Вести подобный рассказ было невозможно трудно, он порой сжимал челюсти, набирал воздуха в легкие, делал паузы, прежде чем произнести неприятную правду, будто сознавался в собственном преступлении. Феликс был ему благодарен за то, что он взял на себя эту участь, не скрыл ни малейшей подробности и очень правдиво описал все переживания, – тогда Феликс сам не понимал, что чувствовал, порой не осознавал, что происходит, и на самом ли это деле, не сон ли. Теперь будто пережил все еще раз, но только с какой-то предельной кристальностью, прозрачностью сознания, и будто гора с плеч. Научиться бы сохранять рассудок таким ясным всегда, даже когда стоишь над бездной.
В вагоне все молчали, артисты было обрадовавшиеся, что задание выполнено и можно пить контрабандное шампанское, поникли, сидели призадумавшиеся. Странно было видеть на их одежде цветное конфетти и блестящие спиральки серпантина. Слышно было, как в пулевом отверстии в стекле посвистывает ветер, и громче обычного стучали колеса.
– Неужели это правда? – первой нарушила тишину Ася.
Она по-прежнему сидела на спинке сиденья, но теперь не хорохорилась, сложила на юбке сцепленные в пальцах руки. Феликс видел, как она сжимала их, словно ей иногда делалось больно. Странно было наблюдать и пятно крови на ее юнгштурмовке… Как же хорошо, что она осталась жива. Как хорошо, что Лида оказалась фальшивой, и ее муж, и доктор. Почему вдруг он перестал испытывать к ним ненависть? Как будто что-то повернулось в его голове после рассказа профессора. Может, ему вернули душу? Появилось какое-то неведомое прежде чувство…
Нет, нельзя так думать! Никакого нового чувства не появилось, ему не вернули душу! Не отмоется, не отмоется никогда!
– Да, – качнул головой Грених. Ответил не сразу. – Истинная правда. Будь я трижды проклят, если лгу. Стал бы я такое сочинять.
Он сказал это с тяжелой горечью, устало, и больше не смотрел на свою жену влюбленно, взгляд его был по-прежнему прикован к полу. Руки он тоже держал сцепленными и с силой сжимал их.
– Но откуда ты узнал обо всем этом? – опять спросила жена профессора.
– Доктор Зигель, гимназический товарищ Белова – Семен, – на этих словах Грених сделал паузу, посмотрев на Белова, – и отец Феликса – все они помогли собрать по крупицам эту ужасающую в своей правдивости историю.
– Боже, зачем тогда весь этот спектакль? – раздался голос артистки, которая играла пассажирку с елкой, дежурную по вокзалу. – Если бы я знала, что здесь замешано такое… ни за что бы не согласилась участвовать.
– В первую очередь пациент Феликс Белов нуждался в своего рода катарсисе, очищении. Сейчас его историю узнали несколько человек. Мы все, – он обратился к Феликсу, – делим вашу ношу вместе с вами и очень вам сочувствуем. Наркомздрав готов предоставить вам бесплатное лечение. Советское общество вас не осуждает, не отвергает.
При словах «бесплатное лечение» и «общество» по телу Феликса пробежала неприятная дрожь.
– Развяжите меня. – Он старался держать себя в руках, но произнес это дрогнувшим голосом и с исказившимся лицом. Это новое чувство! Он потерял ощущение защищенности – вот что это было за новое чувство. Он больше не был прежним Феликсом Беловым – агентом «Интеллидженс Сервис», он видел себя в той темнице, висящим на крюке, голым и беспомощным, или грызущим кости и глядящим на всех вокруг диким, затравленным взглядом голодного зверька.
– Но рассказ остался как будто незавершенным… – начала смущенно девушка, сидящая через проход, которая играла роль Лиды. Грузин стоял рядом, опершись локтем о спинку.
– А что еще вы хотите узнать? – нетерпеливо повел плечами Белов, очень выразительно посмотрев на Грениха, чтобы тот поторопился снять веревки. – Я выжил, Ольга Бейлинсон спаслась сама. Вот и весь сказ.
– Но рыть было, наверное, долго…
– Слушайте! Это издевательство с вашей стороны, профессор! – вскричал он. Глаза застили слезы. – Развяжите!
Грених вынул из внутреннего кармана складной ножик и пересел к Феликсу на скамью. И, прежде чем начать вспарывать веревку, он посмотрел ему прямо в глаза, потом сделал медленное движение веками и перевел взгляд на дверь у котла, которая выходила в тамбур.
Их тайный договор был в силе!
– Вы обещаете не пытаться бежать? – спросил Грених.
– Обещаю, – с нарочитым смирением ответил Феликс, делая огромное усилие, чтобы не оглядываться на дверь. Профессор успел ее отпереть, убрал кусок арматуры, но как, когда? Воистину он настоящий волшебник! Феликс вновь начинал верить, что не зря доверился ему. Зло будет наказано, справедливость восторжествует.
– Обещаете вести себя тихо? Никому не причините зла?
– Обещаю! Обещаю! – Феликс от нетерпения тряхнул связанными руками.
– Вы должны понимать, что вас ждет там, за дверью. Это может быть бо́льшая опасность, чем лечащий врач и люди, которые с этой минуты испытывают к вам сострадание. Вы нуждались в сострадании, сочувствии, очень долго нуждались. Я отвечаю за то, что никто здесь не посмеет вас обидеть. Разрешите, я вам всех представлю?
И Грених, распоров веревки, поднялся. Первой он указал на Асю, которая опять стиснула на коленях пальцы и как будто даже вздрогнула. Феликс поднял взгляд на ее лицо – оно было белым и чуть запачкано бутафорской кровью. Эти волосы… они мягкими золотистыми волнами спускались на ее плечи. Красивая…
– Это моя супруга, Агния Павловна, студентка факультета судебной химии, проходит под моим началом стажировку в институте судебно-психиатрической экспертизы, иногда ассистирует мне в некоторых сложных экспериментах вроде того, что мы провели для вас и во имя вашего выздоровления.
Молодая женщина тряхнула своей светловолосой головой и через силу улыбнулась, но такой милой, приятной улыбкой, что Феликс тоже не сдержал улыбки и вдруг пожалел, что она жена профессора и нельзя за ней приударить. Какая же все-таки красивая. Она нагнулась и протянула руку, Феликс с неуверенностью ее пожал. В глазах на какую-то секунду потемнело, скулы вспыхнули огнем, остро захотелось потрогать ее волосы.
Грених сделал вид, что не заметил всего этого, перевел руку на Мейерхольда.
– Всеволода Эмильевича вы знаете по вашим посещениям литературного кружка у Маяковского. Режиссер и народный артист, директор государственного театра имени Мейерхольда.
– Имени меня, – встал тот и отвесил поклон, будто стоял на сцене. А потом сел поближе к спинке ближайшего сиденья, положил на нее руки, а на сложенные пальцы – подбородок и улыбнулся, как самый настоящий Чеширский кот.
Грених сделал ответный поклон и обратился вниманием к дальним скамьям.
– И Бориса Андреевича Пильняка вы тоже знаете.
– Томас Джонсон, – с ноткой безнадежности вздохнул писатель. – Господи боже, кто бы мог подумать, что ваш фальшивый англичанин будет приятней многих настоящих. Где выучились такому английскому?
– В гимназии, – промямлил смутившийся Феликс.
– Редко в каких гимназиях преподавали английский. Я изучал в реальном училище только французский, немецкий и латынь.
– Вы правильный вопрос задали, Борис Андреевич, – отметил Грених, – потому что память Белова содержит уйму неправильных сведений, которые мы попробуем разобрать. Он не изучал в гимназии английский… Но сам этого не помнит.
– А где же? – удивилась любопытная грузинка.
Грених сел к Феликсу.
– Попробуйте закрыть глаза и вспомнить ваше детство. Где вы его провели?
Феликс испуганно дернулся, не ожидая, что профессор станет задавать вопросы о его детстве. Но зачем, зачем? И кто ему поведал о тех единственных светлых днях его такого далекого прошлого, которое теперь будто и не принадлежало ему, на которое он будто потерял право. Отец проболтался, предатель!
– Вспомните цвета, запахи, звуки, вспомните то, как вы себя чувствовали, что дарило радость. Закройте глаза, – опустив одну руку на плечо – Феликс тотчас же сердито сжался, – другой Грених стал водить перед ним. Феликс сначала было дернулся, но от руки профессора вдруг пробежала по телу волна, похожая на эфирную, или такая еще бывает от опия. Он вздохнул и тотчас успокоился, веки закрылись сами.
– До гимназии я некоторое время – года два, наверное, – жил в Нижнем Новгороде, – сказал он, – в семье у одного отцовского знакомого, воспитывался вместе с его сыном. Мы одногодки. У него была гувернантка-англичанка. Говорить в его доме разрешалось только по-английски. Так и выучился. Чуть русский не забыл. До сих пор книги на английском читать проще. Толстого читал на английском… точнее, это был американский. Перевод Доула… Мне нравилось думать, что я… англичанин. Они такие все спокойные, несуетливые и преисполненные достоинства люди.
Зачем он все это говорит? Нелепость какая-то. Тело провалилось в вакуум, стало ватным. От плеча исходило парализующее тепло, он не мог пошевелиться, и как будто не хотелось. В голову лезли невозможно далекие воспоминания. «Анна Каренина» в переводе Доула у него под партой, светлая классная комната. Он не хотел ни за кем следить! Никого не слушал. Вспомнилось, как он сочинял отчеты, беря сведения с потолка. А вдруг он оговорил кого-то своими невинными фантазиями?
– До какого возраста вы прожили у знакомого вашего отца в Нижнем Новгороде?
– До девяти.
– А потом… – начал было профессор, но отдернул руку, поднялся и заговорил чуть торопливей, будто передумал или решил о чем-то умолчать, – мы еще вернемся к тому, что с вами произошло между девятью годами и поступлением в гимназию. Пока давайте продолжим знакомство. С товарищем Аграновым вы тоже знакомы. Уполномоченный МУРа четвертой группы города Москвы Иван Леонидович Саушкин, ведет дело Миклоша.
Саушкин сунул руки в широкие карманы галифе и чуть дернул подбородком.
– Анна Семеновна Амханицкая[67], – представил грузинку Грених.
– Зовите меня Ануся Вильямс, – смущенно покраснев, проговорила она и погладила косу, та вдруг отстегнулась и слетела с ее головы, оставшись лежать в руке длинной черной змеей. Все дружно засмеялись. Но не так, как раньше, а негромко, осторожно, с оглядкой на Феликса, который предстал теперь в качестве психически больного.