– Позвольте, – молвил белый слон, – я все-таки вернусь мыслями к человеку, который, кажется, утаивает свой возраст. Но тем временем подходит нам по некоторым другим параметрам. Человек, который появился словно из ниоткуда и быстро получил студенческую книжку Института красной профессуры…
И Грених поднялся, пересев к Вольфу. Он опустился рядом с трупом грузинки, невозмутимо скрестил руки, откинувшись на спинку. Журналист подобрал ноги, отодвинулся, будто боясь испачкаться или обжечься.
– Семен Осипович Вольф, поведайте нам, как вы свели знакомство с губпрокурором Швецовым?
Глава 8. В ресторане «Донон»
Сентябрь 1922 года. Петроград
Томас Джонсон расправил коралловые складки креп-жоржетового, в блестках платья и постелил на колени салфетку. На ощупь она была шелковой, мягкой, но страшно застиранной, линялой, как, впрочем, и скатерть, и бархатные шторы, висящие на высоких, под потолок, арочных окнах. Он уже давно сделал заказ, сидел скучал, иногда доставал из расшитого бисером ридикюля зеркальце и пудреницу, чтобы проверить, не потек ли грим. Из маленького, облаченного в серебро овала на него глядело очаровательное розовощекое чудо с милой мордашкой, короткими светлыми кудряшками до ушей, подведенными до черноты, как у египтянки, глазами и очень яркими губками, накрашенными по последней моде – только центр и с обязательными острыми уголками.
Томас Джонсон улыбнулся, показав самому себе ряд белых, как жемчужины, зубок, поправил бандо, обнимающее лоб, длинную нитку бус на груди, провел пуховкой по носу и тотчас убрал пудру и зеркало обратно в сумочку. Опустив голый локоток на скатерть, он окинул томным взором чаровницы общую залу ресторана «Донон», вновь открывшегося год назад, с тех пор как объявили нэп. Поверить было трудно, что после войны, голода и разрухи в этой зале опять засверкают начищенные хрустальные люстры в тысячи свечей, слепящий свет будет многократно отражаться в огромных квадратных зеркалах, заиграет оркестр – не румынский, как до революции, но хоть цыганский, закружатся легконогие пары в танго и фокстроте. Не сохранились разве только пальмы, несколько обветшала, почернела и обсыпалась лепнина – былое величие при пристальном разглядывании казалось все же серьезно потасканным.
Джонсон следил за туда-сюда снующими бодрыми официантами, премило подмигивая им, получая в ответ воздушные поцелуи, поглядывал на дам, сидящих за соседними столиками, дружелюбно им улыбался, хмурил бровки и грозил пальчиком, когда ему улыбались их кавалеры – сплошь безвкусно одетые нэпманы, такие все одинаково-разные, что невозможно описать, что они собой представляли. Хотя нет, можно, и даже всего одним словом – безвкусицу.
Удивительно, думал Джонсон, что женщины в этой стране сумели сохранить изящество, достали из своих сундуков старые платья, перешили их на новый лад и выглядят если не сногсшибательно, то вполне достойно, а вот мужчины… какие-то на них сальные, хоть и дорогие, сюртуки, какие-то нечесаные, немытые головы, грязная обувь, неопрятные ногти, черные зубы, пьют, горланят, непристойно прижимают к себе кокоток, иные так и не сняли своих картузов и кепок.
Джонсон вздохнул – оделся бы в мужское платье, непременно привлек бы к себе внимание своей привычной аккуратностью – уж он-то не позволил бы себе явиться в ресторан с грязной шеей, не имея приличного смокинга, не надев к нему, как полагается, бабочку. И он искоса глянул на смокинг мужиковатого вида бородача-нэпмана, который повязал шею пышным галстуком в красный горошек. На глазах у всех тот, с животным аппетитом поев, выдернул из нагрудного кармана платок и вытер им толстые, блестевшие жиром губы. Его сосед – суровый военный во френче – курил папиросу, а пепел стряхивал прямо на скатерть. Они все будто сговорились вести себя так, будто непристойность была предписана революцией или олицетворяла собой приход каких-то новых времен, в которых действовали какие-то совершенно невразумительные правила, призывающие вести себя как шпана только лишь для того, чтобы как-то себя отличить.
Что дети малые! Джонсон с отвращением отвернулся.
В эту минуту стеклянные двери из вестибюля распахнулись, по зале пронеслись сквозняк и громкие «ах!», на пороге появился человек, облаченный в весьма необычный для этого нового времени костюм. Хотя чему Джонсон удивлялся – настала такая удивительная эпоха, когда самые неожиданные элементы одежды сочетались на весьма неожиданных субчиках самым неожиданным образом. В общем, в ресторан ворвался человек, будто сбежавший прямо со сцены какого-то водевильного спектакля в стиле Ловеласа Ричардсона: в черном плаще и черной полумаске, он поднял высоко револьвер, но не выстрелил. Оркестр тотчас смолк.
Некоторое время незнакомец стоял в развевающейся альмавиве, с поднятым револьвером. Все невольно задержали дыхание.
– Господа и прекрасные дамы, – крикнул наконец он, выдержав драматическую паузу. – Готовьтесь потрошить карманы. Ибо я – Леонид Пантелеев – не уйду отсюда, не взяв своей доли. Мои люди окружили ресторан со всех сторон – и с Мойки, и с Конюшенной. Бежать смысла нет – вас тотчас изрешетят пулями. Несколько официантов – из моих людей. И только вы предпримете попытку встать, как тотчас получите пулю в лоб. Надеюсь, всем все ясно.
Он снял шляпу, обнажив коротко стриженные темно-русые волосы, расчесанные на косой пробор, и с этой шляпой двинулся от столика к столику, точно уличный музыкант или просящий подаяния. Джонсон оказался третьим, к кому он подошел.
– Ваши часики, мадам, – махнул он своей дартаньяновской шляпой без пера. Джонсон оценивающе оглядел его, сузив глаза и кокетливо ухмыльнувшись. Боже, что за костюм! Совершенно ведь точно, что он украл его в гримерке Александринского театра – черные сапоги с широкими раструбами, штаны-бриджи черного бархата, черная сорочка и плащ-альмавива.
– In english, please. I don’t understand Russian, – сотворив на лице чарующую улыбку, проронил женским голосом Джонсон и подпер кулачком подбородок.
– Так вы не мадам, а английская леди, – ответил улыбкой Пантелеев, не распознав под слоем грима Джонсона мужчину. – Но все равно. Ваши часики, плиз.
И показал пальцем на изящные женские часы, украшенные россыпью мелких бриллиантов – фальшивых, разумеется. Джонсон улыбнулся, медленно развернул запястье, грациозно изогнул его, неторопливо щелкнул застежкой на браслете и прежде, чем снять их и опустить в шляпу, поманил пальцем налетчика, мол, дайте ваше ушко.
– Дурак ты, Вольф, – зашипел Джонсон баритоном по-русски в ухо наклонившегося налетчика. – Настоящий Ленька тебе этого не простит. Сожрет с потрохами.
Тот ошарашенно отпрянул, но тотчас приблизился вновь – сообразил, раз уж его раскусил этот, остальным сие знать нечего.
– Ты кто такой, морда крашеная? – злобно зашипел, приблизившись к лицу на не вполне безопасное расстояние, – сейчас перепачкается в белилах, болван. Джонсон с кривой улыбкой чуть отстранился.
– Видишь, вон тот официант, в двух саженях стоит, не двигается, замер, точно каменный, через руку перекинута салфетка, закрывающая его кулак? – продолжал чарующе улыбаться Джонсон, заговорив опять нарочито тоненьким голосочком и издевательски растягивая слова, как это делают барышни, когда кокетничают. – Под белой салфеткой у него наган – он на самом деле мильтон. Угро Леньку здесь уже месяц поджидает. Вижу в твоих глазах вопрос – что делать? Бежать не смей – застрелят. Бери меня в заложники и дуй вон в ту дверь у барной стойки – это кухня. Дальше я тебя выведу.
– А откель мне знать, что ты тоже не мильтон?
– «Интеллидженс Сервис» – английская контрразведка. – И Джонсон уронил подбородок на ладонь, опять просияв улыбкой парижской чаровницы.
Налетчик в удивлении смотрел в накрашенные, как у египтянки, глаза Джонсона долгих секунд пять, решаясь. Джонсон считал: раз, два, три, четыре, пять… По лицу фальшивого Леньки пролетела судорога отвращения – это он представил, как берет в заложники мужчину, переодетого женщиной, – ишь, какой щепетильный. Тем не менее медлить было опасно, и он в конце концов начал действовать: вцепился в горло, вытянул из-за стола, умело развернул и, прижав к себе, приставил к горлу дуло.
– Не так грубо, – презрительно скривил губы Джонсон, не ожидавший, что Вольф будет столь резв, и громко, что есть мочи, заголосил по-русски, мол, убивают, помогите, спасите.
В два-три шага, очень похожих на танго, скользя задом-наперед, они пересекли расстояние от столика до барной стойки и исчезли в дверях, ведущих в кухню.
Через кухню они пронеслись бешеным вихрем, по пути гремя посудой и роняя тяжелые сковородки, кастрюли с чем-то дымящимся и пахнущим остро и пряно, сбивая с ног каких-то людей. Вслед им летела отборная брань, визг посудомоек. Высокий, нескладный повар схватил фальшивого Пантелеева за альмавиву, оба сплелись в драке, поверху их голов лег темный материал плаща. Джонсон подхватил с очага сковороду и со всей дури наугад двинул ею по выпирающей бугром под материалом голове. Раздалось тяжелое «О-ох!», Вольф скинул с себя тряпки, а повар обмяк под альмавивой.
Два прыжка, и они исчезли в низенькой двери, ведущей в подсобные помещения. В тесном коридоре Джонсон, двигаясь быстро и беззвучно, на ходу, под изумленными взглядами своего спутника, принялся снимать парик, платье, стянул чулки, скинул матерчатые туфельки и, оставшись абсолютно голым, стал невозмутимо складывать коралловый креп-жоржет в аккуратный сверток. Откуда-то из груды ящиков с картошкой и луком он вынул другой сверток, заготовленный им заранее, – брюки, жилет, пиджак, штиблеты. С ловкостью фокусника он нырнул в костюм из клетчатого твида, в один карман опустил платье и парик, из другого извлек бумажную манишку с галстуком и манжеты. Прилаживал все это тоже на ходу.
Он почти закончил свое преображение, когда вновь начали стрелять. Думал, ушли, но нет, на стене прямо перед носом расцвела целая клумба черных дыр, остро запахло порохом, и от громких хлопков заложило уши. Вольф выпустил в темноту коридора весь барабан своего нагана.