– Ах, Арсений, зачем вы это делаете?
– Потому что я это решил еще в семь лет.
– Какой вы, однако. – Соня продолжала смотреть на него взглядом, в котором мешались смятение и ужас. – То есть я вам в жены должна отдаться, потому что вы все сами заранее запланировали? С семи лет?
– Д-да. – Арсений мучительно искал правильный ответ, но уже трижды все попадал не туда. Он чувствовал себя у ног египетского Сфинкса, перед Дельфийским Оракулом или каким-нибудь древним идолом, от ответов на вопросы которого зависели его жизнь и судьба. Но не смог совладать с великой его силой. И идол этот готов его прикончить, прихлопнуть, мокрого места на земле не оставив.
– Н-нет, – спасался он. – Потому что я вас люблю!
Глаз Сони коснулась эта ее знакомая усмешка: смесь доброго лукавства и нежности. Но Арсений уже не ждал ничего от нее, ни доброго, ни нежного. Сейчас она откажет, и придется вернуться в Казань, потому что никто не смог бы жить в одном городе с барышней, отвергнувшей предложение руки и сердца. Отцу не удалось заставить его уехать, Тобину, которого так долго изматывали допросами, – тоже, а этому хрупкому и нежному цветку – запросто.
– И я вас люблю, Сеня, – услышал он будто сквозь плотную вату в ушах. – Но замуж не пойду!
Арсений в огне вскочил на ноги.
– Почему? Почему? – вскричал он. Вокруг них уже собралась пара-тройка зевак, вскоре соберется толпа, и начальнику полиции донесут, что сын его учудил делать барышне предложение на крыльце здания Полицейского управления. Но ему было совершенно на все наплевать. Он едва не вцепился в ее локти, чтобы встряхнуть как следует. Едва остановил себя.
– Потому что вы против моей будущей профессии.
– Какой?
– Писателя и частного сыщика.
– Против! Этому не бывать. То есть писателя – пожалуйста, пишите сколько угодно, но не сыщика.
– И свадьбе тогда тоже не бывать. – Она подхватила юбку кончиками пальцев, повернулась и зашагала по ступеням крыльца к дверям. Бриедис последовал за ней, как жалкая тень.
– Почему вы такая… – слова из него вырывались сами. Он понимал, что выглядит капризным ребенком, которому отказано в конфете, но продолжал биться лбом об стену, топать ногами и голосить. Он не мог себя остановить, все напряжение, опасения, ожидание самого худшего вырвалось из него прямо сейчас. И знал, что будет сожалеть о минутной слабости, но не мог больше держаться.
– Какая? Упрямая? – Она сделала книксен перед вахтенным, который вышел посмотреть, отчего шумят на улице, и преспокойно прошла мимо него в двери.
Управление в воскресный день было пусто. Ни присутственных часов, ни толп, ни чинов, исправляющих свои обязанности. Только где-то в морге сидел, попивая кофе, прозектор, а на втором этаже читал газеты статский советник Бриедис.
– Да, упрямая и… – Арсений осекся, с отчаянием понимая, что разум его не поспевает за языком.
– Глупая, – подсказала Соня. Она гордо пересекала вестибюль, шла к лестнице, выбивая торжественный такт каблучками, казавшийся Бриедису барабанным боем перед казнью.
Она добралась до первого пролета и остановилась, резко став в позу. Руки ее упирались в бока, под мышкой – папка, о которой Бриедис успел позабыть, равно как и о деле Данилова и обо всем на свете.
– Если любите, то принимайте меня такою, какая я есть. Если хотите союза, приготовьтесь видеть во мне союзника, ратника и товарища. Я вовсе не слабая женщина, я человек, готовый действовать и приносить пользу обществу. А если вы того не признаете во мне, тогда прощайте, нам не по пути.
– Соня!
– Я разве не помогла вам? Разве не внесла толику усилий в успех? Ведь вроде признаете, что мы были хорошей командой, но дела мне доверить не желаете, по какому-то необъяснимому, противному законам логики, собственному упрямству.
– Не из-за упрямства! Из-за тревоги за вас.
– Тревога никого никогда не спасала. Не будете же вы меня вечно держать под колпаком? Я могу умереть от болезни, от лепры, к примеру, или мне на голову сбросят рояль, когда буду проходить мимо здания Латышского общества. Мы все когда-нибудь умрем. Не лишайте меня счастья успеть сделать что-то хорошее.
– Соня, ну что за фатализм? Какой, к дьяволу, рояль?
Бросаясь друг в друга отчаянными словами, они поднялись на второй этаж, завернули в коридор и тотчас же столкнулись лоб в лоб с Эдгаром Кристаповичем.
Арсений тотчас замолчал, вытянув руки по швам, подчиняясь давно выработанным рефлексам. Соня, широко и обезоруживающе улыбаясь, присела в книксене.
– Чего вы тут расшумелись? – грозно воззрился начальник рижской полиции.
– Софья Николаевна, первая дама-сыщик, желает предоставить вам, ваше высокородие, доказательства, касающиеся дела Данилова, – вырвалось горькое у Арсения. Говорил он резко, чеканя каждое слово, и «первая дама-сыщик» прозвучали как насмешка. И он готов был убить себя за несдержанность.
Соня пропустила мимо ушей колкость и протянула папку отцу Бриедиса.
– Мы все выходные дни провели в подвалах поместья Синие сосны… – начала она, но начальник полиции ее прервал, вскинув руку:
– Тише, не в коридорах же. Идемте.
Арсений не верил тому, что с ним происходит.
Вот он опять сидит в кабинете отца, но тот не собирается его отчитывать, наказывать или отделать латунным подносом, а рядом – Соня, с любопытством разглядывающая скромную обстановку кабинета начальника. Выкрашенные простой эмалевой краской стены украшали лишь портреты государя и губернатора города. Большой стол, стеллаж с папками, в которых хранилось неисчислимое количество протоколов, формуляров, бланков, у стены деревянные стулья, покрытые десятым слоем лака, тонкий, истоптанный ковер на полу – ничего здесь особенного не имелось. Но Соня водила туда-сюда свое любопытное веснушчатое лицо, не уставая дивиться виденному.
Бриедис-старший восседал за столом, нацепил на кончик носа очки, делающие его забавным, и читал дневник Марка Данилова. Лицо его нисколько не изменилось, имело обыкновенное, всегдашнее его выражение. Арсению порой казалось, он родился с насупленными бровями и крепко сжатым ртом, так что уголкам губ вечно не хватало места на лице, и они норовили отползти вниз, повторяя линию седых подусников.
Читать пришлось начальнику много, поэтому Арсений начал потихоньку возвращать прежнее душевное равновесие. Он уже клял себя, сожалея, что предался самой настоящей истерике, поторопился, не подумав, что извечный этот конфликт интересов встанет между ним и Соней бездонной пропастью. Он понимал, что не властен над ее решением, ему не склонить ее к браку силой, не удержать от цели, он видел, как принимал ее характер собственный отец – он смирился и позволял ей все! Эта девушка с веснушчатым лицом победила. Также он с отчаянием понимал и то, что, если даст ей почувствовать свое девичье над ним превосходство, тотчас автоматом может зачислить себя в армию счастливых каблуков.
Он был готов рычать от этих противоречивых мыслей. Неужто лучше умереть холостым, чем вставать на этот зыбкий и полный опасности путь брака, где придется, хочет он того или нет, идти на уступки, компромиссы и умалчивать о собственном недовольстве в угоду вздорным выдумкам юной барышни?
– Эти британцы совсем одурели! – рявкнул начальник, не отрываясь от чтения. – Только им такое в голову могло прийти. И вот чуял же, что с этим лепрозорием не все ладно. Поведешься на мольбу, и потом лезет подобная дрянь. Тьфу!
Голос отца отвлек Арсения от закружившего в голове урагана раздумий, противоречий и ярости. Он опять посмотрел на Соню, та, уже уставшая восторженно оглядываться, посмотрела на него в ответ и приветливо улыбнулась.
Во всей этой суматохе и огне он позабыл самое важное: она ведь ответила на его признание. Она ведь сказала, что любит. Но заносчивый и непреклонный офицер услышал лишь «замуж не пойду». И это заглушило радость влюбленного, которому ответили взаимностью.
Некстати вспомнился Гурко, небрежно крутивший «смит-вессон» у виска. Арсений вспоминал его часто. Впервые – в вагоне поезда, несущегося в Кокенгаузен, когда вдруг появилась эта чудная девица с папиросой в зубах, мечтающая о карьере прозектора, под стать Соне, подружка. Воспользовавшись его нестерпимой головной болью, от которой он до сих пор не избавился, она отчитала его, как ребенка, унизила так, как не позволял унижать ни один полковой командир, ни один учитель ни в академии, ни в юнкерском училище. Арсений и ответил бы, но пришлось бы запачкать весь вагон, до того его мутило. Промолчал тогда, стараясь держать лицо, не подал вида, что Дашины слова задели его сердце.
«Твои увивания за гимназисткой – это не чувство, это желание завести собаку».
И чем бы тогда Арсений отличался от Тобина, посадившего на цепь детей Даниловых?
– Мне надо было лично проследить за тем, доставили ли Марка в лечебницу, – вывел опять Бриедис-старший из раздумий Арсения. – Но я это дело поручил Гурко. А Гурко оказался мразью последней… Пардон, Соня, в этих стенах редко бывают дамы.
Арсений выпрямился, вспыхнул от стыда, болезненно скривившись.
– Ничего, ничего, – встрепенулась Каплан. – Никаких церемоний.
И повернулась к Арсению. «Я ведь тоже одна из вас!» – застыло гордое в ее глазах в ответ на его краску в лице.
– За тринадцать тысяч продал целое семейство. – Эдгар Кристапович снял очки и провел рукой по лицу, как человек, только пробудившийся ото сна. – Что со всем этим теперь делать, а?
– Разрешите говорить, ваше высокородие, – поднялся Арсений, оттянув полы пиджака вниз, будто желал, чтобы те отросли до длины мундира, в котором он чувствовал себя привычнее.
– Ну?
– Этот человек имел много связей в Риге. Гурко – не единственный, кто ему пособлял за деньги и был заражен. Тобин растратил обе фабрики супруги, завод, – я смотрел конторские книги Даниловых. Боюсь, больше людей, чем мы думаем, имели с ним дело. Так и до эпидемии недалеко. Лепра – недуг опасный, инкубационный период длится долго. Если нас не застанут страшные дни, то застанут наших детей. Надо предотвратить эпидемию, надо выявить всех, кто имел с ним дело, и устроить им карантин. Один свидетель у нас уже есть. Доктор Финкельштейн.