взявшись за скрученные в жгут простыни и, как скалолаз, принялась спускаться по стене. Она рассчитывала толкнуть фрамугу внутрь коленями и, оказавшись обеими ногами в помещении, скользнуть на подоконник в Колину гостиную.
Но на деле все вышло гораздо сложнее.
По стене она протопала бодрым пионерским шагом, но вот обеими ногами попасть во фрамугу ей никак не удавалось – только одной. Почему-то оказалась страшно отпустить обе ноги в воздухе. К тому же простыни сразу натерли ладони, надо было взять хоть митенки или варежки, но не догадалась. Пытаясь отпустить вторую ногу, она едва не разбила стекла, скользнула ниже, чем рассчитывала, тело болтало туда-сюда, стекло поскрипывало под ней и трещало. Замешкавшись, она оказалась ниже фрамуги. И единственным выходом оставалось – перенести руки на раму и подтянуть себя к ней. Пальцы дрожали, плечи и шею ломило от тяжести собственного тела. Майка с усилием разжала пальцы сначала одной руки, бросив ее к фрамуге, точно та весила полтонны, потом подтянулась к окну и перенесла вторую руку, при этом лбом сильно влетела в стекло – еще чуть-чуть, и оно бы треснуло. Как большой таракан, Майка вползла в узкое отверстие фрамуги и полетела в комнату головой вниз, попутно столкнув с маленького столика патефон. Грохот раздался оглушительный. Она вскочила на ноги, приготовившись к схватке с невидимым врагом. Но в квартире словно никого не было. Вообще-то там должен был находиться Коля, но он на шум не вышел.
С досады Майка поджала губы – она тут совершила геройский поступок, подвиг, можно сказать, влезла на башню друга спасать, а он не соизволил и глянуть на ее усилия хоть одним глазом. Нагнувшись Майка подняла патефон и поставила его, как тот стоял раньше. Хорошо, что такая большая труба, слишком узкая в основании, не переломилась. Немного странно, из стороны в сторону, болталась игла, но, наверное, так и было. Она просто закрепила ее на ножке. А потом быстро вернулась к окну и втянула отвязанную Мишкой веревку внутрь, скрутив и спрятав за занавесками на полу.
Двинувшись крадущимся шагами по знакомой комнате, в которой она так долго и мучительно пыталась объяснить Коле системы уравнений, Майка сразу зашла в ванную комнату, стала выкручивать воду в раковине, трубы издали глухой хрип, но вода не полилась – наверное, где-то есть вентиль, о котором знает только дядя-прокурор. Заглянула под ванну в надежде его найти, но там было темно, пыльно и страшно. Следом зашла в кабинет Колиного отца – пусто. Дернула дверь в кухню, та и вправду оказалась заперта, как писал мальчик в записках. А где же он сам?
Оказалось, спал. Просто спал, с головой укрывшись одеялом на кровати в своей душной комнате, уставленной пюпитрами с нотами, со столом, на котором стопки нот возвышались целыми башнями. Майка никогда не была здесь, и ее поразило это царство нот. Первое, что подумалось, сколько времени нужно, чтобы все их выучить и сыграть. Может, и вправду, не надо его мучить математикой, пусть бы играл себе на своей виолончели, раз так любит. Но в мире все очень странно устроено, люди считают, что нужно всего знать помногу и все уметь сразу.
Подойдя к кровати, Майка тронула тяжело дышащую гору под одеялом. Та продолжала вздыматься и опускаться. Майка толкнула сильней, спящий не почувствовал. Она сдернула одеяло. Коля не проснулся, но видно было, что привиделся ему кошмар – он очень беспокойно пыхтел.
Пришлось прикрикнуть. Потом начать расталкивать. И только после долгой борьбы Коля нехотя стал выбираться из вязкого болезненного сна – так люди отходят от наркоза в больницах, Майка видела однажды: бесконтрольно машут руками, будто что-то жуют, по их подбородкам текут слюни – очень странное и неприятное зрелище.
– Ты как вошла? – Коля перевернулся на бок, оттолкнулся от кровати локтем и сел, глядя на Майку из-под полуопущенных, красных и вздувшихся век. Глаза его то и дело закрывались, а он их с усилием открывал.
– Я влезла в окно! – похвасталась Майка.
– Как это – в окно? – проговорил он, еле ворочая языком. А соображал, наверное, и того хуже.
– Мы веревку с Мишкой сплели, из простыней. Она все еще у меня. Хочешь, мы можем спуститься по ней и убежать.
– Нет, у меня домашний арест, мне нельзя.
– У тебя кухня закрыта! А еда… консервы, хлеб – все там поди?
– Я же говорил! И в ванной воду он перекрыл. Ее нет даже в сливном бачке унитаза. Во рту все пересохло, пить охота – снилось море, будто тону… вода повсюду, а глотка сделать нельзя – соленая, – и Коля облизал потрескавшиеся губы.
– Идем, я здесь – чтобы отпереть дверь. Но ты уж сразу на еду не набрасывайся, – она потянула его за руку, Коля послушно на ватных ногах пошел следом. – В деревне у нас был случай, человек долго не ел, потом его покормили, а он взял и умер. Причем сразу. Такие судороги-колики были – просто страх!
– Мне нельзя, я наказан. Он меня убьет.
Майка прыснула. Но тут же свела брови, оглядев его истощавшую за две недели, похожую на вешалку фигуру. Тот прежний свитер болтался на Коле, как на чучеле огородном.
– Ну никто не увидит. И я не скажу. Так что – можно, я разрешаю.
– Он догадается, – Коля шутки не понял. Глаза его были круглыми от тревоги. – Он прибьет меня.
– Не догадается, взрослые на самом деле притворяются, будто все видят и замечают. На самом деле они страшно рассеянные.
Майка довела друга до кухонной двери, вынула из кармашка шпильку и быстро отперла замок. Коля бросился к раковине, нервными пальцами раскрутил кран, нагнулся к нему и стал шумно пить, разбрызгивая по сторонам воду, порядочно облившись и намочив себе волосы.
Его вдруг стало бить дрожью, он схватился за полотенце и принялся тереть лицо, голову, потом свой мятый свитер, приговаривая: «Черт, черт, черт!» Разумеется, сделать свитер и волосы сухими у него не вышло, он злобно отбросил полотенце, сел за стол, уронив перед собой локти и запустив пальцы в волосы.
– Его не было два или три дня? Какое сегодня число? Сегодня уже пятница или еще четверг? Он сегодня придет, что же я не вытерпел, что же я наделал, немного ведь осталось… Майка! – Коля всплеснул руками, резко выпрямившись. – Что ты здесь делаешь?
Он прокричал это таким странным голосом, словно только сейчас увидел ее перед собой.
– Как что? Спасаю тебя.
– Не надо было! Я уже туда, в ту жизнь, в школу, к нашему театру никогда не вернусь. Мне надо учиться быть взрослым!
– Как это не вернешься? Ты что такое говоришь? Школу окончить все равно придется.
– Не здесь. Здесь я уже… всё, меня считают убийцей, никто со мной и знаться не пожелает.
– А где ты думаешь оканчивать школу?
– Он все сам решит. Уехать придется, когда все это закончится. Ох, наворотил я дел, зачем не слушался.
– Да кто этот «он»? Дядя твой из прокуратуры?
– Отец мой.
Майка нахмурилась. Кажется, Коля тронулся умом, сидел, дрожал, глазами вращал, как механическая кукла. Она не знала, как правильно с такими говорить.
– Коля, все, что с тобой происходит, – это неправильно, – она мягко тронула его за плечо. – Ты – ребенок. По закону до восемнадцати лет ты – несовершеннолетний, и тебе нужны школа и друзья. И никто от тебя не отвернется, потому что людей не бросают, если они в беду попали. Если твой дядя такой непроходимый чурбан и не понимает, что ты не виноват в смерти отца, что ты не заслуживаешь таких мучений, что тебя не нужно морить голодом, чтобы воспитывать… У тебя есть твоя музыка. Ты будешь играть, поступишь в консерваторию.
– Я не смогу больше играть.
– Ну почему же?
– Он заставил меня играть, пока избивал сестру. Я больше виолончель взять в руки никогда не смогу. Я умер в тот день… Теперь уже все равно, будь что будет.
– Кто избивал сестру?
– Отец.
– Коля, отец твой умер.
Она опять тронула его за плечо, но Коля дернулся и посмотрел на Майку затравленным, пустым, злым взглядом – как пойманный дворовыми мальчишками кот, приговоренный к какому-нибудь страшному истязанию.
Вдруг раздался шум открываемой двери. Коля услышал его раньше, поэтому он так изменился в лице. Его слух музыканта стал еще острее в заточении, теперь он мог безошибочно определить звук поворачиваемого в замочной скважине ключа своего мучителя, его приближающихся шагов.
Майка схватила Колю за руку и выдернула из кухни, захлопнула дверь и быстро принялась ковырять в замочной скважине шпилькой, пытаясь ее запереть. Она была против Колиного упрямства, против того, что он с такой трусостью забивался в угол, предпочитал перетерпеть страдания и не собирался искать силы и средства, чтобы противостоять своему угнетателю. Но она не могла за него принимать решений. Придется уйти несолоно хлебавши.
– Мы там разлили воду и стул отодвинули… и свитер мокрый, – с дрожью в голосе и со слезами на глазах проговорил Коля, боясь лишь того, что ему влетит за непослушание.
– Ничего, уже обсох, вроде не видно. Беги! – Майка толкнула его в сторону гостиной, сама успела скользнуть в кабинет и нырнуть под кресло, стоящее справа от двери, как мимо нее кто-то тяжело и устало прошаркал тапочками.
– Коля! – голос его дяди звучал самым обычным образом и не предвещал ничего страшного. – Где ты?
Звук шагов замер где-то в глубине квартиры. Майка задержала дыхание, чтобы слышать, о чем они будут говорить.
– Где ты, сын! – раздалось глухое – наверное, из раскрытой Колиной спальни. Майка изумилась этому обращению. Вероятно, после того как было оформлено попечительство, дядя приступил к бумагам на усыновление. Но без согласия Коли – он ведь не был малолетним – никто не мог его усыновить насильно.
– Где Лиза, Коля? – ласково спросил Савелий Илиодорович.
– Не знаю.
– Я открою кухню, как только ты скажешь, куда уехала твоя сестра.
– Ничего я вам не скажу. Не трогайте сестру! Тронете еще раз, и я… я в окно прыгну.
– А ну иди сюда? – змеей зашипел прокурор.
Послышался короткий вскрик, стон, грохот – что-то с размаху ухнуло на пол, раздался кашель.