А он единственный, кто приходит поговорить со мной.
Когда-то он был так нежен, что мне казалось, если я отвечу на эту нежность, он сжалится и выпустит. Ева уже была похоронена. У меня был только Тобин, мой сердечный друг Тобин…»
Шумный вздох Данилова прервал чтение. Арсений поднял тяжелый взгляд, в котором смешались сочувствие и нетерпение. Соня нашла ладонь Гриши и сжала ее.
– Это будут читать в суде? – со слезами в голосе проронил он.
– Да, будут. – Арсений старался быть твердым. – Это будет оправдательным документом вашего отца. Он умер, но не отомщен. Вы отомстите за него и обретете покой.
– Не обрету, – глухим шепотом ответил Данилов, – я стану еще большим посмешищем.
– Вы станете сильным и закаленным, – возразила Даша, взяв учителя истории за другую руку, и принялась успокаивающе гладить рукав. – Давайте дочитаем. Неужели вы не хотите знать, почему умерла ваша мать? Наверняка ваш отец оставил ответы на все вопросы, которые мучили вас всю жизнь.
Данилов смирился. Арсений расправил листок.
– «3 мая 1901 г. Сегодня он вспомнил про дуэль. Забавно, прошло уже столько лет с того дня, как Ева испустила последний вздох. Он вспомнил мои слова, брошенные сгоряча, и сказал, что мое требование будет удовлетворено. Сказал, надо набираться сил, потому что это будет честная дуэль на шпагах. И тон… Этот его тон. Почему он так резок? Что я сделал не так? Наверное, болезнь продолжает творить с его головой свое черное колдовство. Я и сам чувствую, как после появления этих язв на моих руках и лице в голову лезут мысли бредовые, извращенные, как картины Босха. Неведомо, чем жив еще бедный Тобин, болеющий уже столько лет.
5 мая 1901 г. Пытаюсь высчитать, какой сегодня день недели. Мысли путаются. С того понедельника месяца не прошло, а я уже сбился со счету. Высчитываю, получаю каждый раз другой результат. Мы очень давно не говорили. С каких пор, не вспомню, он стал холоден, все реже приходит. Не понимаю, чего он стыдится? Того, что стал причиной моей болезни?
6 мая 1901 г. Уже третий месяц, как мне вернули мое меню, когда я был болен инфлюэнцей. Каждый день горячий бульон, грибное масло, паштеты и душистый свежеиспеченный хлеб, своим божественным запахом способный свести с ума и вознести до небес. Живу от прихода до прихода слуг. И вспоминаю часы наших бесед. Обрел пищу земную, а духовную потерял.
26 мая 1901 г. Сижу в своей старой изодранной сорочке, но чистый, как ангел небесный. Потому как сегодня для меня спускали деревянную лохань и всего вымыли. По подвалу гуляет дух мыл и одеколонов, кружащих голову. До чего радостно! Десять лет не мылся.
1 июня 1901 г. Приходил цирюльник. Приносил зеркало. И я видел свое лицо. Мне остригли волосы, которые мешали и лезли в уши, сбрили бороду, которая подметала пол, когда я усаживался на камни. Но вот беда – без ногтей мне не очинить карандаша. Если бы он проведал о существовании второго моего дневника, он бы перевернул все вверх дном. Изредка меня лишают всей моей мебели, моих книг и тетрадей, куда я заношу мысли, старательно для него взвешенные. Я знаю, он их хранит. Бережно хранит где-нибудь в спальне, перевязанные чистой лентой. Я пишу их ему.
Эти строки я пишу для тех, кто придет после меня.
Я ужасно стал старый, хоть работа мастера и смела с моего облика десяток лет. С тоской осознаю, что прожил жизнь в сыром каменном мешке, как Дантес, не имея надежды когда-нибудь увидеть свет божий. Не имея ни надежды, ни желания. Мой свет – это тьма. И эта отрадная мысль греет мне сердце. Нет, я все же не жалею о такой жизни. У меня есть свой аббат Фариа. Чего еще желать?»
Арсений остановился, пролистал несколько пустых листов вперед, не найдя больше ничего.
– Это только часть дневника, описывающая его последние дни. – Арсений свернул страницы и положил во внутренний карман пиджака. – Эти листы – уже крепкое доказательство против Тобина, поскольку имя того было упомянуто. Здесь упоминается и то, что Марка Данилова перед понятно зачем затеянной дуэлью вымыли и остригли. Его и кормить стали лучше, чтобы избавить от свидетельств заточения.
Бриедис собрал на лбу две глубокие морщины.
– Полагаю, дело было так. Тобин велел ему снять одежду, тотчас пырнул ножом, когда тот не ожидал удара, слугам велел одеть его во все свежее и чистое и внушил, что он должен успеть в больницу. Тобин не ожидал, быть может, что Марку удастся сесть в вагон поезда и уехать. Он рассчитывал, что Марк умрет где-нибудь по пути на станцию, его обнаружат местные сотники-урядники, тотчас поймут, что он явился из Синих сосен, спустятся в подвал, следуя, как мы, по следам крови на белых коврах. Найдут его, обнаружат девочку, решат, что Тобин был пленником, поохают и закроют разговор. Но, на наше счастье, Марк прибыл в Ригу, а это попало под юрисдикцию второго участка городской части. Эти страницы – уже доказательство. Гриша, мы будем искать остальное?
Данилов сидел, сцепив пальцы, с лицом таким белым, что казалось, он сейчас потеряет сознание. Запись за 1 июня была последней, он отчаянно не хотел других таких ни слышать, ни читать.
– Да, будем, – тем не менее твердо ответил он.
Теперь они знали, что ищут, это значительно облегчило поиски. Искали камень со странной пометкой len.
– Что это может значить? – бормотала под нос Соня. – Тлен, гобелен, ацетилен…
– Думайте, Соня, у вас лучше всех получается отвечать на такие вопросы, – отзывался Данилов, успевший прийти в себя и вновь увлечься головоломкой, которую им оставил Марк.
– Лен, лен, лен… Это не по-немецки, не по-английски, не по-французски.
– Соня знает, что говорит, – с гордостью отозвалась Даша – лисья душа. – Она читает книги на четырех языках.
Сердце Сони подскочило. В углу одного из камней, вокруг которого раствор был углублен, а частями совершенно отсутствовал, красовалась большая нацарапанная буква «W».
– Нашла! – прокричала она так, что ее испугало собственное эхо.
Тесало и молоток потрудились на славу, камень вылез целиком, в углублении лежали те же свернутые, но уже вчетверо, тетрадные листы. Арсений развернул их.
– Эти записи значительно красноречивей, они тоже написаны карандашом, но грифель совсем стерся. Думаю, их вынимали много раз и перечитывали.
– Какой год? – спросил Гриша голосом тотчас же померкшим. Он весь сжался и стал тяжело дышать. Соня жалостливо смотрела на него: еще одно испытание, еще раз придется пройти через это мучение.
– 1890-й, – отозвался Арсений. – Год, когда умерла Ева Львовна.
Он призадумался, сложив листы так, как удерживало их время и безжалостные изгибы.
– Эти записи старые. Им одиннадцать лет. Они долго не протянут, отсырели. Давайте сыщем все до конца и поднимемся в гостиную. Надо будет сделать их фотографические копии. Гриша, с помощью вашей пресс-камеры. Чтобы доказательства не рассыпались прямо в руках и благополучно дожили до суда.
– Да… – выдавил тот. Хорошо, что Соня тогда предложила взять в поездку его «Моментальную камеру Аншютца». – Но у меня с собой лишь пятнадцать фотопластинок!
– Будем снимать те записи, которые совсем плохи, – кивнул пристав. – Итак, ищем дальше.
Следующие два камня были помечены буквами «e» и «i», записи под последней не датировались. Ни года, ни месяца, ни дней. Только сплошной текст, по-прежнему написанный карандашом.
– Как же мы поймем, какая запись за какой следует, если случится, что половина из них, точно, как эта, не будет содержать никаких временных пометок? – выразила Даша общие страхи вслух.
– Да и знать бы, сколько их всего! – подхватила Соня.
– Здесь же явная буквенная последовательность, – потер висок Бриедис. – Он буквой на камне обозначал год или два.
– А как же len? – бросила Даша.
– Это последняя запись. Он помечал свои тайники буквами какой-то фразы, – Арсений поставил на пол фонарь. – Эту пометил тремя буквами, последними в той загадочной фразе, потому что знал, что дуэль будет вехой его жизни здесь. Он предчувствовал свою смерть.
– Helfen – Wehren – Heilen, – проронил Данилов с неохотой и будто в пустоту. – «Помогать – Защищать – Исцелять» – девиз Тевтонского ордена. Мой отец тоже был историком… был бы, если бы закончил Мертон.
Все разом повернулись к нему.
Глава 20. «Помогать – Защищать – Исцелять»
После ужина, состряпанного девушками на скорую руку из продуктов, аккуратно разложенных рукой дотошной миссис Маклир в буфетах кухни Синих сосен, все с притворной нарочитостью и громко, чтобы Каплан их услышал, стали прощаться и расходиться, желая друг другу приятных снов. Каплан был удивлен, с каким неряшливым видом они явились в библиотеку, но поинтересовался только тем, в какой род крокета играли ребята. А когда те в девятом часу ушли в свои спальни, пожал плечами и тоже отправился спать. В доме было множество спален с аккуратно застеленными кроватями, точно намеренно приготовленными для встречи гостей. Пристав вновь посмеялся над чистоплюйством здешних слуг.
– Когда у тебя на попечении прокаженный, привыкаешь к вечным попыткам себя обезопасить, – пояснила Даша. – Наверное, тот, кто здесь служил, тем и был занят, что следил, чтоб ни соринки не упало на все эти белые ковры и обивку. Или Тобин требовал такой чистоты. Так он старался восполнить свое нездоровье. Но я все же рекомендую лечь в одежде и не пользоваться подушками.
Три раза Соня бегала на цыпочках из своей комнаты к дверям отца. И когда до нее донесся благословенный храп, она поспешила в комнату Даши. Будущая курсистка сидела за столом, нависнув над книгой: взяла с собой учебник, надеясь найти час-другой на подготовку к поступлению.
Команда сыщиков собрала благодаря догадке Гриши богатый улов, в числе которого была целая тетрадь, помеченная буквой «Н», правда, лишенная обложки и чрезвычайно тонкая, тоньше ученической, но дающая начало всему дневнику и исписанная чернилами.