он ведь непросто так синий мундир носил и именно в тот дом на Баумановской вас привлек. В нем пленные венгры и австрийцы проживали, сейчас осталась только семья Михэли.
Обнимая себя за локти, Ольга повернулась к Грениху, глядя на него устало, но с тревогой.
– Откуда вам все стало известно?
– Вы понимаете, что единственно в ваших руках раздавить скорпиона? – Грених предпринял шаг к попытке зародить в ней мысль о сопротивлении. – Только вы знаете, что он живет под чужим именем, только вам известна его подлинная история. Идите с вашими синяками к Фролову, откройте ему правду. Дальше все сделают за вас.
– Нет, нет и нет! – внезапно вскипела Ольга. – Вы хотите, чтобы я созналась, что столько лет покрывала такого человека? Что когда-то взяла его деньги, чтобы не потерять имение? Преступные деньги наверняка! А Коля? Что станет с ним, если люди узнают, чей в действительности он сын? Я готова приоткрыть завесу только отчасти. Пусть думают – я его нагуляла с тем дурачком. По времени никто не свяжет появление атамана и рождение Коли. Так пусть это останется тайной. Из этой долговой ямы нам уже не выбраться. Никогда! Если только он не умрет, сгинет, исчезнет… Ах, лучше бы Коля тогда его застрелил!
– И вы продолжите такую жизнь? Мучиться будете дальше и сыну позволите страдать?
– Меня арестуют или вышвырнут с позором из страны, а Колю отдадут в приют, будут его презирать, шпынять и тыкать носом в мои грехи. Он и без того с ума стал сходить, как узнал, чья кровь течет в его жилах, – отрезала она, давая понять, что на этом разговор окончен.
– Но тогда как я вам помогу? Дайте хоть какое-нибудь оружие против него. Назовите его настоящее имя, откуда он, под каким именем служил в японскую войну, в германскую, имена его пособников, которые оставались за него в ставке. Кто такой Сацук? С кем он связан из суда или угрозыска, кроме Баранова?
– Вы слишком многого хотите, – вздохнула она. – Я рассказала все, что знаю, хотя не собиралась. И, боюсь, мне за это влетит. Кажется, что хуже быть не может. Прошу вас… – она посмотрела с мольбой. – Не обращайте против меня и Коли то, что вы сегодня узнали. Если сюда придет милиция или следователь, я все стану отрицать.
Грених качнул головой.
– Не говорите ему, что я был у вас.
Она усмехнулась.
– Он знает. За вами следят.
– Я оторвался от хвоста, направляясь сюда.
– Бессмысленная трата сил. За этой квартирой тоже следят. Хорошо, если не прослушивают.
Грених поднялся.
– Все, что я могу сделать, – направить представителя комиссии по делам несовершеннолетних, чтобы вашего сына проведали.
Он не стал пока сообщать, что против Швецова готовится дактилоскопическая экспертиза, не сказал и того, что подозревает его в убийстве Сацука.
Глава 19Горе-жених Лизы Бейлинсон
Первое, о чем Грених спросил себя, – как глубоко Швецов проник в структуры власти? Если взглянуть на видимую часть биографии прокурора, то впечатление создается самое обычное: ничем не примечательный, серый чиновник, положивший жизнь на благо общественного дела, работает и днем, и ночью, стоя на страже закона. Даже толком жилья не имел, квартировал у родственников, хотя, судя по возможностям, мог выхлопотать себе квартиру, причем с бумагой, защищающей от уплотнения. Но он непременно хотел, чтобы в его случае все выглядело естественно. И убрать Бейлинсона он собирался тихо, чтобы потом зажить с Ольгой в их квартире. Не мог же он целыми сутками играть эту роль?.. Черт возьми, мог. В том-то и дело, что это составляло все его существо. Он воображал себе образ и так в него вживался, что почти забывал обо всем остальном. Это было главным его оружием, но и самым уязвимым местом, его ахиллесовой пятой – он заигрывался до такой степени, что терял главную цель.
Когда-то он перешел грань дозволенного с Ольгой, потерял в ней невесту, перебрал с жестокостью, вообразив себя разбойником и атаманом, даже прокурором он был излишне совершенным. А уж когда стал играть роль отца, то вовсе потерял вожжи. Нельзя враз заставить ребенка выполнять свои капризы и прихоти. Пытаясь переделать Колю и втянуть его в свою паутину, он потерпел полное фиаско. Видно, считал, что если мальчишка, как и родители, один раз позволит себе уступить, то навсегда останется в его преступной власти. В этом он был прав, сотворив подлость, человек уже не может до конца очиститься от содеянного, сколькими бы праведными делами он ни пытался потом искупить свой поступок. Убийство – есть убийство. Может, поэтому он так настаивал, чтобы сын запачкал руки кровью. То есть стал таким же, как он сам.
Оставалась туманной и еще одна область – их отношения с Ольгой. Любовью назвать это было трудно, но между ними, безусловно, имелась какая-то ненормальная привязанность, которая привлекала и Ольгу, невзирая на все ее муки. Захотела бы освободиться – согласилась бы пойти в следчасть. Но нет, она уже не мыслит жизни без его опасной близости и той остроты, что он привносит в ее унылое существование докторской жены, супруги человека, мыслившего слишком прямо, рационально, чрезмерно боявшегося неудач и всегда выбиравшего самый простой и короткий путь решения жизненных трудностей. Швецов же привлек юную Ольгу сначала своей эксцентричной святостью, а потом – отчаянной бесшабашностью и рискованностью. Наивный юноша, превратившийся в бывалого солдата, – женщин нередко тянет к таким.
Швецова тогда эти двое действительно сильно задели, быть может, и не переродилось бы его алчное сердце в такого монстра, осталось бы в зародыше, как у большинства из нас. Грених знал, что и в нем самом живет зверь, подчиняющийся лишь инстинктам, умеющий огрызаться и страстно охраняющий свою территорию. Поддавшись этому волку, Грених стал бы отшельником, никого бы к себе не подпускал, не обзавелся бы семьей. Но он предпочел раскопать в закромах души и светлые начала, давал им возможность себя проявить. Кто знает, может, Швецов себя теперь ненавидит и презирает за то, что выбрал темную сторону, он сам себе теперь жертва и палач. Самое худшее, когда во внутреннюю борьбу светлых и темных начал мы втягиваем случайно оказавшихся рядом близких. То ли поддержки от них ожидаем, цепляясь, как утопленник за сухую поросль травы на берегу, то ли нам непременно необходимы очевидцы наших падений и страданий…
– Ася! – вдруг вспомнил Грених, бесцельно прошедший по Тверской несколько кварталов.
Он быстро вернулся к Садовому кольцу, купил букетик ее любимых флоксов у уличной торговки, сел на трамвай «Б», ласково прозванный «букашкой», и вскоре уже заходил в ворота больницы. Задыхаясь, он несся по коридорам и лестницам, страшно себя ругая, что заставил бедную Асю ждать.
И напрасно.
В палате он узнал, что Ася с ночи мучилась болями, ей вкололи морфий, и, пока Грених искал ответы, кто такой атаман Степнов, она пребывала в беспокойных и тревожных снах. Он просидел целый час у ее постели, сжимая ее пылающие руки, убирая с лица мокрые прядки, наблюдая, как она тяжело дышит и как все норовит перевернуться со спины на бок. Дежурная медсест