Было в этом человеке что-то действительно страшное. Феликс не смог выяснить, откуда он взялся, настоящим ли был венгром, поскольку говорил по-русски чисто – по-московски тягуче, но явно не один год провел то ли в тюрьмах, то ли где-то на каторге. Какая-то первобытная дикость, свойственная пещерным людям, застыла в его черных звериных глазах, или же глухое отчаяние загнанного зверя – существа, переступившего грань дозволенного и угодившего в лапы сатаны. Но не того, которого любят сейчас изображать поэты, не печального падшего ангела, но настоящего царя всего злого, всего самого черного, самого отвратительного, что есть в этом мире. А может, он и был сатаной во плоти? Людей, переступивших черту, всегда видно по взгляду…
Феликс считал, что он сам этой черты не переступал, он лелеял мысль начать с чистого листа. Убить бы это исчадие зла, и тогда он обелится и обретет счастье! Убить бы ради светлого будущего – такого зверя оставлять на воле нельзя, таких надо уничтожать, чтобы не плодились. Его давно мучила мысль совершить что-нибудь великое, поступок, который бы перечеркнул все его ранние злодеяния, помог бы все искупить.
И Феликс решился. Столкнет лбами тех из ревкома и этого. Сожрут друг друга, и мир станет чище.
– Степной волк! – выкрикнул Феликс. И заклинание возымело действие. Венгр остановился, искоса глянул на тощего красноармейца с залитым кровью, опухшим от побоев лицом.
Он был фраппирован и не знал, как себя повести. Он не ожидал повстречать кого-то из прошлой жизни. Более того, не ожидал, что его найдут те.
– В подвал его! И резать первым. – Это было вполне ожидаемо. Феликса рванули под локти и поволокли обратно.
– У меня есть предложение, от которого вы не откажетесь! Я хоть сейчас вас назначу своим замом. Я командир отряда самообороны для охранения революционного порядка города Рязани! Ваши солдаты нужны советской власти, нужны революции! – кричал он, стараясь, чтобы его слышали все, чтобы поселить и в умах этих дезертиров мысль, что лучше успеть перейти на сторону сильнейшего. В рязанском ревкоме ему провели инструктаж по тому, как правильно привлекать народ – нужно говорить кратко, ёмко, лозунгами, обещать прекрасное и сытое время. Будет так, будет разэдак! Действовало безотказно.
Поэтому Феликс орал до тех пор о том, какая жизнь настанет, если мир будет в руках простого народа, сыпал толстовскими идеями, обещал всем земли, каждому – огород, богатое хозяйство, пока не добился своего.
– Не вечно же вам скитаться! Не вечно же жить окопавшись! Вы ведь скоро от голода здесь помрете! Присоединяйтесь к Красной Армии! Вы будете сыты, одеты, обуты! Всем места хватит – страна огромна!
Сначала его выволокли из дому, сбросили с крыльца в лужу, обступили кругом, смеялись над ним во всю глотку, опять принялись охаживать сапогами по лицу, спине, животу. Феликс хлебнул грязной воды, стал кашлять, но краем глаза успевал выхватывать из черно-красной круговерти лицо стоящего на крыльце и наблюдающего за ним венгра. Тот был умен, как сам дьявол, и уже подсчитывал, какую выгоду сможет извлечь из бывшего агента охранки.
– Ладно, тащите его обратно, – сказал он наконец, когда Феликс уже было подумал: все – сейчас захлебнется собственной кровью с грязью пополам.
Поволокли обратно по ступеням крыльца, в гостиную. Степнов велел всем выметаться и, когда двери за сворой его приспешников – один другого гаже и страшнее – закрылись, венгр некоторое время молчал. Потом прошел к столу, отодвинул стул.
– Присядьте, – спокойно и даже с какой-то неожиданной любезностью сказал он, будто Феликс явился к нему с деловым визитом.
Хромая, волоча ногу, продолжая глухо кашлять, Белов почти рухнул на стул. Венгр сел напротив, сцепил пальцы – они у него были гибкими, тонкими и казались неестественно длинными из-за отросших, как у зверя, ногтей.
– Я скажу им, что встречал вас в гимназии, – хрипло и быстро заговорил Феликс, утирая кровоточащий рот, – что вы большевик и приходили к нам в класс говорить о Карле Марксе, я поручусь за вашу честность. А людей ваших постепенно расформируем, порционно, чтобы не было заметно, но всех примем в ряды Красной Армии. Сейчас солдаты возвращаются, полки расформировывают, я сам служил в Гвардейском саперном полку… которого уже нет. Они охотно берут молодежь, потому что она ветрена, беспринципна, белый лист, табула раса. С молодежью легче построить новое государство. Солдатня, матросня – их тоже берут, даже документов не спрашивают. Австрийцы, малороссы, чехи – и их принимают. Люди постарше… вот с ними поступают осторожнее, долго выясняют, чем дышат. Без меня вам там не выжить. Я буду вашим оберегом. Я знаю, что они хотят слышать, я научу, как с ними говорить.
Выслушав Феликса, атаман хмыкнул, кивнул, согласился. Выдержав паузу, заговорил, и Феликс внутренне возликовал. Венгр говорил долго, поведал о том, что он пытается построить анархо-коммунистическую колонию, но, кажется, потерпел на этом поприще неудачу, сознался, что не раз подумывал примкнуть к большевикам, что у него есть светлая цель в жизни – видеть общество организованным, сплоченным и работающим, как единый механизм, пустился даже в анатомические подробности человеческого тела, объясняя Феликсу, как функционируют мозг, сердце, другие органы, сравнивал их с людскими общественными ячейками. Он говорил так проникновенно, что Феликс почувствовал небывалый подъем в душе от того, что всецело разделяет стремления этого человека. На миг ему показалось, что тот не так плох, каким казался. Он так заслушался, что не сразу заметил чей-то глаз, наблюдающий за ними сквозь чуть приоткрытую дверь.
– Пусть моим людям выдадут красные нашивки, – говорил атаман. – Пройдет немного времени, и они привыкнут к новой власти. А полезным я буду сразу, ты не думай. Там, у села Мосолова, кучка белых. Они собираются разобрать железную дорогу. Беру их на себя. Но мне нужно иметь своего человека либо в военном комиссариате, либо в чрезвычайке.
И он поднялся, подошел к буфету, вынул оттуда белую бумагу, подержал ее в руках, долго пялясь в чистое белое полотно, вернул обратно, взял тетрадь, вырвал лист – правильно, белая бумага наведет на мысль о подлоге, тетрадь еще можно где-нибудь раздобыть, а бумага осталась только у бывших помещиков. Положил лист перед Феликсом.
– Пиши. – Он ткнул пальцем, скребнув по бумаге ногтем длиной дюйма в два. – На имя Швецова Савелия Илиодоровича.
И сам продиктовал рекомендацию от лица Феликса, включил туда все требования насчет нашивок и обещания склонить атамана на сторону красных. Феликс послушно все записал, поставил дату, подписался.
Венгр невозмутимо взял документ, прочел, удовлетворенно хмыкнул, потом пошел к дверям и, распахнув их, велел отправить гостя в подвал.
Феликс был так ошарашен этим решением, он рвался и кричал, сначала в надежде, что отобьется, потом понял, что не сладит с пятью солдатами, патетически возжелал смерти, думал погибнуть героем. Но желание это было секундное – глупый юношеский порыв.
Решетчатые двери в арочном проеме обширного винного погреба с лязгом сомкнулись, когда Феликс, отлетевший на три метра от них и протаранивший земляной пол, вскочил, подбежав обратно.
– Вам без меня не справиться! Только я могу вас туда ввести! Они мне верят… Я у них герой! Они меня слушают!
Он орал до потемнения в глазах, сходя на хрип, далеким сознанием понимая, что тратит силы зря, но внутреннее напряжение требовало выхода. Как он мог так опростоволоситься? Поверить, что этот звероподобный мадьяр – неужели они там в Венгрии все такие? – пожелает взять его с собой в рязанский ревком? Феликс ему был не нужен! Этот венгр сам знал, о чем и как говорить с большевиками. Ведь он часто вертелся с подпольщиками, он был среди тех, кто стоял у истоков революции, он изучал их нравы, как энтомолог – бабочек.
Несколько остыв, прекратив беситься, Феликс огляделся. Оттого, что в глазах плясали звезды и вспыхивали искры ярости, ему показалось, что подземелье ярко освещено. Как будто под прожекторами, отчетливо он видел столетнюю кирпичную кладку в черных пятнах плесени, высокие арки, уходящие куда-то вдаль, ржавые решетки на дверях, каких-то оборвышей, ютящихся прямо на земляном полу вдоль стен. Но теперь вдруг все померкло, сгустились сумерки, и он с трудом мог разглядеть, где он. Наверное, те, кто его приволокли сюда, имели с собой факелы или фонари, поэтому так хорошо все было видно вначале и так плохо, когда они ушли.
Вновь вцепившись в ржавые прутья решеток, он принялся трясти их, но через минуту оставил двери в покое.
Это был винный погреб в самом классическом его виде. С арками-нишами для хранения бочек, с коридорными разветвлениями. Где-то вдалеке, прямо против запертых дверей, имелось окошко-продух, выделяющееся во тьме светлым прямоугольником и хоть как-то рассеивающее глухую тьму подземелья. Феликс развернулся в камеру, стал оглядывать стены. Люди сидели притихшие, опасливо поблескивали белки их испуганных глаз в неверном свете, едва доползавшем из окна-продуха.
– Давно здесь? – спросил он.
Ему не ответили. Он выждал минуту.
– Вы чьих будете? Красные? Белые? Черные?.. Ну, в смысле анархисты?
Молчание. Что ж, заговорят после, когда привыкнут к новенькому. Но пока лучше держаться от них подальше. По одежде понять было невозможно, кто такие, все они были облачены в ужасную рвань, покрытую грязью, кровью, чем-то еще, впрочем, как и он сейчас. Постепенно пленники стали выбираться из оцепенения, зашевелились, задышали, откуда-то из дальнего угла раздался стон, оханье.
Феликс вновь задал свои вопросы, не получив ответов. Стоны из дальнего угла участились, они стали сопровождаться тяжелым, хриплым дыханием, перешедшим в длительный и надрывный кашель. Пришлось пойти глянуть.
В самом дальнем углу, прямо на земляном полу, лежала женщина, сжавшаяся в калачик и уткнувшаяся лицом в стык двух простенков, кирпич вокруг нее был темным от крови. Кашель чахоточный – Феликс тотчас узнал его гибельные ноты. От чахотки умерла его старшая сестра, не достигшая гимназического возраста. Он п