Данилов замер с салфеткой в руках, глядя на то, как медленно овладевает белым полотном скатерти коричневое пятно, не в силах посмотреть куда-либо еще.
Все затихли. Все, кроме Гриши, перевели взгляды на Бриедиса. Тот вытянулся, руки по швам, аккурат как в морге при отце-начальнике, но нынче он не был бледен, а, напротив, пылал, как факел.
– Да, Сеня. Ты хочешь, чтобы мы вышли? Идем в библиотеку, там потолкуем. – Каплан отставил нетронутым бутерброд и отодвинул стул.
Бриедис не двинулся, замер, будто его хватил столбняк, и стоял так, казалось, целую вечность. В столовой застыла тишина, пауза стала совершенно неловкой.
– Я только хотел сказать, что нам нужно в город вернуться дневным поездом, – выпалил тот.
Данилов поднял глаза и увидел, как блеснула улыбка Даши и тотчас скрылась за ее рукой. Финкельштейн тоже все поняла. Ведь он точно, абсолютно точно собирался сейчас просить руки Сони.
– Потому что срочное донесение сделать нужно в Управление… Простите. – Пристав окончательно смешался, отставил стул и вышел.
Каплан уставился перед собой. Долго глядел странным, ничего не понимающим взглядом, потом пожал плечами и, сев, принялся за бутерброд.
Когда все засобирались, дабы успеть на дневной поезд, Данилов понял, что не сможет ехать в одном вагоне с Соней и Бриедисом три часа кряду. Не видел их пристав или же умело скрывает это, ведь ни скандала не устроил, не стал яриться, как это ему свойственно, но сложилось все как-то очень неловко. Нельзя, чтобы Соня оказалась между ним и Арсением, как меж двух огней. Данилов не хотел мешать ее счастью. Он прекрасно понимал, какие чувства испытывала ученица к полицейскому чиновнику, как страдала от ревности. Да и сейчас украдкой бросала на него влюбленные взгляды. А что Гриша? Гриша – гимназический учитель, которого Соня еще совсем недавно искренне ненавидела и даже имела в мечтах мысли убить. Она не смогла бы полюбить его так, как любят барышни в книгах. Она любит Бриедиса – высокого, статного офицера, а к Данилову испытывает сострадание, жалость, нежность, но не более.
– Вы поезжайте, я здесь хочу остаться. – Гриша смешался. Он сказал эту фразу не так, как хотел. Он внутренне произнес ее раз пятнадцать на разные лады, репетируя убедительность. Он думал смотреть прямо в глаза приставу, но сказал, опустив взгляд в пол.
– Ну нет, Гриша, – удивился пристав, аккуратно укладывающий дневник Марка Данилова в папку и, кажется, ничего не подозревающий о терзаниях Гриши. – Остаться одному?
– Я хотел бы получше узнать свой дом, обойти комнаты, полистать альбомы. Да и сведения, что я раздобуду не в спешке, могут оказаться полезными.
– Григорий Львович, а нестрашно? – спросила Соня, назвав Данилова по имени-отчеству исключительно потому, что рядом стоял ее отец.
Нет, она не станет его останавливать.
– Отнюдь, – поспешил заверить Данилов. – Все, кого следует бояться, уже пойманы.
– Вы о мистере Тобине? – Каплан поднял саквояж на стул, принялся утрамбовывать в него все свои многочисленные записи и тетради, в которые заносил названия осмотренных в библиотеке книг, цены и пометки. – Я, конечно, не смею лезть в ваше расследование. – Он многозначительно обвел движением головы всю компанию. – Но слышал, у него лепра. Это так?
– Да, это так, Николай Ефимович. И мы как раз потому и спешим, – встрял Бриедис, завязывая тесемки на тонкой папке. – А не то, пока мы тут, в больнице ему послабление сделают. Или в колонию отправят…
Все же в его движениях не таилось ничего такого, что могло указать на недовольство, говорил он спокойным, всегдашним своим деловым тоном полицейского чиновника.
– Надо бы многое о нем выяснить. Не был ли он с кем в сношениях.
Пристав, всецело погруженный в мысли о предстоящей беседе с начальником полиции, позабыл, видно, о неловкости с невысказанным предложением или же готовился делать его после приезда. При всем своем офицерском величии парнем он был совершенно обычным, прямодушным. И если бы затаил на Данилова обиду за Соню, так бы и сказал. При этих мыслях Гриша вздохнул свободней.
– Благородная миссия, Арсений, – похвалил Каплан. – Нужно не допустить эпидемии, – и, застегнув саквояж, поднял его со стула. – Что ж, тогда в путь.
Шумная компания покидала дом, скоро Гриша останется один, в тишине и одиночестве. Он поднял голову и окинул взглядом гостиную, почувствовав, как побежали по коже мурашки. В тишине и одиночестве – равно как провел Марк шестнадцать лет. С сожалением он глядел, как все, весело переговариваясь, спустились по крыльцу, шли мимо статуй муз к аллее, постепенно удаляясь и исчезая за стволами сосен. Он стоял на крыльце до тех пор, пока не замерли вдали их голоса.
И мыслями вернулся к запискам отца. Вообразил темные каменные стены, сырой затхлый запах, представил мать, умершую в цепях… но вдруг в мысли прокрался образ Сони. Гриша, развернувшись, пошел в дом, в гостиную, сел на софу, закрыл глаза и поднес руку к губам. Стыдно признаться, но это был его первый поцелуй. Сколько же в нем таилось тепла и жизни, хотелось продлить этот миг еще и еще. Тело пробила дрожь. Пальцы ощутили, как губы разъезжаются в глупой довольной улыбке. Он сохранит это мгновение в сердце до конца дней своих. И ничто не изгонит его из памяти, даже гнев Арсения.
Но тотчас же Данилов одернул себя, опустил руку и перестал улыбаться. Его сердце сжалось от омерзения и боли, Соню вытолкнуло другое воспоминание: черное, грязное, непристойное. Гриша вспомнил строки, где отец поведал, как целовал мужчину.
Тотчас вскочив, мучимый вдруг подступившей к горлу тошнотой, Гриша заметался из стороны в сторону, не зная, куда деться – подняться наверх, уйти в столовую или, может, в комнату, где стоял рояль.
Он выбежал к роялю и остановился. Комната, залитая дневным светом, на мгновение ослепила его и остудила ярость. Ажурным кружевом на полу растекалось медовое солнце, расползались лучи, льющиеся сквозь высокие окна. Трафарет сосновой аллеи лег игольчатым узором на белый лакированный инструмент, на оттоманку, плясал на светлых стенах и высоком потолке и казался частью приятного сновидения.
Здесь когда-то сидела маленькая Ева и играла веселые пьесы и этюды. Гриша живо представил ее хрупкий силуэт за роялем, непременно в белом, летящем платье, с покрывалом золотистых волос за спиной. Ветерок, врывающийся в окно и убегающий в двери в столовую, трепал ее кудри. А она сидела на высокой банкетке, потому что ростом чрезвычайно мала, и играла, смешно болтая босыми ножками.
Гриша сел за рояль и отбросил крышку, проведя по клавишам рукой. Он не сидел за инструментом, казалось, целую вечность. Но пальцы вдруг начали сами скользить от контроктавы до малой, а ушей достиг звук бывшего таким популярным вальса «Весенние голоса» Штрауса-сына.
Он самозабвенно играл, то наклоняясь к клавишам, то отводя голову назад, но вскоре его пальцы будто обожгло током, а по ушам точно дали колотушкой две страшные оплеухи.
И он с грохотом опустил крышку рояля. Воспоминание, причинившее почти физическую боль, было далеким, не имело четкой картины, состояло из эфемерных образов и оглушительных криков.
«Что ты стал, что стал? Играй же, играй еще, пока не зазфучит чисто, над тобой фечно будут потешаться, пока ты не докажешь, что ты умный мальчик, самый умный мальчик ф гимназия».
Он считал ее матерью, а была она его бабушкой с весьма странными наклонностями, безудержным упрямством. Он думал, она хотела сделать его лучше, но на самом деле – боялась, что откроется ее мрачная тайна… о том ребенке, который родился у нее уродцем и умер где-то в Швейцарии, в лечебнице. О скольких вы готовы загубить, лишь бы быть образцовым семейством, образцовым учителем, образцовым отцом, начальником, священником? Умным мальчиком!
Данилов направился в библиотеку. Захотелось сыскать какое-нибудь свидетельство о существовании третьего ребенка Даниловых – вдруг Бриедис прав и он мог выжить…
Но Гриша тут же позабыл обо всем на свете – он увидел необъятных размеров полки с книгами, идущие снизу вверх до самого потолка. Он еще не заходил в библиотеку. И был потрясен ее размерами. В объятиях трех стен, почти полностью занятых книжными полками, стоял массивный стол розового дерева, уставленный аккуратными стопками разных изданий, в большое квадратное окно врывались потоки солнечного света, озаряли разноцветные корешки, плясали на пестром персидском ковре и темно-зеленых обоях, бликовали на отцовской сабле, висевшей над столом.
Гриша опять подумал про Соню. Вспомнил, как тогда в лавке умолял ехать сюда, в Синие сосны. Теперь поместье будет принадлежать ему. Теперь у него столько книг, что пусть завидует Соня, а не он – ей.
– Я – повелитель книг! – прокричал Данилов, расправив руки как крылья и замер, дослушав свое эхо, мячиком поскакавшее по анфиладе комнат. Рассмеялся и разом затих, оставив на лице улыбку. Он улыбался, как дурачок, потому что губы опять вспомнили поцелуй Сони. Он закрыл глаза и провел рукой по лицу, ощущая приятную дрожь, волной побежавшую от затылка по спине.
Книги! Встряхнув головой, Гриша шагнул к полкам, взобрался на стремянку – здесь их раньше было две, вторую позабыли за поисками в подвале, – и принялся читать по корешкам.
Книги на французском, на английском, множество учебников, справочников, словарей, военные. А вот полки, целиком состоящие из книг, которые Ева покупала у Каплана. Каплан даже упомянул об этом, удивившись, что таинственная дочь Тобина скупила книг столько, что хватило бы на маленькую городскую библиотеку.
Он нашел полку с Жюлем Верном. Здесь был почти весь Жюль Верн в прекрасном переплете.
– Un capitaine de quinze ans[148], – прочитал он с восхищением, задержав палец на одном из корешков. С наслаждением вынул издание, спустился по стремянке вниз и уселся за стол, открыл, стал читать и, очарованный волшебством повествования, провалился в мир приключений отважного экипажа «Пилигрима».