– Проверили, горе-Раскольников? – Бриедис встал. – Сейчас позову письмоводителя, и вы все это еще раз перескажете.
Но когда Арсений вернулся с письмоводителем, почтовый служащий распростерся черной бесформенной массой у ножек казенного стола лицом вниз и бился в судорогах, ботинок его правой ноги отбивал нервный такт по полу.
Почти тотчас же в кабинет вбежал штабс-ротмистр Гурко.
– Что тут у вас? – непонимающе крикнул он. – Драка?
Они медленно развернули мальчишку. Лицо его было искаженно мученической судорогой, глаза вырывались из глазниц и походили на переваренный куриный белок, руки и ноги приняли какую-то неестественную, выкрученную форму, продолжали дергаться. Письмоводитель, явившийся с Бриедисом, бросился за врачом. Через несколько секунд юноша ослаб, расправил плечи, из его левой руки выпал прозрачный бутылек с белым порошком, похожим на сахар.
Бриедис тотчас поднял его и поднес к носу. Пахнуло горьким миндалем.
– Дьявол, это цианид калия! – воскликнул он, пряча лицо в сгиб локтя и отступая к двери. – Явился с повинной и принес с собой яд… Зачем?
– Ну не дурак? – подтвердил Гурко.
– Дикость какая-то… – Бриедис насилу сдерживал дрожь в голосе.
– Да просто экзальтированный чудак, каких немало. Позову кого-нибудь, пусть вынесут. А чего приходил?
– Это он на меня напал в то воскресенье.
– У особняка Даниловых?
Бриедис кивнул, вытирая мокрый лоб. Гурко был халатным сотрудником, порой деятельный и толковый, а порой скука найдет – на все чихать хотел.
Старше Арсения на десяток с лишним лет, он когда-то работал с Бриедисом-отцом, тоже ушел в отставку, в чине штабс-ротмистра, посчитав военную службу скучной; в полиции служил больше двадцати лет. Казалось, что Михаил Ярославович совершенно не тщеславен и только недавно задумался о повышении и подал соответствующее прошение наверх. Отцу дали статского советника, а Гурко все еще ходил-просил коллежского асессора. На самом деле в чин его должны были произвести сравнительно давно. Мало кто знал, что штабс-ротмистр периодически оказывался одной ногой в долговой тюрьме и вообще мог лишиться места в части. У него было неизлечимое пристрастие к игре. Полтора года назад ему отказали в повышении из-за долга в тринадцать с половиной тысяч рублей, могли бы и приставом назначить, но посчитали неблагонадежным. А позапрошлой осенью он внезапно получил какое-то наследство и теперь ходил петухом в ожидании новых погон.
Поэтому Арсений и тянул с тем, чтобы открыться помощнику с делом Камиллы, хотя тот был опытен и помог бы советом. Даже сейчас отчего-то язык не поворачивался рассказать этому сорокалетнему, уже успевшему получить первые седины бывшему офицеру, с его безразличным лицом и вечными наставлениями не лезть куда не следует, о сбежавшем из лепрозория Данилове, лишавшем жертв крови в надежде на излечение.
Почтового служащего отвезли в морг, прозектор подтвердил догадку пристава о цианистом калии. Молодой человек всыпал себе пригоршню в самое горло – этого хватило на быструю смерть.
В мысли пристава закралось нехорошее подозрение.
В его части уже дважды совершалось неприкрытое преступление. Сначала украли его «смит-вессон», потом билет, что мог сделать кто-то из присутствия, а теперь внезапно покончил с жизнью юноша, пришедший повиниться. Если выяснится, что за всем стоит полицейский чин, то Бриедису опять лишь заткнут глотку.
Притихший, уставший сражаться в одиночку с преступными миром города, пристав готов был опустить руки. Когда силы покидали Арсения, а душа требовала отдохновения, ноги несли в лавку Каплана. Как там Соня? Благополучно ли сдала выпускные экзамены? Получила ли наконец «Свидетельство на звание домашней учительницы»?
Был вечер воскресенья, Паулуччи гудела гуляньями ввиду близкого расположения Верманского парка, летом превращавшегося в настоящий улей.
Хозяин лавки встретил пристава за прилавком, приветливо поинтересовался о здоровье, спросил, как заживает ранение. Вечно погрязший в составлении ведомостей, в сортировке заказов, прятавшийся за стопками книг, в очках, на стеклах которых лежал толстый слой бумажной пыли, Каплан с готовностью поддерживал любой разговор.
– Сонечка обрадовала нас отличными результатами. Удалось все же ей закончить с золотой медалью, по всем предметам – «весьма удовлетворительно». Спасибо Григорию Львовичу, он ее наставлял до самого последнего экзамена, математику подтянул, грамматику. И не хочет принимать благодарностей!
Бриедис выдавил слабую улыбку:
– Где же Софья Николаевна? Отчего не выходит сегодня встречать посетителей?
– А она вновь в Синие сосны отправилась. На этот раз заказ собрался быстро, никаких редких изданий мисс Тобин не просила, книжки нашлись тут же, у нас на полках. Теккерея ждать пришлось два дня, а в остальном все случилось быстро.
Бриедис полез за часами в карман.
– Отчего же ее до сих пор нет? Дневной поезд прибыл два часа назад…
– Она сказала, что будет писать пейзаж речки тамошней, Перзе. В память об убиенной учительницы живописи. В гимназии к вручению свидетельств хотят сделать выставку работ ее учениц.
Бриедис стоял будто громом пораженный, чувствуя, как краска отливает от лица. Только он отвлекся, делом занятый, как эти два пинкертона успели ввязаться в историю.
– Чем же не подошли Сонечке пейзажи где-нибудь поближе? – сквозь зубы процедил пристав. – На нашей городской набережной есть места не менее живописные.
– Там развалины старинной крепости, – перебирая стопки книг за прилавком, беспечно отвечал Каплан. – Вы не переживайте, она с Григорием Львовичем, у них что-то вроде исторической экскурсии.
– Что ж… – неведомо откуда черпал Бриедис спокойствие. «У них с Григорием Львовичем что-то вроде экскурсии!» – Что ж, прекрасно.
– Вечерним поездом они вернутся.
– Может, надо встретить? Ведь поздно, ночь близится.
– Я был бы бесконечно признателен. – Книготорговец снял очки и потер глаза пальцами. – Заказов столько, сам не успеваю-с.
Пристав откланялся и, звякнув колокольчиком, вышел на улицу. Солнце село, фонарщики засветили фонари, Паулуччи лучилась огнями до самого Верманского парка, тот сиял еще ярче, представляя собой облако света, извергающее стрелы музыкальной какофонии – в парке давали какой-то концерт. Виляя в толпе, как конькобежец, мимо прохожих, проплывающих экипажей Бриедис поспешил на станцию Риго-Динабургской железной дороги.
Когда поезд из Динабурга, стуча колесами и сотрясая платформу, рельсы и все вокруг своей стремительно приближающейся тяжестью, остановился, Бриедис с волной носильщиков, железнодорожных служащих и встречающих понесся к краю перрона. Он крутил головой туда-сюда, выглядывая в свете вокзальных фонарей парочку любителей приключений, смотрел поверх голов, забегал в вагоны. И тут, в очередной раз соскочив со ступеньки пустого вагона на платформу, Бриедис увидел светлое лицо Данилова под твидовой кепкой. Григорий Львович от подбородка до колен был застегнут в твидовое пальто, в руках он нес деревянный прямоугольный ящичек на ремне, в котором, скорее всего, лежал фотоаппарат. Рядом вышагивал мальчик в знакомой шляпке-канотье, в короткой курточке и панталонах, он нес под мышкой мольберт, через другое плечо перекинул сумку, видно, отягощенную холстом, красками, кисточками и палитрами.
Не узнать Соню по ее большим глазам и вздернутому носу, покрытому веснушками, было нельзя. Из-под канотье выбивались черные кудри, которые она заправила под тулью. И еще этот костюм из гардероба эмансипантки. Женщины нынче все чаще щеголяли в брюках, ездили верхом в мужском седле, передвигались на велосипедах, а брючный костюм называли громким «для езды на велосипеде», еще и котелки, бывало, надевали. Арсению это все совершенно не нравилось! В его понимании Соня выглядела как дворовый мальчишка, а вовсе не как дама на велосипеде. Небось решили устроить на Синих соснах слежку. И судя по этим сияющим, возбужденным и раскрасневшимся лицам, фотоохота прошла успешно. Бриедис никогда не одобрит ее стремление быть сыщиком, никогда, даже если бы она могла стать вторым Аланом Пинкертоном[144] или Иваном Путилиным[145]. И он не понимал, как в этом своем упорном суждении походил на собственного отца. Им двигало лишь слепое желание защитить, оградить от бед. Сколько неприятного, гадкого он успел хлебнуть на полицейской службе, ей было неведомо, она наблюдала работу сыщика лишь по романам и повестям из своих книжек.
Бриедис грозно двинулся наперерез и, скрестив руки на груди, встал перед ними так, что оба едва об него не стукнулись.
– Ой, Сеня, – пискнула барышня Каплан.
Данилов, все же наткнувшийся на плечо пристава, поднял голову – поймал гневный взгляд полицейского чиновника и тут же ее опустил, возвращая на макушку слетевшую было кепку.
– Арсений Эдгарович, когда вы узнаете, какой материал мы отсняли, вы нас простите, – сказал он твердо, но обращаясь к сапогам полицейского чиновника и по-прежнему не смея смотреть в его лицо.
– Да, Сенечка! Теперь мы наверняка сдвинемся с мертвой точки, – подхватила Соня, подтягивая тяжелую сумку на плечо, а потом приподнялась на цыпочках и, прикрыв рот рукой, добавила чуть тише: – Из этих ворот выходили люди и снова входили, мы с Гришей все фотопластинки израсходовали, которые имелись у него в запасе, а это…
Соня перевела на Данилова вопросительный взгляд.
– Пятнадцать штук, – подхватил тот. – Больше не было, к сожалению. Маменька у меня фотографическим искусством занималась, вот я и решил, что «Моментальная камера Аншютца» как раз пригодится.
– Вас могли увидеть, вас могли поймать, – процедил сквозь зубы пристав. В памяти возник образ мальчишки в крылатке, бившегося в предсмертных судорогах.
– Ну не поймали ведь, – сделала Соня извиняющееся лицо.
Они не знали, во что ввязываются. Он сам не знал, во что был ввязан!