Точно! Так и есть. Белов поднял на нее глаза. Молодец девочка, умно, очень умно сказала.
– Я рискну предположить… – начал осторожно он, не отрываясь взглядом от Фимы.
Она смотрела в ответ с каким-то потеплевшим и удивительно симпатичным лицом, которое не портил даже лиловый след на скуле, эти обкромсанные пряди волос, торчащие кое-как. Поначалу Фима казалась неукротимой львицей, такой ярой, настоящей красноармейкой, если можно так называть девушек, которые воевали наравне с мужчинами в Гражданскую войну или – еще лучше – которые состояли в женских батальонах смерти подобно Марии Бочкаревой[64]. Но с этим нежным выражением, внезапно появившимся на ее лице, она напоминала скорее кавалерист-девицу Надежду Дурову[65]! Лицо у Фимы раскраснелось, щечки пылали, как яблочки, яркие голубые глаза сияли, как звезды, – вот что способна сотворить с человеком улыбка.
– И? – Она махнула рукой, приглаживая короткие волосы жестом таким соблазнительным, что Белов еще некоторое время продолжал на нее смотреть, не слыша вопроса и позабыв, о чем он думал минуту назад. Пред ним был самый очаровательный агент уголовного розыска из тех, что он встречал.
– Ну, что же вы замолчали? Что, язык отсох? – нахмурила она свои красиво очерченные брови, рот исказился недовольством. И это тотчас смело с ее лица все очарование разом, превратив из прекрасной соблазнительницы-миледи в рядовую комсомолку в юнгштурмовке.
– Вы ищете того краскома из ревотряда, что подписал назначение венгерского шпиона в рязанскую губчека, про которого говорил Вольф? – Белов повернулся к Грениху, который уже потерял весь интерес к происходящему и опять отсутствующе смотрел в черное зазеркалье окна. Проезжали поля, и окна несколько посветлели от снега. Мести перестало, сквозь чуть поредевшие тучи пробивался лунный свет, примешивая свое серебро к грязно-желтому освещению вагона.
– Да. – Грених перевел на Феликса усталый взгляд.
– Вы хотите помочь этой Бейлинсон? – спросил Белов.
На это Грених ничего не сказал, ожидающе смотрел.
– Но мне кажется, что тот, кого вы ищете, лежит мертвый.
Лицо профессора тотчас помертвело, взгляд стал опять болотисто-топким.
Белов поспешил объясниться:
– Товарищ Месхишвили связан с грузинской оппозицией, недаром его так напугало имя Ноя Жордании, которое лишь играючи обронил Вольф. И здесь нет никакого слепого страха. Люди так себя не ведут, не кончают с собой от одного только подозрения. Они оба виновны!
Вольф на это презрительно хохотнул.
– В те годы, в особенности в начале восемнадцатого, была полная неразбериха со всем – с документами, людьми, транспортом, правыми, левыми, добром и злом, – продолжал Белов, то глядя на Грениха, то обращаясь к журналисту, который закинул ногу на ногу, скрестил руки и поглядывал в ответ, нервно почесывая свою щетину. Но молчал, его вполне устраивало, что профессор, поначалу указавший на него в качестве подозреваемого, вдруг переключился обратно на Белова. – Поэтому Владу Миклошу удалось скрыть свою личность. Если смог он – значит, получилось бы у любого. Из всех, кто сейчас находится в этом вагоне, только один Месхишвили проходит по возрасту. Он 1898 года – ему было двадцать в апреле 18-го, он был юн и мог служить в ревкоме.
– Что ему было делать в Рязани? – нехотя спросил Грених.
– Я повторяю, тогда царил полный сумбур. Занесло. Как и венгра. А что было делать венгру в Рязани? Тоже вроде нечего. Но он там оказался.
– У Миклоша имелся украденный паспорт настоящего Швецова, в документе значился город проживания. Вот он в него и отправился. Не сходится, шахматист. Думайте еще.
– Что тут думать? – разозлился Феликс. Ему вдруг стало душно, он поводил головой туда-сюда, захотелось открыть форточку, но побоялся сквозняка. – Что тут думать? Отбрасываем даму с елкой, Фиму Стрельцову и Лиду Месхишвили, в силу их пола они не могли быть командирами ревотряда.
– Это еще почему? – одной рукой подбоченилась Фима, игриво окинув взглядом головы пассажиров с высоты своего насеста.
Саушкин, стоящий между доктором Виноградовым и замначальника Секретного отдела, испустил вздох, хлопнув себя по лбу.
– Ну опять двадцать пять.
– Сейчас наступило такое равноправие, что женщины сражаются в рядах Красной Армии наравне с мужчинами, вот так вот. Да мы из берданок стреляем да наганов всяких похлеще вашего. Вот дай мне свою шлепалку. – Она властно протянула руку к уполномоченному. – Я покажу, как в цель попадаю, в особенности когда цель слишком треплет языком не по делу.
– Ага, щас, разбежалась, дурочка, что ли, – отвернулся тот.
– Прошу без оскорблений, – резче, чем хотел, осадил Белов.
Стало очень тесно, душно и неуютно, контроль над собой держать становилось все сложнее, хотя миттельшпиль[66] едва наметился, едва началась расстановка фигур, едва произошел первый размен пешек. Только одно и успокаивало, что происходящее Феликс представлял как простую шахматную задачу.
Это всегда спасало.
Когда он учился в гимназии и страдал от напора учителей и товарищей, гнобящих его за еврейские корни, хотя он был немцем, чистокровным, пусть и обрусевшим; в революцию, когда его родной город стал вдруг зваться Петроградом, а потом и вовсе Ленинградом; когда дошел слух о расстреле царской семьи; в Гражданскую войну; в голодные годы военного коммунизма; в эпоху нэпа, которую Феликс про себя звал «новая эпоха преступности», всякий раз, когда трудно было справиться с происходящим, он проваливался в черно-белый мир, откуда возвращался всегда обновленным, будто Иван Царевич из кипящего котла.
Подавленный, потерянный, он отодвинулся к самому окну и сел, прижавшись спиной к стене. От запотевшего окошка, в уголках которого мороз обозначил свои узоры, повеяло свежестью, стало полегче. Потом поднял голову и встретился взглядом с улыбающейся благодарной улыбкой Фимой, вернулось самообладание.
– Спасибо, шахматист, – сказала она. – Хороший ты все-таки человек, хоть и болтун. Заступаешься. Между прочим, я внучка профессора, Менделеев его звали. Может, слышал о таком?
– Правда? – удивился Феликс. – А почему фамилия Стрельцова?
– Мамкина фамилия. Она была только гражданской женой его сына Василия, который инженер. В «Кубаноле», что в Екатеринодаре, танки проектировал, помер от тифа. А мамка была там сборщица, – сияла улыбкой девушка.
– Значит вы – Васильевна, – невпопад пробормотал Феликс, усаживаясь удобней, чтобы было видно профессора и Вольфа. – Ефимия Васильевна…
– Ага.
– Но краскомом из ревотряда вы быть не могли. Вам тогда лет тринадцать стукнуло, в восемнадцатом, почти как и Вольфу. Ему – пятнадцать.
– Да, точно, – продолжала улыбаться Фима. – Ровнехонько тринадцать, в марте.
– Значит, и вас исключаем, и его. И доктора исключаем в силу его возраста. Товарищ из «Мосторгсиликата» с латышской фамилией тоже староват. Остается только покойный товарищ Месхишвили. – И Феликс виновато посмотрел на Грениха. – Да, не выйдет его в суд приволочь, но… если обыскать тщательнее, вдруг найдется какое-нибудь свидетельство?
Тот с тяжелой полуулыбкой покачал головой.
– Нет, Шерлок, не сходится. Месхишвили всю свою жизнь провел среди бумаг, а не в окопах. Разве вам ничего не сказали его белые, не привыкшие сжимать ствол обреза руки? Он ведь даже сопротивление при задержании оказывал совершенно неумело.
– Поч-чему неумело? – удивился Феликс. – По мне, очень даже умело… Два раза товарищу Саушкину головой в лицо засадил.
– Это он от отчаяния, – возразил Грених.
– А руки его… За десять лет отвык от оружия. Да всю свою жизнь он только об одном и думал, чтобы убраться в свою Грузию! – сорвалось тоже чуть резче, чем требовалось. Белов поджал губы, будто этим самым стараясь не давать себе говорить лишнего.
– В свободную Грузию, – уточнил Грених.
– А для этого он оставался здесь, – опять не сдержался Белов, – ждал указаний от своих, чтобы начать действовать. И не чурался водиться с такими, как Миклош. А если учесть, что они свели знакомство в восемнадцатом, тогда все сразу встает на свои места.
– Месхишвили жил мечтой вернуться на родину. У него растет маленький сын, совсем кроха – двухлетний карапуз.
– И чтобы осуществить свою мечту, он пошел на преступление! Впрочем, как и его жена, которой доктор Виноградов запудрил голову, вот она и решилась на убийства. И не глядите на меня так, – почти вскричал опять вышедший из себя Белов, – я лишь сделал выводы из услышанного и увиденного. Люди, не согласные с нынешним политическим строем, идут на крайности.
– Вы сделали на редкость правильные выводы, как ни было это печально. Все верно, он хотел ей лучшей жизни и положил собственную на алтарь свободы, она хотела того же и пожертвовала собой. Дары волхвов… прямо по О. Генри, – вздохнул Грених. – Теперь они не смогут воспользоваться дарами друг друга, поскольку мертвы. Бедные дети.
– Давайте обыщем их. Авось найдутся доказательства, – настаивал Белов. Сердце его от слов профессора сжалось. Он долго держался, чтобы не отнестись всерьез к смерти грузинской четы. Его самообладание было на исходе. – Почему до сих пор никого не обыскали толком? Товарищ сотрудник уголовного розыска, почему вы не выполняете свою работу? Давайте тогда я, что ли…
И Феликс поднялся.
– Чтобы искать, нужно знать, где и что, – жестом остановил его Грених.
Белова передернуло от негодования. Профессору самому не противен весь этот фарс? Ему-то только одно и нужно – остаться наедине со своим горем. Феликс едва опять не рубанул про его жену. А очень хотелось. Чтобы выбить почву из-под ног. Его вмешательство сотворило какой-то сумбур. Он путал его партию! Скольких усилий Феликсу стоило оставаться в рамках двуцветной доски. Итак, чернопольный белый слон с с3 на е5!
Но Феликс не успел сделать свой ход, потому что белый слон, передвигающийся по черным клеткам, оказывается, уже давно угрожал его ферзю.