Современный российский детектив — страница 1248 из 1248

Писатель сошелся с сорокапятилетней женщиной и начал писать страшные рассказы.

А. П. Чехов

Повесть о милиции…

Никогда еще ни один из особняков на Чистопрудном бульваре — из тех, что в районе Архангельского переулка, — не привлекал к себе такого внимания. Впрочем, миг его оглушительной славы длился всего лишь час, не больше, и началось действие в одиннадцать утра.

Нынешнего утра.

Сначала на вышеупомянутый дом обрушилась милиция, вернее сказать, московский ЗООП, — Зональное объединение по борьбе с организованной преступностью. Из автобуса рассыпались СОБРовцы, оцепили подходы к объекту. Под охраной нескольких бойцов в здание вошла оперативно-следственная группа: следователь из городской прокуратуры, следователь простой, оперативники, эксперты. К ним присоединился еще один человек, тоже в штатском, державшийся словно бы в стороне. Этот последний сам ни во что не вмешивался, однако его постоянно дергали: мол, товарищ полковник, вы только взгляните, мол, а как вам это, Андрей Робертович?

Человек, поименованный Андреем Робертовичем, исполнял обязанности «точеного», что на причудливом милицейском языке означало не просто главный, не просто руководитель операции, а тот, кто является инициатором всего действа. Так что личное его присутствие было совершенно не обязательным, хватило бы и «подсидельника»… однако ж — примчался вместе со своей стаей.

Внешностью товарищ полковник обладал незаурядной, учитывая его должность. Ему бы в кунсткамере под стеклом стоять или в кино играть обиженных жизнью. Большая грушевидная голова, посаженная хвостиком вниз, хлипкое тело, короткие ножки, — все вместе делали его похожим на гриб. И если по молодости гриб был крепеньким, ладненьким, то сейчас слегка потрухлявел, перекосился и, вероятно, зачервивел… Впрочем, никто из коллег и подчиненных не позволял себе сомнительные шутки или усмешки в кулак. Во-первых, Андрей Робертович Дыров служил не в московском ЗООПе, а в Главке (ГООПе), где возглавлял отдел по особо опасным преступлениям. А еще он был известен, как завзятый театрал и высокой пробы интеллигент. Например, подставив кого-нибудь из товарищей, а потом добившись, чтобы того не увольняли по статье за профнепригодность (и получив за это уверения в вечной благодарности), он изрекал что-нибудь вроде:

— Еще Антон Палыч подметил: кто не может взять лаской, тот не возьмет и строгостью.

Или, опустив очередного фигуранта на шхеры, он цитировал того же автора:

— Говорят, что в конце концов правда восторжествует. Но это неправда…

Любил товарищ полковник Чехова. И то ли за любовь к цитатам, то ли за драматические постановки в коридорах своей конторы — с участием ничего не подозревающих сослуживцев, — он заработал погоняло Драматург…

* * *

…Спустя каких-то десять минут полковник Дыров выбрался наружу, на свежий воздух, махнув рукой: дальше сами, мужики, сами!

Его покачивало. От увиденного глаза были на лбу. Богатейший опыт по части всяких мерзостей неожиданно дал сбой, ибо то, что обнаружилось внутри особняка, выходило за разумные пределы.

Черт, подумал Дыров, всем служба хороша, но только не такими выездами… Самодельный крематорий в подвале, а также этот их жуткий холодильник, стеллажи с банками, мешки с расчлененкой… не скоро такое забудется. А еще — залитый кровью госпиталь на втором этаже, рождающий массу чудовищных предположений…

Ладно, если все-таки забыть все это — что мы имеем? Казалось бы, ничего такого уж особенного. Ну, трупы. Несколько раненых. Несколько единиц огнестрельного оружия. Следы перестрелки. Группа странных молодых людей, сильно подвинутых умом — то ли со страху, то ли еще на какой почве… Все перечисленное легко могло быть вытеснено на периферию сознания — кроме одного обстоятельства.

Замороженный труп Ромки. В таком виде, что… нет, вот об этом лучше не думать. Профессиональный цинизм в данном случае отказывает совершенно.

Рома Тугашев, племянник. Не то чтобы любимый, какие «любимые» при такой должности, но ведь сын сестры. Родственник. Да еще и коллега. Более того, один из своих людей в МУРе, сотрудник аналитического отдела, всегда готовый поделиться информацией… Жалко. Сестру тоже жалко…

Полковник ЗООП Дыров Андрей Робертович залез в автомобиль и закурил.

Привычка брала свое. Увиденное в особняке быстро отпускало разум; все эти тошнотворные находки более не казались ему чем-то из ряда вон выходящим. Всколыхнувшаяся муть послушно оседала на дне граненой ментовской души.

Итак, пропавший племянник найден, пусть и в несколько попорченном виде…

* * *

…Именно на фамилию «Тугашев» клюнул полковник Дыров — потому и приехал сюда лично. Двое суток от Ромы не было известий. Мобильник выключен. Сестра в истерике. И вот — из Басманной управы сообщают: некий попрошайка, задержанный рано поутру патрульно-постовой службой, твердит о каком-то убитом капитане милиции, требует встречи с Дыровым по прозвищу Драматург; а среди вещей этого чмо обнаружено служебное удостоверение Романа Тугашева…

К счастью, в Москве знали Драматурга, пусть он и питерский выскочка. Нашлись люди в отделе милиции, позвонили. Дыров примчался в район, не позавтракав. И доброхоты не обманули (не забыть их отблагодарить!), сведения были точны. Калека-попрошайка со звучной фамилией Саврасов, правда, оказался малость не в себе. При задержании дрался с милиционерами (в машину, говорят, его втроем запихивали). Когда же драчуна посадили в одну из клеток «обезьянника» — вообще случилось ЧП. Завсегдатаи попытались поставить новенького на место, а у него была намотана на пузо хитрая штуковина, похожая на кистень, — всех ею в клетке положил. Менты вмешались, ворвались с дубинками, так он и им устроил танцы, пока не огреб по темечку… Короче, поговорил Дыров с этим юродивым. Слова из бедолаги лились, как из незакрытого крана, мало в них было смысла, но главное полковник понял: пришло время гнать волну, не теряя ни минуты.

И оказался прав.

Он оказался даже более прав, чем хотел и на что рассчитывал! Десяти минут пребывания в нехорошем особняке хватило, чтобы обнаружить главное. Что там недоеденный племянник! Похороним, изобразив скорбного лица выраженье, — и привет… В подвале был найден труп Купчинского Анатома. Да-да, того самого, которого питерская ментура во главе с местным ЗООПом упустила в свое время…

Известнейшая личность, этот Анатом, что и говорить. Фамилия — Крамской. Не художник, конечно, а серийный монстр. Несколько лет наводил ужас на весь Юго-восток Питера. Практиковал фирменный удар: узким лезвием в спину — между верхними позвонками грудного отдела, перерубая спинной мозг. Этакий извращенный гуманизм: в результате подобной «операции» жертва полностью теряла чувствительность, то есть боли не чувствовала. Работал школьным учителем биологии. В свое время раскрыл сам себя, выведя свой класс на натурный урок анатомии, где приготовил детишкам труп для изучения… Этот легендарный маньяк-людоед до сих пор умудрялся пребывать в бегах; и вот — валяется на полу, зарезанный, как теленок. Спрашивается, что он делал в этом доме? И кто его прикончил — не покалеченная же хозяйка дома? Не девчонка же со студентами?..

* * *

Следственные действия в особняке стремительно разворачивались. Видавшие виды спецы действовали слаженно и весело, хотя глаза у них, честно говоря, разбегались, а души горели.

Масштабы и перспективы будущего уголовного дела вызывали головокружение…

Однако, поработать, увы, милиционерам не дали. Даже насладиться процессом толком не позволили. Получаса не прошло, как в их работу вмешалась Федеральная служба безопасности. Произошло это настолько неожиданно и в такой обидной форме, что у полковника Андрея Робертовича Дырова просто зла не хватило.

Это было одно из его слабых мест: вечно ему не хватало зла.

…Подкатил «бегунок» на машине с мигалкой. «Бегунок» (он же «бегунец») был в чине майора, а послал его, в натуре, кто-то из «яйцевиков»… Кто такой «яйцевик»? Тот, кто ведет в своем кабинете сидячий образ жизни, то есть большею частью сидит на… ясно, на чем. Это словечко было характерно только для ФСБ, в милиции таких чинов называют «подсидельниками» (производное от «подполковника» и глагола «сидеть»).

Бегунка провели к Драматургу. Полковник опустил стекло машины и спросил:

— Чего у вас?

Майор молча протянул бумажку. Несколько секунд Дыров ее рассматривал, каменея лицом. Потом — рывком — распахнул дверцу, чуть не опрокинув гонца (тот едва успел отскочить), и вылез.

— Какая скотина подсуетилась? — осведомился он. Если б взглядом можно было расстрелять, лежал бы сейчас горемыка-майор, забрызгав мозгами асфальт.

— Дело передается в ведение нашего Следственного управления, а также Управления особых действий, — ответил бегунок дипломатично.

— За дурака-то меня не держи! Ты чей?

— Товарищ полковник, вы только не горячитесь…

— Да я вашу же «девятку» с цепи спущу! Раком стоять будете!

— У нас все законно. При чем тут «девятка»? Постановление, вот, имеется…

На казенном лице майора мелькнула и в сей же миг пропала гадкая улыбочка. Дыров, конечно, заметил это. Дернул щекой, собираясь что-то ответить, но передумал. Перечитал доставленный ему документ и сказал уже спокойно:

— Ты что, «точеного» западло хочешь прихватить?

С «точеным», то есть с начальником, стоявшим за его спиной, он блефовал. Никто за спиной Дырова не стоял, сам дернулся. А «прихватить западло» означало использовать официальный документ несправедливо, низко. Бывают ситуации, когда, согласно внезапно всплывшей бумаге, ты оказываешься неправ, но по совести — по всем, блин, понятиям, — прав именно ты, ты, ты! Сейчас, по мнению Дырова, была такая ситуация. Однако… Бегунок принес в зубах постановление, подписанное самим Генеральным прокурором Российской Федерации. Из коего следовало, что производство по данному делу и все материалы проверки полностью переходили под юрисдикцию ФСБ, исключая все прочие следственные управления — из МВД, из СВР и даже из ГРУ… Серьезная бумага. Крыть этот джокер Дырову было нечем: он-то запасся постановлением всего лишь главного московского прокурора, даже не окружного.

Короче, менты обязаны были удалиться, да так, чтоб пятки сверкали.

— Товарищ полковник, не горячитесь, — повторил все понимающий гонец. — Тут нет первых и нет последних. Сегодня вы последний, завтра мы. Ведь это еще при Деде было…

Дедом в свое время называли Щелокова.

— Ты-то откуда можешь Деда помнить, кутенок. Мы что, по-твоему, должны объект голым бросить?

— Так наши сейчас прибудут… А вон, уже едут!

И правда, подкатил автобус с «Альфой», один «мерс», пара машин попроще. У самого входа в дом припарковался медицинский спецтранспорт — «скорая» да «перевозка», то есть фургон, в котором трупы транспортируют. Про трупы-то они откуда узнали? — поразился Дыров. Да уж, подсуетились по полной… Личный состав принялся неспешно выгружаться. Известный своей интеллигентностью Драматург махнул в отчаянии рукой и оглушительно гаркнул на всю улицу:

— Снимаемся нах…! Проеб…ли нас!

Что означало: в который раз милицию опустили, сволочи…

Бегунок исчез. ОМОН начал сворачиваться. «Опущенные» офицеры понуро выбрели из особняка. Полковник Дыров шипел себе в нос:

— Всё, козлы… ну, всё… не предусмотрел, дурак старый…

Командир ОМОНа подвалил к командиру «Альфы».

— Поработаешь, — звони, — сказал он по-свойски. — По бабам, пивка…

— Пивка? Я б и сам справился, но без тебя нельзя.

— Точняк, нельзя.

— Там — как? — «альфовец» показал на дом.

— Говно там. Как в кишке окажешься. Не пиликай по раковинам, а то в свои же корки попадешь…

Переводить на русский последнюю из фраз нет смысла.

* * *

Поистине: кто был первым, тот станет последним. Недолго музыка играла на улице имени госбезопасности…

…Милиция во главе с полковником Дыровым, грубо выпнутая под зад, уехала от окруженного «Альфой» особняка. Одни спецы сменили других. Однако вторая компания офицеров — тех, что из ФСБ, — даже не успела толком внутрь войти. К «яйцевику», расслабленно курившему возле «мерса», подошел высокий широкоплечий господин в светлом плаще и светлой шляпе. Позади, шагах в трех, прячась за его спиной, остановился командир «альфовцев», — растерянный, досадливо покусывающий губу.

— Цыпляк? — спросил подошедший.

— ПОЛКОВНИК Цыпляк, — выцедил представитель ФСБ.

— Отлично. Снялись и уехали. — Незнакомец улыбнулся.

Полковник поперхнулся дымом.

— Ч…чего?!!

— Следи за губами, разведка. Снялись и уехали.

— У тебя что, мозги запотели? Мы протрем! Как ты, вообще, через кордон прошел? — он вдруг заревел. — Кто пропустил!!! Капитан!!!

— Я здесь, — выступил вперед главный из бойцов. — У него ксива…

— Кака-така ксива?!!

— Прошу, — человек достал корочку, раскрыл ее и поднес к лицу начальника. — Служба ЗК.

Тот всмотрелся. Нахмурился. Бросил сигарету…

— И что вы хотите?

— Я тебе дважды сказал, чего хотим. Пошли вон! Долго по кишкам доходит? — пришелец опять улыбнулся. Улыбчивый попался господин.

— Слушай, как тебя там…

— Неживой Виктор Антонович.

— Слушай, Виктор Антонович. У нас постановление генпрокуратуры. А у вас?

— Тебе постановление нужно? Оно здесь, близко, — Неживой показал в сторону Кремля. Красной площади, разумеется, отсюда не было видно, но все и так ясно. Кристально ясно.

— Службе «зе-ка» западло брать постановления, — желчно констатировал полковник Цыпляк.

— Абсолютно. Западло.

— Может, объяснишь, что это за финты?

— Тебе? — изумился собеседник. — Может, лучше ты объяснишь, почему с тобой не приехало ни одного следака, ни вашего, ни прокурорского? Почему нет экспертов? Что здесь делают санитары?

— На понт не бери, да? Здесь все, кому положено.

— Ну пошли в дом. Если там найдется хоть один следователь, я тебе ботинки языком протру. А если нет — таки будешь ты объясняться, но уже не со мной, а в другом месте. Что, заходим?

Полковник Цыпляк разом сдулся.

— За всеми объяснениями — к моему непосредственному начальнику, — сказал он. — В присутствии вашего непосредственного начальника.

— Имел я твоего Курицына в жопу, — сказал Неживой. — С говнюками общаться… Если вопросов больше нет, то уводи своих. И быстро. Я начинаю сердиться.

— Ставлю вас в известность, что я вынужден буду оставить возле объекта пост.

— Я тебе оставлю! Погон плечо натер? Всех, п-твоить, уводи! Даю, п-твоить, минуту!

— Слушайте, Виктор Антонович… Там же криминальные трупы.

— Это не твоя, п-твоить в жопу, забота!

— Служба «зе-ка» у нас сама себе и прокурор, и судья, и похоронная команда… — эф-эс-бешник вдруг не выдержал. — Грязные, продажные суки! Люди работают, а они тут…

Неживой радостно оскалился.

— Только не надо истерик, ты не в лагерном бараке. Пока…. Вы подешевле нас и почище, никто не спорит. Потому и дешевле, что почище.

— Да ты… Да я тебя…

— Ты мрязь ! Ты животное! Ты змея! Если на тебя наступить, ты задохнешься!.. (Пришелец откровенно развлекался. ) Решай скорее, смерш, или звони своему бугру, если решалка со страху повисла. Дать мобильник?

Представитель ФСБ не стал больше собачиться, хотя видно было, как его корчит, корежит и плющит. Если б не знать, что он за плесень такая, этот полковник, его даже стало бы жалко… Начальнику Управления особых действий, генерал-майору Курицыну, он все-таки позвонил — не по мобильнику, разумеется, а из машины, по спецсвязи. Вопли, которыми генерал потряс салон «мерса», слышны были сквозь бронированные стекла. Цыпляк после разговора с начальством вылез, как обоссаный. Он-то совершенно ни причем, а — крайний теперь. Хотя, ясно же, что если в дело вмешалась ЗК, — залезай под лавку и сиди молча. Звони начальству, не звони, результат известен заранее. Против ЗК не попрешь; даже взвод генералов не смог бы стряхнуть с доски вот этого одного-единственного противника…

Полковник раздал подчиненным приказы, не замечая Неживого, словно того и не было. Колесо государственной безопасности со скрипами и стонами закрутилось в обратную сторону. Неживой достал пачку «Мальборо» и спокойно закурил, ожидаючи. Лишь перед тем, как скрыться в автомобиле и с позором отбыть в направлении своего кабинета, «яйцевик» сказал ему:

— Я запомнил тебя, Неживой.

— Ты запиши. Окуни палец в свое говно — и на стене палаты, в кащенке.

— Лучше на могилке, там твоя уродская фамилия хорошо будет смотреться.

— Могилки вообще хорошая вещь. Особенно в тихом лесочке и без всякой фамилии… тебе, кстати, какое место в Подмосковье нравится?

Хорошо поговорили. Размялись.

А когда пространство вокруг особняка очистилось полностью, Неживой Виктор Антонович сказал как бы в воздух:

— Все слышал?

Капсула в ухе что-то ему ответила. Он делано посмеялся:

— Скорее, переполох в курятнике. Ох, передавят они себе все яйца … Да, и еще начнут друг другу на головы гадить… (Со стороны могло бы показаться, что нормальный с виду человек разговаривает сам с собой ). Получается, пари выиграл я. Ты проиграл. А что плохого? Это же хорошо, что я выиграл! Ну согласись, это хорошо! Даже Ястребов проиграл, а ты тут плачешь… Да нет же, если б ты выиграл, было бы плохо, а так — очень хорошо… Кстати, о бонусе. Прикажи, чтоб занялись Саврасовым, пока его не прессанули. Вытаскивай из ментуры, он теперь у нас король… Я? Здесь буду. Все чисто, гони врачей и труповозку. Ну, добро. Грузчиков, грузчиков не забудь…

* * *

…Некоторое время Неживой стоял возле крыльца в одиночестве, задумчиво докуривая свое «Мальборо». В этот момент к нему и подошел полковник Дыров Андрей Робертович.

— Ну что, всех разогнал, черт безрогий? — окликнул его Дыров.

Неживой ничуть не удивился:

— А, вонючка… Я так и знал, что ты не уедешь. Встанешь где-нибудь и будешь наблюдать, слюну глотать.

Вонючкой Дырова называли в Питере, за глаза, разумеется. Лишь близкий друг его, ставший впоследствии близким врагом, позволял себе не стесняться в выражениях. Погоняло это, как и «Драматург», возникло неспроста: у человека воняли носки. Воняли пронзительно и всегда, даже, казалось, сквозь ботинки. Бывает…

— Понравилось, как я «соседей» шуганул? — сказал Неживой.

— Они думают: прокуратура может все, а ФСБ все остальное.

— Ну да, а мент всегда прав… Тебе чего, Дрюнчик?

— Кто их с цепи спустил?

— Ты меня удивляешь. Умный вроде парень… Возьми Генерального прокурора, прибавь к нему Курицына и того, кто непосредственно над ним, вспомни, с кем они все в пучке… а дальше думай сам.

— Исполком Думы, — задумчиво сказал Дыров. — Исполком Федерального Совета… Клан «интеллектуалов»… И какого рожна им надо отмазывать от нас эту секту? Натуральная секта! Там же внутри… — он невольно посмотрел на окна особняка. — Блин, никогда такого не видел, — его передернуло.

— Да не отмазывать, дурила! Время отмазы вышло.

— Тогда в чем драматургия?

— В том, что один известный пидарас, их еще называют политическими деятелями, обосрался с этим вот милым домиком. Вернее, с его обитателями. Ты думаешь, карманные чекисты кого-то прикрывать сюда приехали? Вот тебе! Подтирать. Подтирщиков они отправили. Думаю, к вечеру здесь был бы уже не частный дом, а, к примеру, косметический салон.

— А из обитателей шампунь сварили… Понятно. Честные не лгут, когда не нужно.

— Это к чему? — насторожился Неживой.

— Цитата. Антон Палыч.

— Драматург в своем репертуаре.

— Я не пойму только, чего ты выжидал? Наверняка тоже подсматривал. Видел, как сначала я с ребятами приехал, как потом приехали «соседи»… Начал бы сразу с меня, если уж эти мерзости вам в Кремле так дороги.

— Нет, но массовые сцены были шикарны, согласись.

— Только не говори, что ты эстет. Дрянь ты, а не эстет.

— Только не надо пердеть. Застало б меня ФСБ или даже вы, менты, в этой дружной компании психов, а еще лучше — на приборке жмуриков, — вот был бы повод покричать. Мол, служба ЗК причастна к откровенной уголовщине.

— С каких пор службу ЗК волнует ее репутация?

— При чем здесь служба? Мою персону задержали бы для выяснения, а мои начальники меня сдали бы. И ты, вонючка, допрашивал бы меня сейчас в вашем подвале.

— Розовые мечты… Пустишь внутрь дома? В частном порядке. Меня одного.

Несколько мгновений бывшие друзья молчали, сцепившись колючими взглядами.

— Там Ромка! — сказал Дыров истерично. — Я же не могу вот так просто уйти…

— А что с Ромкой? — участливо спросил Неживой.

— Не кривляйся, сволочь. Убили.

— Ай-ай-ай! — громко ужаснулся Неживой. — Какая трагедия! Какая потеря! Прими мои самые искренние, самые горячие соболезнования…

— Ромка — твоя работа?

— Да как у тебя язык поворачивается такое говорить! Капитан Тугашев погиб от рук Купчинского Анатома, и ты сам это прекрасно видел.

— Все мстишь? Питер забыть не можешь?

— Я никому. Никогда. Не мщу, — сказал Неживой. — Я всего лишь учу вас, хамов и дураков. А Рому твоего отдадим, само собой. Похороните по-людски, в закрытом гробу.

— «По-людски»…

— А как же еще? По нелюдски, что ли? Не доросли еще — по нелюдски хоронить. Я, кстати, считаю, капитана Тугашева надо к награде представить.

— Ты уволок Ромкину жену, трахнул ее да еще избил вдобавок. Какой же ты подлец, ох какой мерзавец…

— Я не трахал и не избивал упомянутую особу, — Неживой пожал плечами.

— …Страшнее мерзавца не найти, — продолжал Дыров — нет, не говорить, а лихорадочно выплескивать, словно боясь, что ему сейчас заткнут рот, помешают выдавить накопившийся гной. — Более гнусной твари, чем ты, Витюша, в природе нет! Ты источник всей грязи — и в Питере, и теперь в Москве! Не зря тебя в «зэ-ка» взяли, в этот сраный «Зад Кремлевский»! Лизать кому-то зад — твое призвание! Все самые гнусные интриги, где бы ты ни служил, все инсинуации — твоя работа! Ты — это неизлечимая, глубочайшая форма негодяйства…

Неживой слушал, не перебивая, как музыку, — откровенно заслушавшись. Он чему-то улыбался. Он знал, что этот бесподобный монолог записывается, и предвкушал, как прослушает его — еще и еще раз… Когда Дыров иссяк, он нанес молниеносный удар. Собеседник, не успев ничего понять, начал рассыпаться, и тут же получил второй удар, быстрый, как укус кобры.

Полковник ГООП упал. Неживой сказал ему сверху:

— На моем месте, уважаемый Андрей Робертович, должен быть кто-то. Лично для вас лучше, если это буду я, поскольку вы знаете глубину моей мерзости. ЕСЛИ знаете…

Дыров поднялся, кряхтя и держась за бок.

— Экие мы нежные, — простонал он. — Слово нам не скажи…

Высокопоставленный мент стоял сморщенный, скособоченный, проигравший, — на загляденье. Неживой просто любовался им.

— За все надо платить, Драматург. Ты высказался, я ответил.

— Может теперь, когда Ромы уже нет, расскажешь, за что ты на него вызверился?

* * *

История конспективно такова: после одного непозволительного выпада, который Тугашев, тогда еще старший лейтенант, себе позволил, Виктор Антонович взялся учить мальчика жизни.

Не наказывать и не мстить, о чем вы?! Всего лишь учить…

Неживой тогда работал под прикрытием — в МВД, непосредственно на Житной. Старлея Тугашева взял к себе в качестве попугая: сидеть на телефоне, слетать туда-сюда. Знал, конечно, что тот — племянник вонючки Дырова, потому и взял. Был уверен, что сопляк проколется, даст повод… ох, как Неживой ждал повода, чтобы размяться, подкачать энергетику! Для того, собственно, и взял в помощники не кого-нибудь, а родственника Дырова.

Однажды Виктора Антоновича в паре с неким высоким чиновником из Арбитража командировали в родной Питер, неважно для чего, а Тугашев должен был организовать поездку: предупредить, чтоб встретили, чтоб разместили. И вот звонит он в Питер и произносит следующий текст:

«К вам, товарищи, едет Баранов и еще кое-какие люди …»

КОЕ-КАКИЕ ЛЮДИ!

Арбитражник Баранов, — он, конечно, зять министра юстиции, но ведь и Неживой — вовсе не из числа «кое-каких»! Да еще, как выразился Тугашев, «людей»…

Возможно, это была ошибка, а вовсе не демарш. Однако за недомыслие, ставшее поступком, надлежит платить, о чем старлей Тугашев очень скоро узнал.

Впрочем, Неживой и вправду никого никогда не наказывал, а всего лишь учил.

Учитель со стеклянными глазами…

…Для начала молодого наглеца уволили из органов, да так, что он никуда больше не смог устроиться; даже мелкие охранные предприятия его не брали. Казалось бы, человек уничтожен. Однако если учить, то по полной программе. Вторым этапом шла личная жизнь персонажа.

Тугашев беспечно позволил заснять себя в весьма интересной ситуации, затем эти материальчики показали его супруге. Банально? Зато действенно. Ирина шумно ушла от мужа — и тут бы конец истории… но в этот тяжелый для женщины момент появился в ее жизни Виктор Антонович — сильный, уверенный, обеспеченный.

А у Неживого, среди прочих его необычных свойств, есть и такое: он мгновенно определяет, какая из женщин на него западет, а с какой и пытаться не стоит. Достаточно одного взгляда. Входит он, к примеру, в кафе, окидывает взглядом столики, и видит — вот эта сама в постель прыгнет, даже тратиться не надо, вот этой достаточно цветочков и ужина в ресторане, а вот с этой номер не пройдет, правильная… Ирина была из тех рыбок, которые на него клюют. Почему не воспользоваться?

Неживой пригласил ее на выходные за город, в пансионат «Истра-Уикэнд», — любимое свое местечко. И закрутилось! Бассейн, сауна, массаж, ресторан, кальян, боулинг, еще тридцать три удовольствия, и все это потянуло на тридцать «штук». Казалось бы, чего еще даме нужно, чтобы почувствовать себя счастливой? Так нет же! Едва дело дошло до кульминации приятного во всех отношениях отдыха, Ирочка вдруг повела себя невежливо, можно сказать, неуважительно. Говорит, не могу, дескать, еще не готова… капризная истеричка. Даже в руку не взяла, не то что в рот!

Спали порознь. А утром, пока дама не проснулась, Неживой забрал со столика ее серьги — золото с бриллиантами (вес: 6.32 плюс 8 крохотных камешков). И вот, когда пришло время уезжать, она спохватилась: ой-ой-ой, сережки потеряла! Он ей спокойно: это я их взял. Зачем? Он охотно объяснил. Пребывание в пансионате стоило 30 тысяч, причем, деньги заплатил он, Неживой. И если б Ирочка была его женщиной — в полном смысле, — то никаких вопросов. А так — что получилось? Два взрослых, самостоятельных человека, совершенно чужих друг другу, хорошо провели время. Так что к Ирочке — никаких претензий. НО!!! С какой стати он должен за нее платить? Только потому, что она женщина, а он мужчина? Потому, что так принято? Ему плевать, как у вас принято. Он полагает, что платить надо поровну, а серьги — это залог. Расклад простой: плати 15 тысяч — и забирай свои висюльки обратно.

За моральный ущерб, сказал он, так и быть, ничего тебе не сделаю, в знак уважения к дяде твоего мужа. И это, между прочим, было очень непростым для Виктора Антоновича решением, потому что душа его (или что там у него вместо души) буквально рвалась поучить эту цацу…

В Москве встретились в ее машине. Она с ходу заявила: требуемую сумму не даст ни за что, потому как на столько эта Истра не потянула! Тогда он взял ее сумочку, вытряхнул все содержимое, забрал деньги и бросил серьги ей под ноги. Она закричала, выскочила из машины, стала звать на помощь. Он неторопливо вылез следом и ударил ее по лицу.

Разве ж это избил? Вообще, разве хоть чем-то обидел женщину? Все было по справедливости. Он ведь хороший человек, опер Неживой, не так ли?

Синяк, кстати, сходил несколько недель.

Что касается Тугашева, то не прошло и полугода, как при поддержке Дырова его восстановили в органах. Неживой к тому моменту уже остыл …

* * *

— …Ну и дурак же ты, — сказал Дыров в сердцах. — Как был дурак, так и есть. Только все злее и злее.

Неживой сплюнул на асфальт.

— Я все веселее и веселее. А ты по-прежнему «подсидельник» у ментов?

— Уже «сидельник».

— Растем одинаково.

— Только на разных грядках.

— Скорее, в разных горшках.

— Ты — точно в горшке. В унитазе.

— В золоченом.

— Как ты можешь это прикрывать? — не выдержал Дыров, показав на дом. — Там же черт знает что творилось! Секта, банда… не знаю. Мешки эти… с мусором. Людей — как скот… Как скот, понимаешь?!

— Ты не владеешь информацией, — возразил ему Неживой. — Ты все неправильно истолковал.

— И как, по-твоему, правильно?

— Правильно так: маньяк-каннибал по фамилии Крамской, известный как Купчинский Анатом, взял семью в заложники. Вот и твоего сотрудника именно он убил, не будешь же ты отрицать очевидного? Нет заговора, нет банды. Есть маньяк и его жертвы. Скажу больше, Дрюнчик, — дело это раскрыло твое Управление, вернее, лично ты. Я попозже к тебе заеду, сядем со следаком, помозгуем, как лучше все это оформить.

— Ты с ума сошел!

— Поздравляю вас, Андрей Робертович, с раскрытием этого опаснейшего преступления, — сказал Неживой голосом Ливанова.

— Прекрати кривляться!

— Повторяю — опаснейшего!

Дверь особняка открылась; на улицу опасливо выглянул долговязый парень с забинтованной рукой.

— Назад, — гавкнул Неживой, подавшись к нему. — Всем сидеть на местах! И Ленке своей передай, что задний выход тоже под контролем.

— Стрептоцид копыта откинул, — сообщил парень и заплакал.

— Но ты-то жив? Пока.

— Жив…

— Вот и сиди тихо, Вадик. Все плохое кончилось.

Парень убрался внутрь.

— Кстати, я серьезно, — повернулся Неживой к Дырову. — Тебе что, в генералы не хочется прыгнуть?

К подъезду лихо подрулил фургон «перевозки»; следом встала машина «скорой».

— Думаешь, я не в курсе, — прошипел Дыров, — что это ты в девяностом отпустил Купчинского Анатома, уж и не знаю зачем!

Неживой обнял его, привлек к себе и страстно зашептал ему в ухо:

— Обожаю маньяков! Меня привлекает их сила, их целеустремленность, их изворотливость! А ты не забывай главное: хороший мент — живой мент.

— Псих. Идиотские шутки.

— Так ты согласен мне помочь?

— В генералы, говоришь? — спросил Дыров задумчиво…

Путь домой Отрезок–1

В жизни есть только два важных момента — ее начало и конец…

Дом вспыхивает, как свечка. Сначала из окон выплескивается пламя — вместе с хвалеными стеклопакетами, защищенными от прослушки, вместе с решетками; парадная дверь вылетает, не удержав мощный огненный выдох… И только потом рвет по настоящему.

Ох, какой шикарно рвет! Куски стен брызжут во все стороны. Крыша подпрыгивает и проваливается, сминая обнажившиеся перекрытия между этажами. Дом складывается, словно карточный, — и все это тихо, без единого звука.

Ужасно не хочется просыпаться…

— Давай, мужик, давай, — трясут меня за плечо.

Продираю глаза.

Облом, опять облом. Этот чертов особняк стоит, где стоял, что ему сделается! Сказочные сны, зачем вы нам снитесь? Зачем заставляете поверить в исполнение несбыточного? И как после вас жить? Ей-богу, лучше бы уж привычный кошмар… Автомобиль припаркован не у крыльца, а за углом, в переулке. Я проспал всю дорогу, пока меня везли от ментов, а что было до того — помню лишь кусками. Как получил резиновыми палками по загривку — так очередной провал. Обрывки фильма, склеенные криво и наспех. Вроде я кого-то опять увечил, кому-то что-то доказывал… плевать! Нестерпимо тянет обратно в сон. Упасть бы на сиденье, сбежав от них от всех…

Бумаги! — обжигает мысль.

Срочно проверяю: свиток на месте, во внутреннем кармане. Серые крысы все вернули, надо же.

Водитель докладывает кому-то по рации, общаясь с лацканом своего пиджака. Ловит мой взгляд в зеркальце и подмигивает: мол, все путем, брателло. Мне бы его уверенность.

И наконец…

Дверца раскрывается, на переднее сиденье залезает Виктор Антонович Неживой.

— Пойди, погуляй, — говорит он водителю. Тот подчиняется. Мы одни в салоне.

Я просыпаюсь окончательно, я вдруг все понимаю. Круг замкнулся. Откуда бежал — туда и вернулся… И вдруг мне кажется, что автомобиль — точно такой же, как был во сне, когда я уже разговаривал с Неживым. Реальность на секунду плывет; все плывет… я кусаю губу — до крови. Помогает. Соображаю: просто я домыслил картину задним числом, ведь какой конкретно автомобиль был в тогдашнем сне, сейчас восстановить невозможно, вот память услужливо и подсовывает этот, настоящий. Тем более, моего брата на заднем сиденье в помине нет. На заднем сиденье — я.

Неживой оборачивается ко мне:

— Приехали, граф. Но прежде чем мы войдем в ваши владения, нужно договориться. Если войдем.

«Ваши владения…» Это издевка? Или мы просто мыслим параллельно? Впрочем, второй момент в его короткой реплике напрягает куда сильней.

— Вопрос можно?

— Любые вопросы, — говорит он. — Мы обсудим все до последней мелочи, чтоб потом никаких непоняток.

— Что значит «если войдем»?

— Это значит, мы можем поехать в другое место. Только не советую до этого доводить.

Куда и в каком случае мы можем поехать, я не хочу знать. Вопрос закрыт.

— Для начала ты меня просто послушай, — продолжает Неживой.

Он достает сигареты и закуривает. Развалясь в кресле, вольно закинув ногу на «торпеду», он принимается вещать…

* * *

…Прежде всего: кто он такой, Неживой Виктор Антонович? Полковник службы Защиты конституции при Президенте РФ, сокращенно ЗК. Есть такая структура в кремлевской администрации, о существовании которой знает ограниченный круг людей. Фактически, личная императорская гвардия… хотя, кто там у нас истинный император — это вопрос. Президент? А вот и неправильно, неправильно! Правильный ответ опустим… Неживой работает в должности помощника Первого зама начальника Службы господина Ястребова. Должность, между нами, собачья, но суть в другом.

Живет и здравствует такой проект «Ферма», курирует который как раз служба ЗК. Бывшего Президента помнишь? О котором все знали — старик плох, доживает последнее, долго не протянет. Который с каждым появлением на экране лишь подтверждал всеобщие траурные ожидания. Почему он так резко изменился, с чего вдруг ожил? Да потому, что начали курсировать спецчартеры «Гомель — Москва», осуществляемые военно-транспортной авиацией. В советские времена под Гомелем был аэродром для бомбардировщиков, благополучно забытый-заброшенный, но с некоторых пор восстановленный длинными руками Москвы. В Гомельской области было организовано охотничье хозяйство «Рух», занимающееся отловом черных воронов на территории, примыкающей к границе с Украиной. Дело в том, что черный ворон — редкость, штучный товар. Но есть места, где популяция этих пернатых огромна; в частности, чернобыльская зона. Стаи там действительно летают знатные, натуральные тучи. И птички давно уже не «фонят», вполне пригодны в пищу. Прямо из родных лесов они попадают в самолет, потом в Москву, в Кремль, и здесь уже — под нож ведомственного повара. После санобработки — на стол Самому. Мясо ворона, добытого в природных условиях, способно чудеса творить. В отличие от бройлерных птичек, поставляемых из Подмосковья. Разумеется, гостинцами спецчартера могут угощаться только высшие должностные лица, пусть даже бывшие. Те, кто пониже рангом, пользуются продукцией Петелинской птицефермы.

Кстати, закон, принятый Госдумой, — о запрете охоты на воронов, — он ведь не на пустом месте возник…

Причем здесь Эвглена? Проект «Ферма» было решено расширить, вот так и возникла идея насчет «Фермы-2». Весьма логичное продолжение удачного опыта. Суть проста: открыть несколько «больничек», подобных той, что устроила милая Эвочка, — для нужд все той же элиты. Практически у всех лучших людей есть «друзья», они же домашние любимцы, которые скрашивают нелегкую жизнь этих господ, снимают напряжение и, вообще, своей искренней преданностью поддерживают их в рабочем состоянии. Эти господа активно желают своим «друзьям» долголетия. Почему бы им не помочь?

Но все нужно делать по уму, особенно — сомнительные вещи, в которых запросто замазаться. По уму — значит, чужими руками. Фирмы, входящие в проект «Ферма-2», не должны иметь никакого отношения к властным структурам, чтобы в случае их деконспирации государство осталось в стороне. И правда, кому нужны ТАКИЕ скандалы? Это первое. Второе — в случае скандала в стороне должен остаться и лично Неживой, этому он уделяет особое внимание. При всем при том деятельность «ферм» должна быть полностью подконтрольной. ПОЛНОСТЬЮ.

Потому что уже сейчас продукция идет на экспорт.

Домашние любимцы — они и на Западе любимцы…

Твой объект, Саврасов, пока первый. И хорошо бы, если б его возглавил добрый человек. Один любитель Чехова процитировал бы по случаю: «Доброму человеку бывает стыдно даже перед собакой». Твой стыд перед собаками не только поможет в работе, но и придаст вам надежности, которой так не хватает вульгарным злодеям…

* * *

…Бред, бред, бред!

— По-вашему, Эвглена занималась добрым делом? — спрашиваю я Неживого.

— Во всяком случае, полезным для общества.

— Нами что, правят вурдалаки и каннибалы?

— Я бы так сильно не выражался. Наверху не вурдалаки, это просто граждане другого мира, которым ни вы, ни ваши проблемы на фиг не нужны. Тем более, ваша кровь.

— Значит, предатели.

Неживой громко зевает, хлопая себя по рту ладонью.

— Не путай государство с ее отдельными представителями. Государство в наших с тобой делах вообще не участвует. И мне твои слова категорически не нравятся. Потому что есть реальные силы, которые хотят страну уничтожить, а крикуны вроде тебя оказывают им моральную поддержку. Якобы все мы, скопом, — это отвратительное чудовище, и кто сотрет нас с лица земли, как Содом и Гоморру, будет прав… как будто где-то есть более приличные страны и народы. Вранье! Лично для меня российское государство — это не людоед в высоком замке, а сильно изношенное, полуразваленное, ржавое средство для выживания всего общества. Без него в той реальности, которую мы имеем, будет много хуже.

— Президент информирован о том, что происходит? — киплю я.

— Саврасов! Что за пошлые вопросы! Сильные мира сего, как наши, так и заграничные, информированы по самое не могу, но их эта информация не волнует. Профессиональная деформация. И кровь твою пьют вовсе не они… вернее, они не первые в этой очереди… Тебе что, больше спросить не о чем?

— Почему вы не спасли Эвглену, если ее ферма так нужна?

— Спасать — не мой профиль, я по другой части, — сказал он равнодушно. — Про Эвглену — разговор отдельный, мы к твоей покойной супруге еще вернемся. Давай определимся с главным. Ты ведь понял, что тебе предлагают? Не зря же ты уволок из дома свидетельство о браке и купчую на дом?

— Я просто не хотел, чтоб эти важные документы попали в руки малолеток.

— И правильно! Мои аплодисменты! (Он не сдвинулся с места: курил себе, выпуская дым в раскрытое окошко. ) Хозяин теперь — вы… господин граф. Законный муж, наследник первой очереди. Завещания нет, зато есть труп Эвглены, и значит, особняк принадлежит вам.

— Труп-то криминальный, — пытаюсь я трепыхаться. — Любой эксперт такого понапишет…

— Это не твоя забота. Согласен стать главой дома? С падчерицей Еленой. И главное — продолжать дело Эвглены Теодоровны?

— Подумать разрешите?

Он пожимает плечами:

— Думай… Пока я курю… Хотя, чего тут думать? Ты же все сделал сам, сделал красиво, не облажался. Так пользуйся! — он открывает пепельницу, вминает туда «бычок» и вновь поворачивается на меня. — Убить санитарку — это было гениально! Я так и не понял, где ты прятал нож? Они же все обыскали!

Из огня да в прорубь… Я вымучиваю:

— Какой нож?

— Ой-ой, какой… Это ведь ты замочил, как ее там… тетю Тому. Да не ерзай, я же не против.

— Не понимаю, о чем вы говорите…

* * *

…Хотя, чего тут понимать. Я сделал это. Крамской, убивая Тугашева, рассыпал в палате кухонные ножи, — один из них я и подобрал с пола. Чтобы не нашли — спрятал в картине возле койки, внутри рамы. Им и воспользовался, когда решил, что пришло время хорошенько встряхнуть банку с микробами… Впрочем, на самом деле ничего я тогда не решал и ни о чем не думал; что-то думало за меня. Я просто действовал. Нужно было вбить такой клин между мамой и дочкой, чтоб дом развалился, — и я вбил…

Заползая в каморку тети Томы, задел ведро. Женщина проснулась. Увидела меня — и не удивилась. Увидела сталь в моей руке — улыбнулась, счастливая, и снова закрыла глаза… Она хорошо умерла, правильно. Мать людоеда, помогавшая сыну в его шалостях. После Нулевого этажа я не испытываю угрызений совести… Сделав дело, я проглотил сразу две таблетки люминала, давно заныканные и ждавшие своего часа. Когда утром не могли до меня добудиться — это стало моим алиби. А когда искали «жучков», ножа в картине уже не было, так что никаких улик и никаких подозрений. Алик Егоров, похоже, и впрямь меня видел… не выдал. Не выдал, фанат…

Да, я невольно подставил Сергея Лю, фактически подписал ему приговор. Но ведь о том, что убийца тети Томы — якобы китаец, разъяренный Крамской узнал от Бориса Борисовича. А тому, в свою очередь, приказы отдавал вот этот вот монстр, уставившийся на меня бессмысленными акульими глазами и размышляющий невесть о чем…

* * *

— Тебе не жалко было эту нянечку? — искренне любопытствует Неживой.

Отвечаю:

— Я переболел жалостью еще в детстве. Как ветряной оспой. Иммунитет — на всю жизнь.

Он с хрустом потягивается.

— Ладно, забыли. Пока ты мой — это все неважно. Ты ведь мой ?

— А куда денешься.

— Главное, чтобы никому не пришло в голову поинтересоваться, кого ты замочил и за что. Потому что в противном случае…

— Как раз это я понял.

— Ну, добро… Вот все говорят, что я отвратительный, что я прирожденный гад и хуже меня на свете нет. Ты как на этот счет?

— Я — не все.

— Я ведь хороший человек?

— Лично мне вы ничего плохого не сделали, даже наоборот. Получается, вы хороший. А те, кому вы жизнь сломали, пусть говорят, что хотят.

Он отрывисто ухает, изображая смех. Потом спрашивает:

— Что решил? Согласен из грязи в графы? Долго думаешь, солдат.

И правда, долго. Могут неправильно истолковать.

— У меня есть условие. Единственное.

— Слушаю.

— Мне нужны ноги.

— Ну, это без вариантов! Лучшие протезисты в Москве, импортные технологии… Помогу всем, чем могу. Станешь, как новенький.

Вселенских размеров надежда едва не разрывает мозг.

— Виктор Антонович, я всегда готов помочь родной стране. Тем более, если это совпадает с самыми страстными из моих желаний.

— Не столько стране, сколько хорошему человеку, — добавляет он, словно печать на контракте ставит. — Задавай вопросы. По глазам вижу, их много…

* * *

Вопросы… Что изменят ответы на них?

Ну хорошо: зачем были все эти сложности?! Если б хотели поставить мясную лавку под контроль — пришли и поставили бы! И плевать, что кто-то ее прикрывает. Самые крутые крыши — в Кремле, это общеизвестно…

Э-э, солдат, все не просто! Во-первых, оппоненты далеко не малыши, чтоб их вот так грубо вытолкнуть из песочницы. Во-вторых, у комбинации была пусть и промежуточная, но не менее важная цель: взять посредников, работавших с Купчихой. И главное — получить полный список клиентов. «Учет и Контроль» — наш девиз. Учет скота столь же необходим, как и его контроль, это и козлу ясно. Как завладеть списком посредников и клиентов? Большинство из них можно было бы вычислить, контролируя в течение месяца все телефонные звонки и, вообще, все контакты Купчихи. Проследить, по каким номерам она звонила и с каких ей звонили, — плевое дело. Но, к сожалению, прослушать переговоры было сложно, нейтрализатор в телефоне так просто не объедешь. Разве что Федеральное агентство правительственной связи решило бы задачу, но это значит — непозволительно расширить круг посвященных. Что еще? «Клопов» подпускать — найдут. Надежнее всего было бы поставить дом на компьютерное сканирование — есть такая технология. Только это не наш случай. Во-первых, страшно дорого — на месяц-то! Вдобавок, опять же, в курсе происходящего оказалось бы избыточное количество оперативников. Но самая загвоздка была в другом. Даже если вычислить посредников и установить за ними слежку — это значит мгновенно вспугнуть их. Все они — тертые калачи, а вокруг них — стаи спецов с богатым опытом оперативной работы… Что остается? Сделать так, чтобы события развивались естественно, как бы сами собой. Подправляемые невидимой рукой…

Помощь Саврасова в этом смысле оказалось столь же нежданной, сколь и неоценимой. Раскачивание ситуации в семье, натравливание одних на других, — это было блестяще! Они в Службе даже заключали пари на Саврасова: справится — не справится. Даже сам Ястребов в этой забаве участвовал. А Неживой, как видим, оказался в выигрыше, ему теперь несколько ящиков с коньяком светит…

Пари?

ПАРИ???

А что такого! Наблюдать, как герой-одиночка, фактически смертник, цепляется за жизнь, проявляя потрясающую системность и фантастическую выдержку, — это был кайф! Не сравнить ни с каким кино. Информацию снимали с тех самых микрофонов, которые Лю насовал на втором этаже, а также с видеокамеры в будуаре; спасибо несостоявшемуся гангстеру.

Интересно, кстати, было бы посмотреть, как китаец реагировал на четверки, посылаемые ему на мобильник, сработала ли эта маленькая раскачка… хотя, чего уж теперь.

Шансов, конечно, у Саврасова было маловато, но ведь ему начали помогать. В доме был агент, с помощью которого дом раскачали совершенно и окончательно. Зарезать руками Анатома малыша Рому… м-м-м, какой цимес! — потом вывести из игры китайца, натравив на него людоеда… Борис Борисович рисковал, конечно, выпуская маньяка на волю; вернее, рисковал Неживой, ведь Крамской мог и не захотеть вернуться в свой подвал. Что касается Бориса Борисовича, то этот материал было уже не жалко — отработан. Были пущены в дело жгучие фотки, снятые с видеокамеры в будуаре, — те самые, которые так огорчили горемыку гувернера…

Какие фотки? Да те, которые Неживой подбросил супруге Бориса Борисовича. Зачем подбросил? Цель простая: чтобы она ушла от мужа, а он остался один-одинешенек в этом страшном городе. Чтобы никто его не хватился, если он вдруг исчезнет. Как видим, Неживой предусмотрел все варианты (а разве могло быть иначе?).

Когда Эвглена передавила «клопов», поставленных китайцем, и всерьез занялась защитой от прослушки, Саврасова снабдили «удлинителем ушей» (в спецурах тоже читают книжки). Иначе говоря, средством, позволяющим слышать сквозь стены и передавать сигнал в радиусе двухсот метров. Приемное устройство разместили в соседнем доме; автомобиль слишком бы светился. И герой опять не подкачал! Список клиентов, который Елена выжала из матери, теперь есть и у Неживого.

Что касается посредников, то их всех нынешним вечером взяли, и всех — с контейнерами. Прямо на мясе, на горяченьком! Да и к парочке клиентов пришли с обыском: этим господам придется крепко задуматься, с кем они, кто их настоящий хозяин, а кто — временщик. Потому что свобода, как и сытная жизнь, крайне хрупкая штука…

«Клан интеллектуалов», как их уважительно именуют в прессе, развален. Ползучая контрреволюция обескровлена. Грандиозный успех. Господина Пагоду — в мусор за ненадобностью… («Что значит — в мусор?» — спросил я Неживого. «Ну, не в мешок, конечно… пока. Хотя, надеюсь, и до этого дойдет…»)

Короче! Возвращаясь к нашим делам — пари там или не пари, но с Эвгленой и без того нужно было кончать. Слишком она романтична, стало быть, опасна. Да и просто, между нами, глупая баба. Преданность, видишь ли, проявила! К кому, к политическому трупу? И где же он, этот ее Пагода? Наверное, уже в Шереметево-2… Дала бы нужную информацию — глядишь, все осталось бы, как прежде… ну, почти, как прежде. Отвергла протянутую руку — и тем самым подписала себе приговор.

Кем ее заменить? Елена оказалась куда как понятливее, однако она еще маленькая, увы и увы. Ну а Саврасов — о! — открыл себя во всей красе. Людей с таким сочетанием злости, рассудительности и самообладания специально выращивают в закрытых государственных питомниках, относящихся к специальным службам.

Такой человек нам нужен, подытожил Неживой.

* * *

…Я слушаю, закрыв глаза. Сон наваливается слоновьей тушей, бороться с ним непросто. Казалось бы, все уже сказано, чего тянуть время? Однако Неживой держит и держит меня в своей машине, изматывая разговором, смысл которого ускользает, с явной гордостью открывая тайны и тайночки, на которые мне плевать.

Наверное, любит распускать хвост, особенно перед тем, кто всецело в его руках. Или, может, просто главное до сих пор еще не прозвучало?

— Я, правда, восхищаюсь, — говорит он мне. — Как тебе удалось настроить девчонку против матери? Эвочка, со всеми ее тараканами, умела держать чужие души в кулаке.

Объясняю ему:

— Начал с малого — с отсутствия у Эвглены художественного вкуса, если судить по картинам, которые ей нравятся. И Елена с этим согласилась. Мелкий шаг, но первый. Дальше — поехало. Важно было получать ее согласие по разным поводам, пока она не привыкла со мной соглашаться… Я не очень помню, Виктор Антонович, все как в тумане, если честно.

— Я бы не сумел. Хотя, мне многое доступно, чего вы, люди, не можете.

«Вы, люди…»

Это шутка?

Я смотрю на него, такого брутального, и гадливое презрение неудержимо вытесняет страх. Это существо обожает пугать и запугивать — просто ради собственного удовольствия, — обожает бездарно актерствовать, но что означает его оговорка? И с какой же все-таки пакостью свела меня судьба? И я вдруг понимаю, что жалею о своем спасении (спасении ли?), и что мне, возможно, лучше было сдохнуть, чем оказаться в этом чертовом авто…

За все надо платить (Моя Любимая Фраза). Чтобы выжить, надо стать чудовищем. Готов ли я дать ТАКУЮ цену?

Мне плохо…

И я задаю вопрос, который в нормальном состоянии ни за что бы не задал:

— Виктор Антонович, а вы кто… демон? Или, поднимай выше…

Он хохочет. Он искренне смеется, не кривляясь, — впервые это вижу.

— Ты мой солнечный, — говорит. — Никаких «или», брать на себя лишнего я не смею. Но мыслишь ты в правильном направлении.

— Честно говоря, я ни во что такое не верю.

— А не надо верить. Надо знать. Вот ты знаешь, что я — твой хозяин. А я знаю — кто мой хозяин.

— Вы про которого?

— Слышу в твоем голосе ехидство. Не зарывайся, Саврасов, не испытывай мое благодушное настроение. Хозяин должен быть один, и у меня он есть. Горе бесхозным, Саврасов, они скот, которых едят все, кому не лень. В том числе такие, как я… к счастью для вас, мало таких, как я.

— Виктор Антонович, почему мы не идем в дом?

— Потому что нам с тобой надо договориться.

— Разве мы не договорились?

— О главном — нет.

— Душу не продам.

— А мне и не надо… пока. Подожди, ты куда-то торопишься? Или тебе не нравится со мной общаться?

— Да какая разница — нравится мне, не нравится… Вы этого хотите — значит, это есть.

— Молодец, хорошо сказал.

— За все надо платить, это закон природы. Речь не о деньгах, а вообще. Я, например, почти всегда знаю, чем и за что плачу. Даже когда Эвглена меня укоротила, я понимал, что это плата за… За многое. Позволено ли мне спросить: вы хоть чем-то платите за свои… как бы это назвать… игры?

— А почему не спросить? Отвечу. Я плачу работой. Задания директора нужно выполнять, не рассуждая о том, хорошо это или плохо.

— Директора?

— Я же ясно сказал — у меня есть хозяин. Директор. За усердие — многое позволено, а за успех — тем более.

— Ах, вот как, — говорю я. — Получается, что мы, люди, сначала что-то в жизни получаем, и только потом за это расплачиваемся. А вы, Виктор Антонович, все блага получаете просто как зарплату. ПОСЛЕ.

Он на миг задумывается.

— В точку попал. Плачу не я, а мне. Вот смотри: мне дали стальное здоровье, физическую силищу, гарантированное внимание женщин, чувство опасности… засаду чую еще до того, как ее поставили… что там еще? Всегда знаю, когда мне врут, точно знаю, кому и в какой момент звонить… да многое мне дали. Для чего? Чтоб я работал. Чтоб вас гонял, скот.

— Вы работаете на договоре или, может… в штате?

Опять он искренне радуется: очень ему пришелся этот вопрос; он притягивает мою голову к себе:

— Как же ты мне нравишься, кузнец!

Как же я тебя ненавижу, «пастух» хренов, думаю я. Кем же ты себя возомнил?

— Не может быть, чтобы вы ничем не платили… — бормочу я в лихорадке. — Не может такого быть…

К машине подходит некто в сером и молча подает Неживому пакет — сквозь раскрытое окно. Тот нетерпеливо рвет пергамент. Через плечо вижу: документы на английском. Похоже на платежки, хотя, что я в этом понимаю?

Отчетливо понимаю одно: что-то резко поменялось.

Неживой возбужденно задвигался на сиденье, не в силах усидеть.

— Ты никогда не замечал, — говорит он мне, сияя от восторга, — что когда получаешь крупную сумму денег, удовлетворение получаешь большее, чем когда кончаешь с бабой?

Сияющий демон — это нечто. На всякий случай молчу. Он закрывает окна, что-то включает на пульте бортового компьютера и поясняет:

— Антизвук. Теперь нас не слышат.

— А раньше? — спрашиваю.

— Раньше — плевать. Самое важное — сейчас. Вот этого я и ждал, — он трясет бумагами. — Деньги за партию «игрушек», доставленных в Великобританию, получены до последнего фунта. Канал настроен, джентльмены довольны. Теперь слушай внимательно. Этот канал — лично мой, моя собственность. Скоро, надеюсь, появятся и другие. Теперь так: ты со своей новой семьей поставляешь товар, часть которого реализуется через меня. Эти деньги — наши с тобой, Служба к ним никакого отношения не имеет. Учитывая весь комплекс обстоятельств, я полагаю, делим мы их так: девяносто процентов мне, десять — вам. Думай, Скрипач. Может быть, сейчас самый важный момент в твоей жизни…

У меня глаза давно на лбу. И смеяться хочется, и сил на это нет.

— В жизни только два важных момента, — говорю, — ее начало и конец. Неужели вы, лично вы, затеяли всю эту бодягу — с Эвгленой, со мной, с рейдом на особняк, — ради денег?

— Конечно, — говорит он. — Из-за чего ж еще.

— Очень любите деньги?

— А что? Нормально. Я получаю в жизни такое, о чем вы и мечтать не можете, но все это, ёпы-копы, никак не связано с финансами! Деньги приходится добывать самому.

— А что, Эвглена не стала бы платить?

— Она жадная. С тобой договориться проще. Как тебе, кстати, мой расклад по процентам, будешь торговаться?

— Виктор Антонович, — шепчу я ему, — я же подыхаю. Не видите? Чем держусь, сам не понимаю. Неужели мне нужны ваши сраные проценты?

— Значицца, по рукам, — подытоживает он. — Потерпи, я мужиков с носилками вызвоню… — он чем-то щелкает, что-то кому-то весело приказывает, взгогатывая над шутками собственного сочинения… я не прислушиваюсь.

Когда прибегают санитары, когда сильные руки тащат меня из салона, я говорю:

— Помните, вы тогда, у нас в палате, изволили пустить газы?

Эвакуация приостановлена.

— Ну, — соглашается Неживой.

— А потом спрашивали мое мнение. Не успел сказать… Вы пернули просто блистательно.

— В каком смысле?

— Во всех смыслах…

Повесть о милиции (продолжение)…

Этот день запомнился полковнику Дырову, как самый короткий в его жизни. Наверное, из-за того, что состоял по сути всего из трех эпизодов, а то, что было между — не имело никакого значения. Абсолютно никакого.

С утра сидели с Неживым, решали, как понадежнее закопать историю с особняком на Чистопрудном. Задача была: оставить в уголовном деле Анатома, отодвинув в тень всех прочих персонажей. Сошлись на том, что самое простое и есть самое надежное. Пусть Купчинского Анатома убили при задержании. Хозяйка особняка успела позвать на помощь, когда маньяк проник в дом (разбила окно и закричала), а потом, когда опасность миновала — скончалась, не выдержав нервных перегрузок. Обезвредил преступника капитан Тугашев, случайно проходивший мимо. В схватке с монстром капитан геройски погиб… Примерно так. Тупо, зато жизненно.

Когда начальство демонстративно отворачивается — и не такая лажа прокатывает.

Дыров взял на себя акты всевозможных экспертиз, включая судебно-медицинские, и работу со Следственным управлением. Неживой обеспечивал лояльность прокуратуры и показания оставшихся в живых обитателей особняка…

…Перед обедом случился второй эпизод, наполнивший этот день смыслом. Позвонил Соколов, начальник Главка:

— Андрей Робертович, зайди ко мне.

— Слушаю, товарищ генерал-полковник, — сказал Дыров и отправился к начальству.

— Как себя чувствуешь? — спросил шеф, выйдя из-за стола навстречу подчиненному.

— Нормально.

— Тут такая штука, Андрей. Подгребай сегодня вечером ко мне на дачу. Намечается пикничок. Заодно и потолкуем заживо…

«Заживо» — значит, «за жизнь». Характерное словечко в начальском лексиконе.

— Не понял.

— Поймешь, поймешь, — хозяин кабинета похлопал гостя по плечу.

Дыров добросовестно изобразил удивление и растерянность, а генерал-полковник сделал вид, что верит в его искренность. Хотя, все было ясно обоим. Дыров ждал этого вызова и этого разговора «за жизнь»… ох, как же он ждал!

— Не колготись, ничего с собой не бери, — сказал шеф. — Всё есть. Еще и пару «шпилек» для тебя найдем, — он скабрезно оскалился. — Ну, до вечера…

Время просвистело, как пуля. Попавшая в «десятку» пуля. Единственная мысль, посетившая Дырова за эти мгновения (между вызовом к шефу и визитом на дачу) была такая: неужели дожил?

Похоже, Витюша не обманул: процесс назначения пошел. «Полковник — это последнее офицерское звание, а генерал — это счастье», — часто говаривал Неживой. И ведь прав, сволочь. Прыгнуть из полковников в генералы куда сложнее, чем из рядовых в полковники. Сменить папаху на «шпалы», то бишь на лампасы, удается лишь редким избранным…

…Когда шашлыки уже не лезли в брюхо — ни под зелень, ни под водочку, — когда веселые «шпильки», профессионально распределив клиентов, уже порасстегивали на себе пальтишки, генерал-полковник Соколов взял Дырова под локоть:

— Пройдемся. Покукарекать надо.

Удалились от компании, вышли за ворота. Выпавший внезапно снежок хрустел под казенными ботинками. Пропитанный дымком воздух, вся атмосфера дружеских посиделок без чинов и званий создавала иллюзию доверительности.

— Наши пришли к выводу, что пора тебе уменьшить диаметр ствола, — сказал генерал-полковник. — Как ты на это смотришь, Андрей?

— Положительно, — ответил Дыров.

Сердце от волнения словно перекатывалось по всему телу — от вонючих носков до горла. Потому что «уменьшить диаметр ствола» означало на языке служивой элиты: заменить полковничий «Макаров» на легкий генеральский ПСМ.

— Должность под тебя скоро освободится. Не век же тебе в начальниках отдела пиликать?

— Так точно.

— Да расслабься ты, — глава ГООПа отечески потрепал Андрея Робертовича за хлипкий загривок. — Вот поменяешь вес руки — и перестанешь смазывать себе жопу. Договоримся так. За месяц ты «желтый» соберешь, а там…

— Не понял, — второй раз за день удивился Дыров.

Нет, насчет «веса руки» все было ясно — опять генерал пошутил про замену личного оружия. Но насчет остального…

— Да что понимать? «Желтый» — мне!!! — сказал Соколов жестко. — Соберешь — приноси. Прямо ко мне в кабинет, не надо никаких выгибонов. А потом уж, как звезды повесишь, другим носи… ну, своим. Это ты лучше меня знаешь, кому.

«Желтым» в среде вельможных должностных лиц называли «лимон». Не цитрус, естественно, а миллион. Причем, не рублями.

Да где я тебе его соберу, суслик красномордый! — едва не закричал Дыров.

Разве в моей ситуации я должен еще и платить?!!

Однако многолетняя школа не позволила ему сорваться. Он молча кивнул, соглашаясь с условиями сделки…

* * ** * *

…Как достойным ментам присваивают внеочередное специальное звание, скажем, генерал-майора? В реальной жизни вопрос решается только и исключительно в администрации вице-президента. Как и размер таксы на получение той или иной высокой должности (звания).

Полковник Дыров был отлично осведомлен о подобных вещах. Однако надеялся, что в его случае система сработает и без денег…

Неживой хохотал, когда Дыров на следующий день предъявил ему претензии.

— Да как это — без денег?! Ты с луны свалился? Платить — это само собой. Это право еще заслужить надо — чтоб купить звание! Без денег, Дрюня, просто даже неприлично. Даже не обсуждается.

Разговаривали в крупном супермаркете, отсекая чужие уши. Бродили между стеллажами, якобы выбирая товар.

— И с какого дерева, ты думаешь, я вам «желтый» сорву? — поинтересовался Дыров. — В моем садике деревца победнее.

— Подумаешь, «лимон»! Ты в курсе, что на днях освободилась должность председателя Исполкома Думы?

— Про господина Пагоду я в курсе.

— А сколько стоит его место? Пятьдесят «лимонов»! Почти как место «губера». А ты жалкой единички испугался.

Дыров, разумеется, знал цены. Например, начальник какого-нибудь милицейского Главка стоит восемь-десять «лимонов». Деньги передаются в администрацию «вицика» специальным людям, тому же Ястребову, непосредственному начальнику Неживого, потом перераспределяются… Даже «полковники» нынче стоят денег! Двести-триста тысяч за звание и должность — вынь да положь. Неживой и Дыров, возможно, были последними, кто в свое время получил «полковника» обычным путем…

— Ты дурак, Витюша, или придуриваешься? — спросил Дыров.

— Не перди с утра пораньше, Драматург, — посерьезнел Неживой. — Ты доведешь свое дело до конца. Я — свое. А «желтый» за тебя отдадут, не проблема.

— Долг возвращать надо.

— Вернешь с должности. За год соберешь. Все, что сверх — себе. Для нас будешь отрабатывать не «бабками»… но об этом потом. Теперь успокоился?

— Деньги, как водка, делают человека чудаком, — изрек собеседник. — Чехов сказал.

— Когда ты с господином Чеховым встретишься, вам будет о чем поговорить. Уже скоро.

Дыров отшатнулся:

— Что за намеки, остряк!

В груди у него вдруг неприятно заныло.

Подобный юмор для человека, панически боящегося смерти, всегда непонятен…

Путь домой Отрезок–2

Сколько в Москве педофилов, мама родная, сколько же их, грязных свиней…

Ужинали.

Дружная компания разместилась, как принято, в гостиной за столом. «Дружная», — это скорбная ирония, конечно. Среди волков в ходу не столько дружба, сколько корпоративные интересы: сообща догнать и сожрать. Саврасов однажды, когда Елена в приступе раздражения сравнила их всех с волками, то есть с безжалостными хищниками, возразил: дескать, слово «волк» — от «воля», и лично ему приятно ощущать себя вольным от природы существом… Демагог.

Елена его ненавидела.

Теперь-то она ясно понимала, как их с матерью «обули». Туман рассеялся, осталась горечь унижения. Как, какой силой этот урод запихал в ее голову ту дрянь, до которой она сама бы никогда не додумалась, за какие ниточки дергал, заставляя ее совершать непоправимое? Колдовство… За мать было обидно — до скрежета зубовного. Однако приходилось терпеть, стиснув зубы.

Елена — не хозяйка здесь. Впрочем, от этого, как ни странно, было легче.

Урод теперь был хозяином.

А над его подколкой про «вольных волков», помнится, похихикал сам Виктор Антонович, так что проглотим и забудем…

Чаевничали по-семейному: Елена с Вадимом да Саврасов с Неживым. Гостиная давным-давно была приведена в порядок, никаких вам следов былых боев. Виктор Антонович был нечастым гостем: захаживал раза два в неделю — как, например, сейчас. Ни Ширяя, ни Илью за один стол с ним, само собой, не позвали. В середине комнаты разлегся на ковре Да Винчи, весело поглядывая на людей. Да Винчи, или попросту Винч, был кобельком породы чау-чау, больше похожий на львенка или медвежонка, чем на собаку.

Мужчины общались, не обращая на молодежь внимания. Они частенько разговаривали — сцеплялись, как две колючки, и не поймешь, то ли это простая беседа, то ли поединок насмерть. Во всяком случае, невидимые постороннему взору искры частенько проскакивали. Жаль, не придумать было, как это использовать, как из искры разжечь пламя, чтобы спалить ненавистного карлика-колдуна… Виктор Антонович говорил, грызя сухарь:

— …Нет бабы, которая могла бы мной крутить. Попадались такие, которые пытались, стоили какие-то иллюзии, но они плохо кончали. Последний пример — на твоих глазах.

— Последний пример неудачен, — возражал Саврасов (он макал сухарь в чай, только потом откусывал ). — Сами же признались: решение о том, что кто-то плохо кончит, было принято по вполне понятным, рациональным причинам. Вы же мне — об иррациональности ваших отношений с женщинами.

— Во-первых, решение принимал я. Единолично. И взбесило меня в ней не тупое упрямство в делах, а как раз чисто бабская уверенность, что я должен ее защищать. Понимаете? ДОЛЖЕН! Я!!! С какой, спрашивается, стати? Только потому, что перепихнулись пару раз?

— А во-вторых?

— Во-вторых, ты меня сбил с мысли. Я хотел объяснить, почему у баб со мной не получается того, что, например, у них получается с тобой. Тогда, может, мозги у тебя и встали бы правильно…

Они говорили о матери, поняла Елена. Все так и было, как сказал Виктор Антонович: ему действительно пришлось выбирать между Эвгленой Теодоровной и ею. Он сделал выбор: из двух женщин оставил в этом доме одну. Он выбрал Елену. Это много значит… ох, как много это значит!.. Она оторвала взгляд от чашки и посмотрела на Вадима. Тот с готовностью ей улыбнулся. Муж, подумала она, в который раз примеривая к женишку это слово. Елена Балакирева… Не Крамская же, не Серова, не Сурикова. Тем более — не Саврасова же (тьфу, гадость какая)! Пора обзаводиться собственной фамилией… В тот жуткий день Виктор Антонович хотел Балакирева посадить, если не хуже («Сотру, — цедил он, прижав Вадьку к стене. — Зарою. Ты чего тут наворотил, Геракл?»), однако Елена поставила ультиматум… и ее, как ни странно, активно поддержал Саврасов. Виктор Антонович прислушался к их голосам, вот так Балакирев и остался в качестве ассистента… Короче, с мужем решено.

Кто станет отцом ее ребенка — совсем другое дело.

Стоп, сказала она себе. Укороти мечты, а то тебе их кто-нибудь другой укоротит, как это уже было.

— …Женщина исторически и традиционно находилась в подчиненном положении по отношению к мужчине, — между тем, умничал Саврасов. — Потому и вынуждена была научиться его понимать, в том числе без слов. А заодно — управлять им. Просто чтобы выжить. В наше время подчиненность исчезла, а умение осталось. Не об этом ли вы хотели просветить меня?

— Абсолютно нет. Пальцем в небо. Весь цимес в том, что есть один сволочной миф, который никак не помрет. Будто женщины дают мужикам. Они, видите ли, отдаются … Туфта! Саврасов, давно пора поставить ситуевину с головы на ноги. Мужчины для женщин всегда были и всегда будут расходным материалом. Смотри, что они получают от нас… от вас? Деньги, квартиры, машины. Цветочки, рестораны, театры. Место, куда всегда можно слить свое плохое настроение или истерику. И подпитаться при этом энергией. Я, конечно, утрирую, но список огроменный, все сразу и не вспомнишь. А что происходит во время полового акта? Вместе со спермой они впитывают огромное количество биологически активных веществ и микроэлементов, укрепляющих их иммунитет и оказывающих омолаживающий эффект. Мужчины ТОЛЬКО ОТДАЮТ. Они — мясо. Их жрут и пьют. Для женщины естественно, когда мужчина жертвует ради нее своим удобством или свободным временем. Короче, бабы всего лишь потребляют вас, идиоты, и ничего больше.

— Есть исключения…

— Никаких исключений. Сто процентов женщин так и живут, как паразиты. Даже если думают себе что-то другое, красивое и возвышенное.

— Женщина дает мужчине чувство нужности, вносит в его жизнь смысл.

— Не чувство, а иллюзия! Семья, родной очаг, тепло родного человека, так называемая нужность, — это все иллюзии, великий обман, придуманный женщинами, чтобы привязать вас к себе покрепче.

— Хорошо, как насчет детей? Женщина дает мужчине ребенка.

— Чушь! Она рожает его себе. Прежде всего — себе. А мужчину принуждает обеспечивать уже их обоих…

При слове «ребенок» Елена вздрогнула. Вот так гонишь, гонишь из башки этот страх, медленно пожирающий организм, а тебе оплеуху — бац! Чтоб помнила, чтоб не забывала… Она взяла с тарелки ватрушку, откусила и принялась жевать, не ощущая вкуса. Салат из огурцов с помидорами стоял недоеденный, а от вида пшеничной каши ее мутило. Только омлет съела целиком, еще до чая.

В гостиную вошла повариха, рекомендованная Неживым и нанятая Саврасовым. Осторожно спросила:

— Я могу собрать пустые тарелки?

— Валяй, — махнул Виктор Антонович рукой.

Эта упитанная тетка, вечно прятавшая руки в кармане передника, готовила, в общем-то, неплохо. Приходила утром, уходила вечером. Выходной — воскресенье, когда еду привозили из ресторана. Тем, что происходило вне стен кухни, не интересовалась. Вроде бы именно такой человек здесь и нужен, однако… Если сравнивать с кулинарными талантами Сергея Лю, то поневоле вздохнешь с сожалением, потому что — не сравнивается.

Кстати, по воскресеньям, во дни ресторанной пищи, Елена питалась отдельно, у себя на Втором. Прочие обитатели особняка тоже предпочитали разойтись по своим конурам, разобрав подносы с едой. В гостиной оставался один Саврасов, откушивая свои любимые блюда, которые ему доставляли отдельно — из корейского ресторана. Блюда, сами понимаете, были из собачатины. Азу, бифштексы, что там еще… и с каким же смаком он все это уплетал! Отвратно — до блевоты…

Опять Елену замутило.

— Винч! — позвала она. — Голос!

Чау приподнялся и с готовностью гавкнул.

— Можно я дам ему печенье? — спросила Елена.

— Испортишь пса, — коротко сказал Саврасов.

Она смолчала. Не при Викторе же Антоновиче семейные сцены устраивать?

Хотя, обидно до колик. Собаку-то завела Елена — назло им всем. Прежде всего, конечно, назло покойной матери, но и Саврасову тоже… Все мимо. Не сладилось у Елены с Винчем. Взяли пса годовалым. Привитым, можно было сразу гулять. Он очень непросто адаптировался, поскуливал частенько, тосковал по прежним хозяевам. Но почему-то сразу сдружился именно с Саврасовым, признав его за вожака. Непонятно…

Ведь урод ненавидел собак до такой степени, что жрал их раз в неделю! Уверял, что главная мечта его жизни — поохотиться на собак! И, несмотря на это, возился с Винчем, как с младенцем: расчесывал, мыл, заказывал ему корма — исключительно класса «суперпремиум». А как они играли в «собачьей комнате», глаза бы не видели. Мало того, выгуливал Винча по большей части тоже Саврасов, благо бульвар под окнами. Ехал в своей наворочанной коляске, держа пса на длинном поводке-рулетке… Чем все это объяснить? Наверное, тем, что чау-чау, во-первых, на собаку-то и не похожа, и во-вторых, Винч оказался почти что вегетарианцем, легко обходясь без мяса.

— …Причем, женщины открыто используют не только мужей или любовников, — жарко говорил Виктор Антонович. — Любых мужчин! Так называемая галантность, воспитание — та же выдумка женщин. Мы, вернее вы, почему-то должны уступать им лучшие места, уступать очередь, пропускать впереди себя. И при этом чувствуете себя героями. Так вас запрограммировали, уж и не знаю кто… (Саврасов слушал, чему-то улыбаясь. ) Вот кстати, послушай историю. Давно это было. Еду я как-то в общественном транспорте, сижу. Сначала было пусто, потом народу поднабралось. И встала возле меня молодая девица с животом. А я сижу. И стали мне вокруг шептунов пускать, мол, встаньте, уступите место беременной женщине. Я, естественно, сижу, хотя внутри постепенно гореть начинает. Мужик какой-то ко мне руку тянет. Я ему: «Подумай мозгом, герой», — нет, все равно тянет. Ну, я взял его руку в районе локтя, двумя пальцами, и сжал. Вот здесь, смотри — болевая точка. Запястье и кисть моментально отнимаются… Бабы завопили: мерзавец, мол, подонок. Я им объясняю: с какой стати я должен кому-то уступать? Во-первых, для таких пассажиров есть специальные места. Во-вторых, я купил билет, оплатив тем самым удобство, которого меня вдруг лишают. В третьих, есть другие пассажиры, те же женщины, которые могут уступить место, если им дорого состояние их беременной подруги… Главного я тогда не сказал. Скажу сейчас. Сколько раз я видел, как соплюшки, эти с О ски-пидиростки, не уступают место пожилым мужчинам, практически старикам! Почему? Для них это западло. Уступать должны мужчины, и точка. Короче, так им, то есть вам, и надо. Вы отдаете гораздо больше, чем получаете, а потом удивляетесь, почему так мало живете…

Час от часу не легче, подумала Елена. Не про детей, так про беременных. Что за разговор у них сегодня уродский… Она посмотрела на Вадима. Тот внимательно смотрел на нее. Оба они не участвовали в споре, помалкивали. Крупный парень — Вадька. Очень крупный, породистый, мясистый… Взгляд у Елены стал на миг оценивающим, профессиональным. Сколько заказов одним махом можно закрыть… Она мысленно одернула себя: это ж супруг будущий! Что ты себе воображаешь, маньячка?

Елена громко хмыкнула. Теперь все посмотрели на нее.

Хотя, с другой стороны, мать-то резала мужей — и нормально…

А Виктор Антонович сущую правду говорил насчет взаимоотношений полов. Все они, самцы, — это корм. Елена подмигнула Балакиреву (тот расцвел), куснула ватрушку и запила остывшим чаем.

— …Я не такой, — подытожил Неживой. — Я никому не отдам своего. Для меня высшая ценность — я сам. И этим я всегда ставил женщин в тупик. Они ждут от меня привычного поведения, стереотипной жертвенности, и потому обижаются. Они думают, я их ненавижу. Глупость. Я просто понимаю систему этих вампирских отношений и не участвую в ней.

— Браво, — Саврасов ему поаплодировал. — Настоящий манифест.

Он поаплодировал символически: соединил пару раз здоровую руку с протезом. Жутковатого вида был протез — похоже на руку у Терминатора. Биомеханика, с которой урод пока не очень-то управлялся.

— Жаль, что нет такого трибуна, такого, не побоюсь сказать, мессии, который донес бы до вас, мужиков, эти простые мысли. А то изувечили хороший мир. Вы ничего бабам не должны, когда ж, п-твоить, вы все это поймете… — Неживой обернулся и крикнул: — Эй, пампушка! Еще чаю!..

— Вы не учитываете некое таинство, называемое любовью, — сказал Саврасов.

— Я не знаю, что это такое.

— Другие-то знают. В этом ваша ошибка.

— Я не знаю того, чего нет. Того, что не существует в природе.

— Любовь — не существует?

— Абсолютно так.

— Если вы чего-то не знаете, это не значит, что его нет. Предположим, б О льшая часть женщин и вправду живет по вашим принципам, но из ваших ста процентов нужно вычесть тех, кто любит. Боюсь, вы и вправду не знаете, какими жертвенными могут быть женщины.

— Примеры? — быстро спросил Неживой.

— Да сколько угодно! Возьмем то, что на поверхности. Жена не бросает алкоголика, опустившегося неудачника, зачем-то поддерживает его, хлопочет над ним, хотя, никакого «мяса» и прочих бонусов давно уже не получает. Часто сносит побои, — почему, зачем? Любит. Или, скажем, живет женщина с инвалидом, почему-то не бросает его, обеспечивает, мало того, даже не изменяет. Почему? Любит.

— Ты мне настоящий пример дай, а не то, что в книгах или в кино показывают.

— Про пьяниц и инвалидов — это не кино. В жизни таких случаев полным-полно. Я, знаете, жил на дне, повидал многое.

— И все-таки, мне кажется, ты придумываешь. Эта ваша любовь — химера. В лучшем случае — болезненное проявление какого-нибудь инстинкта.

— Мы с вами никогда не договоримся, Виктор Антонович.

Неживой радостно оскалился:

— Ничего, в главном мы договорились, — он широким жестом изобразил сферу, означавшую, по-видимому, особняк и все с ним связанное.

И в этот момент Елену вытошнило…

Блеванула она роскошно — на себя, на стол, Вадьке перепало. Все вскочили, даже Саврасов дернулся было из своей коляски.

Виктор Антонович Неживой изменился в лице. И так-то он вызывал загрудинный трепет, в том числе когда бывал, как он выражается, благодушен; теперь же стал страшен.

Он все понял.

Он подошел, взял Елену за руку и молча повел прочь из гостиной. Втолкнул в кабинет, закрыл дверь и спросил:

— Токсикоз?

Она промолчала.

— Ты же предохранялась!

Молчала.

— Как это вышло?

— Не знаю.

— Врешь, дура! Колись, как ты это провернула?!

Некоторое время молчали оба. Елена не собиралась «колоться».

— Сделаешь аборт, — вынес Виктор Антонович свое решение…

Саврасов тем временем отъехал на коляске от стола и порулил к лестнице — к спуску в подвал. Да Винчи тут же встал и пошлепал за ним. Вниз по ступенькам был проложен специальный пандус для коляски — как, к слову сказать, и на крыльце при выходе из дома… Дверей в подвале не было — вообще. Что стальных, что каких-то еще. Двери были демонтированы и вынесены, включая решетку, преграждавшую когда-то путь вниз. Причина проста: Саврасов боялся, что его закроют, никак не мог избавиться от этого параноидального страха, — вот и подстраховался…

Он спустился к себе. Его никак не волновало то, что происходило между незаконнорожденной дочерью монстра и самим монстром.

Балакирев, посерев и позеленев одновременно, сверлил взглядом дверь кабинета. Он тоже все понял…

* * *

…Спускаться вниз Елене не хотелось. Вадим ушел, она осталась. Стояла у окна операционной, смотрела на улицу. Было раннее субботнее утро: в школу сегодня не надо. Тяжко, конечно, совмещать учебу и работу, но это, в конце концов — ее выбор.

Очередной «аккорд» позади. Руки тяжелые, голова тяжелая…

Вадим показал себя хорошим ассистентом: он потрясающе быстро обучается, с каждой новой операцией все меньше и меньше раздражает хирурга, то есть ее, Елену. А она теперь в операционной главная. И они вдвоем пока справляются. Это фантастично, невероятно, но — справляются. Мать бы ею гордилась. И Стрептоцид ободрил бы, сказал бы что-нибудь юморное, черненькое, в своем духе… Стрептоцида нет. До сих пор его жалко, отличника. Унесли в подвал, к печке, — еще в тот день, благо далеко нести не пришлось. Занимался трупом Саврасов, искрошил и сжег. Елена с Вадимом не смотрели на это действо, слишком тяжело им было. Проводили товарища заочно (Елена тогда впервые в жизни напилась). А для остального мира Стрептоцид пропал без вести.

Вот так уходят друзья.

Вообще, кремацию остатков взял на себя Саврасов, заменив собою Крамского, и, надо сказать, очень хорошо врос в это дело. Он, гад, во все хорошо врастает, за что бы не взялся: и с посредниками общается, и с клиентами, — становится вдруг весь из себя такой представительный, хоть и сидит в коляске… тьфу! И бухгалтерию ведет, приход-расход, счета оплачивает. На что, кстати, уходят деньги? Как и при матери, Елена денег не видит. За нее платит Саврасов. Безотказно, никаких подколов или, там, мыслей вслух, но все равно — «спасибо» за это он не дождется.

На второй этаж ненавидит подниматься, и то счастье. Целыми днями сидит в своем подвале; это когда не общается с клиентами и когда не гуляет с Винчем. Там же, на Нулевом, и ночует.

Такая теперь в мире справедливость: деньги — у Неживого с Саврасовым, а самую грязную работу делают Елена с Вадимом…

— Ширяй! — позвала она. — Иди приберись!

Из каморки, которую когда-то занимала тетя Тома, выполз Ширяй, сильно хромая. Саврасов испортил ему ногу качественно. Если разорванный ахилл у Ильи медленно, но зажил, то здесь случай безнадежный… Елена встретила его в коридоре.

— Там все в дерьме, — показала она на операционную. — Сделаешь?

Тот испуганно закивал. Боится стать ненужным — помнит, как решали вопрос, что с ним делать… Правильно боится. Работа уборщика теперь — единственное его спасение, потому что с увечными руками и с ногой ни на что больше он не годен. Удивительно, как он навострился-таки со шваброй да с ведром управляться. Другим двум приятелям Вадима повезло меньше… Опять Елене вспомнился ТОТ ДЕНЬ. Когда все рухнуло. Когда незнакомые мужики бродили по этажам, а потом пришел новый порядок и вымел всех, когда особняк внезапно восстал из руин и настало время узнать, кто здесь лишний… Ширяя удалось отстоять с еще б О льшим трудом, чем Вадьку. Отстояли. Зато остальным подельникам Балакирева, которые были в тройке Ширяя, применения не нашлось. А поскольку свидетели Виктора Антоновича нервировали, они и стали первыми пленниками больнички. Первыми, кого забили на вновь открывшейся ферме.

У менеджера Ильи, на его счастье, таких проблем не возникло: он остался почти в прежней должности, — вахтером при входе. Виктор Антонович справедливо решил, что бывшего десантника надежнее купить, чем, как он выражается, «стереть». У Неживого, как поняла Елена, и без Ильи хватило проблем с генералом Пустовитом. Русланчик-то исчез. Впрочем, Руслан Алыпов был шпиёном, и это облегчило задачу. Его списали на Крамского, который вырвался на волю. Намекнули, что Руслан и выпустил чудовище — не нарочно, просто хотел проникнуть в подвал и посмотреть, что там да как, проявил инициативу на свою голову. И те, кто приставил Алыпова к Эвглене, вынуждены были скушать эту версию, иначе пришлось бы им открыться…

…Вернулся Вадим. Вид — странный, в руках — полиэтиленовый пакет. Вадим со вчерашнего для изменился: и так-то нелюдимый тип, а теперь вообще замолчал. «О, кей», «стопудово» да «забей», — вот и весь лексикон.

При появлении Балакирева пациенты, как обычно, заволновались, начали всякие слова выкрикивать… Елена не обратила внимания. Давно научилась отфильтровывать эти звуки. «Пожалуйста, отпустите… Это страшная ошибка… Вы меня вчера не так поняли…». Прочь из ушей, вон из мозга!

Не произнеся ни слова, Балакирев взял ее за талию и повел в будуар. Только там он вытащил из пакета небольшую плоскую коробку…

«Frautest»! Тест на беременность!

Ну, мальчик дает.

— Проверимся, — сказал он, распечатывая коробку и вытаскивая кассету.

— Проверяйся, — сказала она.

— Надо знать точно, — сказал он, пряча глаза.

Она засмеялась.

— Ты супер! Даже время выбрал правильно.

— Надо утром, — кивнул он. — Пораньше.

И правда, концентрация хорионического гонадотропина в моче — по утрам максимальна. Вызнал откуда-то… А-а, в инструкции, наверное, вычитал.

— Да с чего ты взял, что Я ХОЧУ это знать.

— Тебе трудно, да?

— Мне пофиг.

— А мне нет. Возьми… — он протянул тест-кассету. — Сходи… ну, это…

Туалет был здесь же, в будуаре.

— Пописать, — помогла она. — Уломал. Схожу, — она взяла пластмассовую штучку, вошла в туалет, не закрываясь, и с размаху бросила тест в унитаз. Вернулась, глядя на Вадима с вызовом.

— Технично, — согласился тот. Снова полез в свой пакет — и…. достал второй комплект, точно такой же.

— Вадька, не дури.

Он смотрел на нее с нехорошим прищуром и улыбался. Елене стало не по себе. Честно говоря, она даже испугалась — самую капельку, но все же. И кого? Балакирева! Даже отодвинулась:

— Остынь.

Тогда он прошелся по будуару, деловито озираясь. Ворчал: «Не то, не то…». Потом вдруг сгреб Елену в охапку и потащил ее в коридор. По пути, не разжимая хватки, залез в кладовку и взял наручники. Она яростно брыкалась — он только дергался, когда она попадала. Все это было молча, но всерьез, никакой игры.

Кончилось тем, что Балакирев пристегнул ее к трубе отопления в коридоре, возле туалета для медперсонала. И тут стало ясно, чем ему не подошел будуар — там трубы были спрятаны под гипрок, тогда как здесь — тянулись по стене в открытую.

— И что дальше? — спросила Елена, сидя на корточках.

— Ширяй! — крикнул Вадим. (Уборщик высунулся из операционной. ) — Тащи судно.

— Кому?

— Мне, тормоз!

Пока Ширяй ковылял до палаты и обратно, он сел на пол рядом с Еленой, — спиной к стене, раскинув длиннющие ноги поперек коридора.

— Когда поссышь, отстегну, — бросил он в воздух.

— Опух, мудак, — зло откликнулась она.

— Не пыли.

— А я говорю, тайгу пылесосишь.

— Посмотрим…

Славно поговорили. Когда судно было доставлено, Елена осведомилась:

— Ну и? Ссать при тебе? Ширяеву, наверное, вот, тоже интересно поглазеть.

Балакирев, кряхтя, поднялся.

— На горшок — сама. А проверим вместе, — он показал пипетку, с помощью которой капают мочу в специальное отверстие в тест-кассете. — В общем, кликнешь.

Развернул своего приятеля и легонько подтолкнул его:

— Гуляй, плевок.

Пошел и сам — к будуару.

— Я тебе этого не прощу, — сказала ему в спину Елена.

Он оглянулся.

— Я тебе тоже.

Скрылся с глаз. Слышно было, как он с грохотом обрушился на кровать. Портьера скрывавшая вход в спальню, долго еще колыхалась.

* * *

Трубу не порвешь, сколько ни дергай… Она и не дергала. Позвать кого? Ширяй — калека и трус, Виктор Антонович неизвестно где, Саврасов — гниль поганая, а ключи от браслетов все равно у Балакирева… Сдаться?

Вот еще!

Здесь же, в коридоре, громоздился вдоль стенки штабель заполненных контейнеров, результат «аккорда». Маленькая гордость. Смотрела бы на них Елена, и душа бы радовалась, если б не Вадькин взбрык. Контейнеры надо будет еще в кабинет спускать… но это позже, когда посторонние с первого этажа уберутся. Там к Саврасову явился мастер протезист, из-за чего, собственно, Елена и осталась на Втором после операции. Не хотела видеть отчима, ну не хотела! Ему делают протезы голени, а сегодня как раз принесли изделия «на примерку». Собираются впервые поставить урода на ноги…

Она сменила позу: ужасно устал локоть, болело запястье, сил терпеть было все меньше. Интересно, как терпят эти, в палате? Сутками ведь в наручниках…

«Не посмеют… — неслось оттуда горячечное бормотанье. — Нас найдут… У меня свояк в ментуре служит, так что щас всю Москву трясут…»

Были бы люди — было бы жалко.

«Материал», как и прежде, поступал через будуар, но наживкой теперь была Елена. Честно говоря, она поначалу надеялась, что Виктор Антонович как-нибудь поможет: к примеру, отловленную ментами шпану будет привозить или, скажем, нелегальных мигрантов, которых вокруг любого рынка — собирай, не хочу. Нет, зря надеялась. Неживой поставил вопрос жестко: сами, ребятки, с этими делами справляйтесь, а я к вам никакого отношения не имею. Проблемы, говорит, решу — в разумных пределах, — но в работе не участвую… Осторожный.

Ох, как жаль, что бомжи или еще какое чмо в качестве товара совершенно бесполезны. Один из новых посредников (бывший ученый, по словам Неживого) пытался объяснить Елене, в чем фишка, почему нужный эффект получаем, только если берем сравнительно молодых и, главное, благополучных людей. Говорил про отличия в микрогормональном фоне, про аберрацию иммунной системы… увы, Елена так и не въехала, образования маловато. Да и сам посредник признался, что все объяснения — только гипотезы. Короче, клиенты платят за «игрушки», сделанные из нормальных, не опустившихся, не сломанных жизнью мужиков, — и смирись с этим. Вот почему мать использовала постель в качестве приманки. А Елена думала — блажь да гонор…

Ничё, они с Вадькой и здесь не обделались.

Рыбная ловля «на Елену» оказалась ничуть не хуже, чем «на Эвглену» — если не лучше. Сколько в Москве педофилов, мама родная, сколько же их, грязных свиней! И как приятно их потом пилить, резать, снова пилить и снова резать… Поступление нового «материала» происходило таким образом: Елена шла вечером на бульвар и заводила кокетливые разговоры с мужчинами. Кто-то шарахался (нормальный, значит), а кто-то, наоборот, подхватывал тональность, — такого Елена приглашала к себе в гости. Мол, папики у нее богатые, но жадные (может, потому и жадные, что богатые). А ей, молодой и сексуально озабоченной, позарез нужны деньги. Готов ли уважаемый господин расстаться с малой частью своего кошелька? Если готов, то все очень удачно складывается, папиков как раз нет дома, в клуб уехали… Дальше возможны варианты. Часто клюнувший мужик настойчиво звал к себе, от чего Елена категорически отказывалась: мол, боюсь я, не девочка, и жисть навидалась во всяких видах. Иногда добыча срывалась, потому что и сама трусила. Но если не с первой, если не со второй, то с третьей попытки обязательно кто-нибудь шел с ней — попробовать ранней клубнички.

Вадим всегда был поблизости — страховал…

Вообще, работы навалилось — по горло и выше. Обслуживали, как и прежде, традиционных клиентов — элиту расейскую. Да плюс непрерывный экспорт — для элиты мировой. Пациенты в палате не задерживались. Ну, день, максимум два. Чаще всего из будуара попадали сразу на «аккорд». Иначе говоря, романтический, штучный период закончился, сменившись бездушным конвейером. Впрочем, так оно всегда и бывает: искусство сначала превращается в ремесло, а затем — в производство.

Забавно вот что: головы Саврасов принципиально не продавал. Собаки, говорит, твари неразумные, что с них требовать, а мы, люди, не должны познавать друг друга до такой степени. Моралист хренов…

Что же делать? Позорище. Как в такой ситуации поступила бы мать? Ясно, как: выполнила бы все требования взбесившегося жениха, а потом, помирившись с ним в постели, усыпила бы его и укоротила — навсегда. Крута была Эвглена Первая.

Была…

Эвглену Теодоровну прятать не стали, наоборот, предъявили миру ее тело. Про то, что она покончила с собой, никто не узнал. Зачем? Это известие ударило бы по репутации «фермы», что совершенно не нужно. Проскочила лишь информация о нападении известного маньяка-каннибала на их дом, и том, что четко сработавшая милиция обезвредила преступника.

Виктор Антонович помог все замять, следствие было тихим (если вообще было). Единственным следственным действием, которое Елена наблюдала, был визит некоего сморчка, называемого почему-то «драматургом». Елена подписала свои показания. Прочитать их Виктор Антонович ей не дал. Саврасов тоже что-то подписывал, при этом у них с пришлым ментом состоялся короткий разговор.

— И какие были последние слова Ромы? — спросил гость.

— Просил меня позвонить «драматургу», — ответил Саврасов.

— Можете звонить в любое время, — сказал гость и протянул визитную карточку.

Неживой тут же взбеленился («Не дури, вонючка, отстань от моих людей!»), отобрал визитку… впрочем, все это Елену не касалось.

А Купчиха, согласно официальной версии, скоропостижно скончалась. Заключение патологоанатома организовал тот самый «драматург». Причина смерти: аневризма сосудов головного мозга. Бич молодых и здоровых, вздыхали на похоронах скорбящие клиенты, по большей части пожилые и больные. Похороны были пышные, и присутствовало на них много известных персон — сплошь люди из телевизора. Сюжет об этом даже показали в новостях сразу на нескольких каналах. Эвглена Теодоровна была представлена, как крупный благотворитель и бизнесмен по линии медицинских услуг. Кстати, именно на похоронах Саврасов, исполняя роль супруга этой незаурядной женщины, свел знакомство с нужными людьми, причем, моментально был принят за своего. Умеет языком работать, нельзя не признать. Как он там сказанул в своей речи? «Наши мышцы — патриотизм, наш мозг — демократия, наше сердце — либерализм. Мы с вами, господа, единый организм, и какое счастье, что есть люди, озабоченные его здоровьем. И как же правильно, что уходят они первыми, взяв на себя наши недуги…». Полный бред! Однако слова эти, особенно насчет мышц, пошли в массы. Елена сама видела на рекламном щите какого-то кандидата в депутаты: «Патриотизм — наши мышцы!» Короче, Саврасов, блин, у нас и патриот, и демократ и либерал одновременно, — вот так запросто взял и вытеснил мать буквально отовсюду. «Наследник»!

А я тогда кто? — спросила себя Елена, прижавшись щекой к теплой трубе.

Девка, наказанная за блядство…

Она успешно заменила мать не только в операционной, но и в будуаре. Спала с Вадимом, который в первую же ночь после ТОГО ДНЯ лишил ее девственности. Предохранялась, конечно; зря Виктор Антонович на нее наорал… Хотя, он ведь о другом спрашивал — там, в кабинете, когда ее вырвало при всех, — он ведь все понял, отец… единственный живой человек в этой могиле, кишащей червями. В сущности, единственный близкий человек…

ОН и она. Еще при жизни матери Елене пришла в голову странная мысль: если мать ЕМУ когда-то понравилась (в те же 15 лет!!!), то и она, Елена, сможет. Ну и что, что отец? Значит, изначально любит… Да конечно любит! — ОН уже доказал это, сделав ставку в своей непонятной игре на Елену, а не на мать. Она осталась в живых, а ОН потом еще раз доказал… и еще раз… и сколько бы ОН ни твердил, что нет на свете никакой «любви», это не имеет значения!

Зачем ей делать тест на беременность? Давно уже сделала. Давно уже наблюдала те самые две полосочки, означающие положительный результат.

Ей нужна дочь. Сначала она думала: не сейчас, рано еще. Да и от кого ей рожать, не от Вадьки же? Смешно — от Вадьки… Кто станет отцом, кому доверить столь важное дело, — ответа на этот важный вопрос не было, так что она, в общем-то, и не заморачивалась. Но потом…

Виктор Антонович сразу все понял. Она сама еще не понимала, какое чувство к нему испытывает, а он — увидел. В первую же их встречу, в то благополучное и удивительное время, когда были живы мать, Борис Борисович, Сергей… Отец все видит, ничего скрыть нельзя. До чего же приятно вспоминать: как он появился у них в гостиной, уверенный и сильный, как терзал ее провокационными шутками, как она иголки свои топорщила, словно ежик… Именно тогда — в одно мгновение — все и решилось.

Она хотела этого человека. Хотела — получила…

Ох, помучил Виктор Антонович Елену, дал ее желанию настояться! Обожает он помучить людей, это главное развлечение его жизни. Ухмылялся в ответ, ловя ее откровенные взгляды. А она все думала и не могла придумать — как бы затащить его в будуар? Учитывая, что Вадька почти все время в доме, а визиты Неживого предугадать невозможно… Он сам все сделал. Сказал Балакиреву, что нашел для Елены проверенного доцента-медика, который будет ее натаскивать в науках, типа репетитора, и ездить к нему надо — раз в неделю. После чего посадил ее в тачку, отвез в маленькую гостиницу (здесь же, на Маросейке) и пару часов никакая сволочь не мешала их уединению.

Через неделю сказка повторилась…

Кстати, насчет повышения врачебной квалификации — хорошая мысль. Давно пора что-то подобное организовать.

…Спустя примерно час Елена подумала: катись оно все!!! Я не сломалась, нет… Но сколько еще торчать тут в коридоре, выдерживая марку и фасон?! Балакирева все равно не переупрямишь, терпи, не терпи. Парень хочет знать правду? Пусть узнает…

Она спустила одной рукой штаны и трусы. Потом взяла судно, специально им погромыхала — чтоб все слышали, — и начала пристраиваться, шепотом матерясь…

* * *

…Если Неживой и Елена вошли в палату самостоятельно, то Саврасова внес Илья. Ходить на протезах урод еще не мог; да что там ходить — просто стоять, и то проблема. Тренироваться ему было и тренироваться. Да Винчи деловито вошел следом и уселся на пол, принюхиваясь.

Илья, кстати, на бывшего своего соперника зла не держал. Во-первых, Саврасов теперь — хозяин, пусть и формальный, во-вторых, убогий, как ни крути, и в главных — по линии урологии серьезных проблем у Ильи не возникло. Да, калека его в тот день здорово промеж ног приложил, но гематома и отек уже спали, половая функция оказалась не нарушена… чего еще желать от жизни?

Неживой громогласно объявил:

— Ну что, граждане подонки, педофилы, животные! Кто желает поработать на благо родины?

Граждане педофилы заныли на два голоса:

— Господа, это недоразумение, я думал, у девочки беда стряслась…

— Я готов возместить, так сказать, моральный и, если надо, материальный ущерб…

Третий из пациентов выждал паузу и произнес:

— Огласите, пожалуйста, весь список.

С великолепным презрением, как пишут в суровых мужских романах.

Повисло пугливое молчание. Винч деликатно чихнул: не нравились ему здешние запахи.

— С него и начнешь, с весельчака, — указал Неживой на третьего. — Тебе повезло, мужик, вечером полетишь в Швейцарию.

— У меня ни паспорта, ни визы, — растерялся пациент, который, ясен пень, ничего понял.

— А ты по частям полетишь, для такого груза паспорт не нужен.

Илья угодливо захихикал.

— Когда начинать? — спросила Елена.

— Да вот событие торжественное отметим… Балакирев твой где шляется?

— К матери уехал, — она посмотрела на часы. — Скоро должен вернуться.

— Как вернется, встанете за верстак. А пока — за стол, за стол!

Спустились обратно. В гостиной все было готово: повариха суетилась, обед на три персоны томился на кухне. Илья усадил Саврасова в коляску и отвалил к себе на пост.

«И их осталось трое…» Не считая собаки, конечно.

— Разноси, — махнул Неживой поварихе.

— Интересно, — сказал Саврасов, — зачем вы заставили меня сопровождать вас в этой странной ревизии?

— Без тебя никак, ты же тут хозяин. Пока.

— С удовольствием подарю эту привилегию кому угодно. Кроме нее, правда, — он кивнул на Елену и шаловливо ей подмигнул.

— Шутка дебила, — ровно сказала она, не отводя глаз.

— Подстраиваюсь под уровень собеседника.

Несколько секунд мужчина и девушка мерялись взглядами.

— Эй, эй, — позвал Неживой. — Брэк.

Расселись.

— И все-таки, зачем? — настойчиво спросил Саврасов.

Неживой придирчиво обнюхивал салат с бужениной, поэтому ответил не сразу.

— Пора тебе начинать с живыми людьми общаться, а не только с людскими остатками.

— Разве мы не договорились обо всем? Я согласен быть зиц-председателем, согласен быть истопником и мусорщиком, но живодера вы из меня не сделаете.

— Да что за слова такие! — притворно рассердился Неживой. — Здесь все хорошие люди, где ты нашел живодеров? Ладно, выпьемте за успех предприятия, — он быстро разлил по рюмкам коньяк. — Символически, по капельке. За Швейцарию!

Под зорким взглядом Виктора Антоновича выпили все трое. Да и как не выпить за Швейцарию, ежели эта страна банкиров и либералов, вслед за Британией, пожелала импортировать продукцию «Фермы-2»! Иначе говоря, Неживой организовал новый, второй по счету канал сбыта, неподконтрольный никому, кроме самого Неживого. И вправду — торжество.

Затем выпили еще по капельке — за США. Кроме старушки Европы появились ходы на американский рынок, занятый ныне исключительно мексиканцами и колумбийцами. И демократам, и республиканцам пришелся по душе такой вариант российского импорта. Мировая элита в этом смысле ничем не отличается от российской, разве что платить готова больше. Так что Америка — это настоящий размах, настоящие деньги. Если срастется — вот тогда будет праздник…

Под коньяк салат исчез мгновенно.

— Вы меня обманываете, — объявил Неживой, пододвигая к себе рыбную солянку. — Вы оба. С Еленой разберемся чуть позже, оттолкнувшись от тебя, как от трамплина, — он указал на Саврасова ложкой. — Два месяца ты здесь живешь, скоро Новый год встретишь в семейном кругу, и ни разу меня не спросил, почему я в свое время отпустил людоеда? А ведь ты очень умен и хорошо меня изучил. Ты знаешь, что я ничего не делаю, если ничего с этого не получу. Живешь в подвале, где испарениями Крамского все пропитано… Почему не спрашиваешь? Наверное, голова занята другими вопросами. Вывод напрашивается: что-то ты, кузнец, замышляешь.

— О, кстати, давно хотел спросить, — живо откликнулся Саврасов. — Почему вы в свое время отпустили Крамского?

— А зачем мне было его сдавать? Эвглена попросила, чтоб я не трогал ее учителя, что я и сделал. Если женщина ведет себя правильно, я всегда пойду ей навстречу. К тому же Крамской свою свободу купил, а не даром получил. Отдал мне квартиру, точнее, продал за один доллар. Знайте, вы оба! Если Неживой с кем договорился и условия договора другой стороной выполняются, он… то есть я, поступает соответственно. Договор — это святое.

— «Святое»… — Саврасов хмыкнул. — В вашем лексиконе есть это слово?.. И что было после того, как вы оставили ту парочку в покое?

— Ну, Крамской переехал к Эвглене… Тем более, от ее родителей они уже успели избавиться. Потом, правда, опять ему пришлось бежать. Стал бомжом, но тут уж — по собственной глупости…

— А как же те люди, которых Крамской убил? Заметьте, ПОСЛЕ того, как вы его отпустили!

— Какое мне до них дело? Если б за маньяка награда полагалась или, там, карьера бы взлетела… А так…

— Черт с ним, с Крамским. Почему вы Эвглену-то вовремя не остановили?

Мертвые глаза Виктора Антоновича полыхнули. А может, просто мимика лица дала такой эффект. Он привстал со стула и навис над столом:

— Не просто не остановил! Ты главного не понял, Саврасов! И она не поняла, дуреха. Я ее, наоборот, подтолкнул . Это я помог ей стать убийцей, а не Крамской. Хотя, Крамской со своей стороны тоже поучаствовал, не отрицаю.

— Если человек стоит на скале, не решаясь прыгнуть, помоги ему, — спокойно сказал Саврасов. — Да?

— Зачем? — не выдержала Елена (зарекалась ведь: когда ЭТИ цапаются — не лезь, не лезь!). — Вы что, правда маму подтолкнули?

Неживой сел на место.

— Работа такая — подталкивать вас, людей. Работа у меня такая. И вообще, этот разговор я затеял неспроста, специально для тебя, моя маленькая, — сообщил он вдруг Елене.

Не часто случалось, чтобы Виктор Антонович обращался к ней за столом — напрямую. Да плюс намеки насчет ее вранья… Она аккуратно положила ложку на стол и отодвинула тарелку с солянкой, из которой, честно говоря, не зачерпнула ни разу.

Неживой громко развернулся вместе со стулом:

— Кухарка! Ау!

С кухни прибежала эта пышка, роняя на ходу: «Второе, да? Подавать, да?»

— Если еще хоть раз услышу, что ты там у себя щелку приоткрываешь и ушко подносишь, — ровно сказал Неживой, — я тебя закопаю живьем. Проваливай. Позову, когда надо.

В один миг лицо женщины пошло красными пятнами. Она попятилась, попятилась… из гостиной — в коридорчик… Виктор Антонович подождал, прислушиваясь. Стукнула дверь кухни.

— Ну, вот, теперь и поговорить можно.

— А то же самое сказать Илье? — предложил Саврасов.

— Илье я уже говорил, он знает. Цыц, шут, ты мне не нужен.

— Пока.

По лезвию ходил, урод! Однако собеседнику он был уже не интересен. Неживой пересел со стула на стул — поближе к Елене.

— Значицца, я договорился насчет аборта. Завтра с утра — на Маршала Тимошенко. Знаешь, что там? Роддом при ВЦКБ управделами Президента. Каков уровень, а? Вопрос решен, никто паспорт и полис не спросит, регистрировать не будут. Никаких следов.

Елена выпрямила спину.

— А со мной?

— Что — с тобой?

— Вопрос решен?

— Вот сейчас и решим. Ты что, против аборта?

— Я — против, — звенящим голосом сказала Елена.

— Зря боишься. Не бойся, час позора, и ты чиста.

— Ну да, как моча младенца… Я мало чего боюсь, Виктор Антонович, вы же знаете. И почему я не хочу делать аборт, тоже знаете.

Неживой закурил — прямо в гостиной. Такого в этом доме еще не было. Никому не позволено было курить в гостиной, что при Эвглене, что при Елене, что при Саврасове. Неживой нервничал…

— И насколько ты против?

Елена провела ребром ладони по своей шее: вот насколько.

— Так, — сказал он, встал и прошелся по комнате. Выглянул в холл. Вернулся к столу, но присаживаться не стал.

— Слушай внимательно, деточка. Это прозвучит странно… но ты слушай. Кроме Эвглены я сделал еще несколько закладок. Точнее — пять. Пятнадцать-восемнадцать лет назад. Оттрахал всех этих пигалиц, включая твою мать, и каждую подтолкнул в нужную сторону. Одна села, идиотка, и надолго, вытащить я ее не смог, слабоват тогда был. Ребенка отдали в детдом. Другая сделала аборт, третья отказалась от ребенка в роддоме. Этих двоих я закопал. У четвертой дела вроде пошли правильно, она хорошо поднялась, но ребенок пропал. Украли с целью выкупа. Я подключался к тому делу — безнадега, даже труп не нашли. Сработала только одна закладка — ваша. Совпадает буквально все! И то, что родилась девчонка, и то, что ты убьешь своего учителя, потом убьешь мать. Даже немая няня…

* * *

…Он сильно возбудился. Говорил сбивчиво, не пытаясь скрыть волнения. Не похож он был на себя. И вроде не так уж страшен… Что это за пророчество? — переспросил он Елену. Да нет же, никакое не пророчество! Скорее, техническое задание на выполнение важной работы. Было время, он пил, зверски пил, без удержу. Вполне реально вставал вопрос об увольнении его из органов. И вот однажды так перепил, что чуть копыта не откинул (Саврасов не преминул заглянуть под стол, посмотреть ). Короче, лежал в реанимации, подыхал. Шансов не было. Печень торжествовала, убивая его… И вдруг явился некто. В зеленом врачебном халате. Только консилиум реаниматологов и токсикологов удалился, вполголоса переговариваясь, — тут и явился. Подсел к кровати на стул. Спросил, хочет ли Витюша жить дальше? Если да, то есть работенка. Если нет, то… Как это — нет! Да, да и да!!! Вот тут гость и рассказал подробности предстоящей Витюше миссии. Забыв от удивления про боль, он спросил: вы кто? Директор, говорит. Директор чего? Всего, говорит, — не больше, ни меньше… На следующий день, когда состояние пациента резко улучшилось, лечащий врач сказал ему: вы из ада вернулись, батенька. Еще одна пьянка, и конец.

Из ада…

Глюк это был или не глюк, Витюша так и не понял. Однако не только со здоровьем у него все образовалось, но и на службе — тоже полный ништяк! Разве что шеф, как тот врач, сделал предупреждение: еще одна пьянка — и под зад пинком.

С тех пор Неживой не пьет. Максимум 30 грамм коньяка в особых случаях… вот как сейчас…

* * *

— А моя скромная персона включена в те пункты, которые должны совпасть? — спросил Саврасов.

— А что — твоя персона? Ты ведь, шут гороховый, по другую сторону черты. Уже потом… сравнительно недавно…

— Ага! То есть директор еще приходил?

— Это тебя не касается.

— Вы серьезно, что ли?! — закричала Елена. — Ладно втирать-то! Что, только из-за всей этой чухни заставляете меня… заставляете … — Не найдя нужных слов, она изобразила воображаемым ножом что-то вроде харакири.

— Заставляю, — Неживой тоже повысил голос. — Точно так! Знаю, что тебе с ходу трудно поверить, поэтому — да, навязываю и заставляю! Силой и властью, моя сладкая!

— Кин А насмотрелись!

— Ты не станешь рожать.

— Моя мать родила меня в 16 лет. Чем я хуже?

— Ты не хуже, дура! Ты просто другая!

— Иная, — вполголоса подсказал Саврасов.

Елена встала.

— Виктор Антонович, я ДОЛЖНА иметь наследницу. Как моя мать. Родится девочка, я чувствую, иначе и быть не может. Назову Эвгленой. Вырастет Эвглена Третья…

— Ма-алчать! — сорвался Неживой.

Обитатели особняка никогда его таким не видели. Побелел, как мертвяк, хотя и так был — куда уж белее.

— Ты не понимаешь, что говоришь, девчонка!

— Ну хорошо, — сказала Елена. — Во что мне, по-вашему, трудно поверить? В эту вашу байду про «директора всего»?

— В то, какие возможности и какая судьба будут даны моему ребенку, — ответил Неживой, вколачивая слова, как гвозди. Елена рванулась что-то возразить, однако ее опередили: — Одному ребенку! Только одному, выношенному убийцей! Тебе!.. Если родишь — все испортишь. Появится лишнее звено. Новый ребенок, родившийся от меня, снова сделает ситуацию неопределенной. А ведь мы оба знаем, от кого на самом деле ты понесла, правда? Да и тело твое изменится необратимо.

Елена растерянно оглядела гостиную, словно ища кого-то. Дурдом, подумала она. Неужели ОН серьезно?..

* * *

…Она обманула его, что было, то было. Виктор Антонович, казалось, все предусмотрел — чтоб никаких сюрпризов. Привез контрацептивы с собой, не доверяя столь важное дело партнерше. Нежелательной беременности он опасался куда больше, чем ответственности за совращение несовершеннолетней. Опытный, основательный мужчина, и чрезвычайно, болезненно подозрительный. Тщательно проверил гостиничный номер на предмет прослушки и подгляда (не доверял даже своей креатуре). Когда от ласк перешли к делу, предложил ей вагинальную таблетку. Презервативы, сказал, терпеть не может, гормональными препаратами травить юный организм — преступление, а вагинальная таблетка — это столь же просто, сколь и надежно… Лично проверил, как она, лежа на спине, ввела в себя эту штучку, и терпеливо ждал десять минут, пока препарат растворится. Не знал только, не мог предположить со всей своей мнительностью, что она успела промазаться жидким мылом — в туалете, непосредственно перед тем, как… Он — боец, она — медик. Откуда ему знать, что мыло и мыльный раствор инактивирует спермицидное действие вагинальных контрацептивов? Уловка, безусловно, могла и не сработать. Однако — сработала, как выяснилось через месяц…

* * *

…Саврасов смотрел с усмешкой — то на нее, то на Виктора Антоновича. Допер? Сообразил, на что Неживой намекает?

Она взбунтовалась:

— Отлично! Верю! Но с какой стати, блин, здесь сидит — этот? Если все так важно, зачем он нас слушает? Противно же — при нем!

— Пусть сидит. Мне нужен свидетель.

— Свидетель? Чего?!

— Того, что ты согласилась добровольно убить плод.

— Во-первых, не согласилась. Во-вторых, что, и это важно?!

— Согласие, детка, основа нашей работы. Добровольность — как известь в бетоне, без нее все рассыпается.

— Да я не про добровольность! Я про этого! — она ткнула пальцем в сторону Саврасова. — Свидетель-то зачем?

— У твоего уважаемого отчима тоже есть настоящий хозяин, хоть он об этом и не подозревает.

— Вы сумасшедший? — прямо спросил Саврасов.

Неживой неспешно подошел к нему, развернул коляску — и… дал калеке пощечину. Тот успел среагировать с запозданием: руку не перехватил, лишь отдернулся. Ладонь прошла не по щеке, а скорее по рту.

Винч вскочил и зарычал. Неживой вернулся к Елене:

— Полегчало?.. Этот пидарас опять какие-то козни строит, теперь уже против меня. Я это чувствую так же ясно, как скопление газов в моей прямой кишке. Не забывай, он появился здесь не случайно. Разве ты не видишь, насколько он отличается от прочих свиней, которых вы режете и крошите? Так что смирись… пока.

— О каких «возможностях» вы говорили, Виктор Антонович? — спросила Елена, демонстративно сменив тему. — О какой-такой особой судьбе?

— Тебе уготована власть, которую ты себе даже представить не может. Мне тяжело это признавать, но меня, к примеру, ты превзойдешь по всем параметрам, явным и скрытым. А я, не хвастаясь, многое могу… Взросление начнется лет с восемнадцати-двадцати. Пока тебе придется побыть обычным человеком. Вернее, просто человеком… Ну что, едем завтра в больницу?

— У меня будет дочь. А вы — идите, пожалуйста, на фиг. Будьте так любезны.

Елена вновь села за стол, подвинула к себе блюдо с нарезанными помидорами и принялась их есть, макая ломтики в открытую солонку.

Неживой повернулся к Саврасову и произнес яростно:

— Торжествуешь?

Затем Елене:

— Посмотри, посмотри как он радуется! Отец с дочерью не могут договориться, а ему — в кайф!

Елена вскочила, опрокинув стул… Сильный был аргумент. Ее упрямство наконец-то дало трещину…

И тут в дом вернулся Балакирев.

* * *

…Вадим протопал в гостиную, в чем был, не раздеваясь и не снимая обуви. Жидкая грязь, стекавшая с его ботинок-«берцев», тянулась за ним цепочкой следов, — по паркету, по ковру. «Видно было, где он шел», рыцарь во гневе. Скотина невоспитанная…

Он и в разговор ворвался, как жлоб: ни тебе «доброго дня», ни «приятного аппетита».

— Короче! — объявил он. — Я все знаю!

Он обращался к Неживому. На Елену не смотрел.

— Кор-роче… — с наслаждением повторил Виктор Антонович. — Это здорово, когда человек хоть что-то знает.

— И про нее, и про тебя!

Виктор Антонович нахмурился.

— Я могу тебя заставить выйти на улицу и войти, как положено. Я могу заставить тебя вылизать это дерьмо языком. — Он показал на грязные разводы. — Но тебе сегодня повезло. Я об одном прошу : подумай как следует, прежде чем еще раз мне «тыкнуть».

— Что ты «знаешь», батхед? — вмешалась Елена.

— То!

— Что?

— Ни к какому репетитору вы вчера не ездили! Ребята проследили за тачкой! Сегодня я сходил на Маросейку, в это ваше гнездышко. Побазарил с горничной…

— А чего сразу-то ко мне не прибежал? — с оскорбительным спокойствием сказал Виктор Антонович. — Вчера ж следили, не сегодня. На двух машинах, сначала на потрепанном «Фольксвагене-джетте»… подожди, посмотрю номер… — он вытащил смартфон — У меня все записано… бэ — сто пятнадцать — эн-о, семьдесят седьмой рус… я и говорю, рухлядь. На Покровке «Фольксваген» отвалил, зато остался четырнадцатый «жигуль», номер «а — три-два-три — эм-ха», девяносто седьмой регион…

Балакирев растерялся на мгновение:

— Вы их засекли?

— А чего там засекать? Корявая и тупая работа. Я смеялся.

— Ты смеялся??? — громыхнул жених. — Будешь плакать!!!

В глазах у него больше не было разума. Неживой поиграл плечами.

— Усохни, малыш, не позорься.

— Что, на блядей у бобика больше не сто И т?! Малолеток бычкуем?!

— Вадька! — крикнула Елена, вставая между мужчинами.

Балакирев ее оттолкнул:

— А ты… ты… За что ты меня, Ленка?!

Да уж, сцена ревности была хороша! Обманутый жених молча шагнул к столу, взял пальцами кусок ветчины и остервенело запихнул его себе в рот. Проглотил, не жуя. Некоторое время осматривал натюрморт из столовых приборов, барабаня пальцами по столешнице. А потом…

Потом он ловко подхватил тарелку с рыбной солянкой, оставшуюся от Елены, и выплеснул содержимое на соперника.

Солянка была безнадежно остывшей. Более того, ингредиенты, ее составляющие, не горючи. Однако в комнате полыхнуло; ох, как же полыхнуло! Настоящий взрыв!

Неживой занял вдруг все пространство, обратившись в огромный, бесформенный сгусток силы. Движения его не фиксировались глазом: так, мелькание какое-то. Зато отлично было видно, как летает от стены к стене здоровяк Вадик, с каждой секундой все более похожий на тряпочную куклу.

Отчаянно гавкал Винч.

— Виктор, стой! — надрывалась Елена. — «Аккорд» накроется! В Швейцарию!

И последний из этих выкриков подействовал. Картинка замерла. Балакирев лежал, распластанный по полу, а над ним, широко расставив ноги, громоздился Виктор Антонович с отведенным для удара кулаком.

— Ведь убил бы, — глухо сказал он. — Детский сад. Вы что, не понимаете, что меня нельзя доводить? Остановился в последнюю секунду… а мог бы не остановиться… кретины…

Он медленно опустил руку. Лицо Балакирева быстро наливалось сочной синевой, а сам он был весь измятый, свалявшийся, маленький. Куртка разорвана, один ботинок слетел. Он задвигал распухшими губами:

— Простите… меня…

— Ты хоть знаешь, кого ревнуешь?

— Больше не буду…

Неживой взял его за отвороты куртки, приподнял и каркнул:

— Я — ее отец! А она — мне дочь!

— Вы? — оглушенно спросил Балакирев. — Отец?

— Не знал? Родной! Биологический! И чем, по-твоему, мы в гостинице занимались?

— Н… не знаю…

— И правильно! Никого не касается, где и чему я обучаю свою дочь!

— А ребенок тогда от кого?

— Ни хера себе — «от кого»! В отказ идешь, мудила?

— Мы же, это… с презиками…

— Я не знаю, как вы там, со свечкой не стоял. Вспоминай! Стопроцентной гарантии даже «презики» твои не дают.

Жених начал послушно вспоминать и, похоже, вспомнил что-то подходящее, — или убедил себя, что вспомнил, — потому как синюшная морда его словно осветилась изнутри. Неживой удовлетворенно закончил:

— Ты, козявка, должен не болтом тут трясти, а доверять будущей жене! Ты даже говешки ее не стоишь, запомнил?

Балакирев перевернувшись, встал на четвереньки. Потом на колени. И так — на коленях — пополз к Елене.

— Прости, ласточка, — бормотал он. — Я вас с пацаном на руках буду носить. Я не предам. Отвечаю. Не то, что мой папаша…

Елена смотрела на него с отвращением. «Пацана» ему подавай, «отвечает» он…

— Виктор, я согласна, — сказала Елена. — Вези меня в свою больницу.

* * *

…В гинекологическом кресле было холодно и жестко, причем, холод особенно досаждал. Ночная рубашка, а также две пеленки (под задницей и под головой) даже иллюзии комфорта не создавали. И никакой тебе подушки. Но главное — это поза. Расставленные ноги лежали на подставках, на босые ступни медсестра надела стерильные бахилы… Именно из-за позы остроумные дамы называют гинекологическое кресло «вертолетом». Ладно бы вот так — перед мужиком. Когда же вокруг — несуетные и бесполые спецы, видящие в тебе лишь пациента, а не человека, тут уж не просто застесняешься, тут попросту испугаешься…

Острое чувство незащищенности вскрывало душу, как скальпель.

Плохо быть пациентом. Впервые Елена оказалась по другую сторону своей профессии и ничего приятного в этом не нашла. Самым противным было бояться. Со страхами она сражалась, ставила заслоны, однако эти пиявки, вившиеся вокруг ее запрокинутой головы, с легкостью находили все новые и новые пути проникновения… А вдруг у нее детей больше не будет? Сколько таких историй — именно с девочками-подростками, пошедшими сдуру на аборт… А вдруг после операции на нее обрушится депряк, о котором ей рассказывали в школе опытные девки (одноклассницы Балакирева)… А вдруг она плохо восприимчива к их наркозу: какой здесь, кстати, — спросить бы… А вдруг наркоз ее попросту убьет: были у них с матерью такие случаи…

— Дрожишь, милая? — наклонилась к ней медсестра. — Все хорошо, успокойся. Давай руку.

Елене перетянули жгутом плечо.

— Работай кулачком.

— Какой у вас наркоз? — спросила она.

— Очень, очень хороший. Каллипсол называется.

Медсестра сосредоточенно вошла иглой в вену.

Так вот зачем мне «релашку» ввели, подумала Елена. Для премедикации, чтобы не было «прихода».

— Мы таким не пользовались… — успела прошептать она, прежде чем заснула.

…Все прошло в высшей степени благополучно. Пациентке расширили шейку матки, ввели вакуум-экстрактор (узкая, короткая трубочка), затем отсосали содержимое матки, — и готово. Процедура заняла не более получаса.

Очнулась Елена, когда ее везли в палату. Наркоз был короткий, на одну ампулу; но самое ценное — без «отходняка». А я боялась, дура, думала она, прислушиваясь к себе. Тянущие ощущения в нижней части живота ее не обеспокоили: так и должно было быть. Если обойдется без кровянистых выделений — выпустят очень скоро… Над головой проплывал навесной потолок — влагостойкий, шумопонижающий, экологически чистый. В плиты гипсокартона были встроены и утоплены светильники дневного света. Вообще, интерьеры здесь — зашибись; не больница, а припонтованный офис…

Она вдруг спохватилась. А где же обещанное чувство потери? Где опустошенность, поселившаяся под сердцем, где мутный осадок и тяжкое переживание содеянного греха, о котором так много говорят праведницы и слабачки? Ау, депряк!

Ничего этого не было.

Тьфу на них всех.

Наоборот! Настроение улучшалось буквально с каждой секундой, обретенная свобода пьянила. Облегчение было, как будто гигантский фурункул вскрыли. Незнакомая, непонятная сила вливалась в нее; она ощущала этот поток физически, телесно, — сила и спокойная уверенность. Виктор был прав: она — избранная. Она — королева.

Елена улыбнулась. Неживой поджидал ее в палате… а может, на посту в отделении — клеил дежурную медсестру… а может, уже разложил на топчане размякшую от его напора деваху… бабник, каких свет не видел!

Все это было неважно.

Она станет тем, кого Витюша мечтает в ней видеть. Ждите, люди.

Здравствуй, новая жизнь, подумала она, предвкушая ослепительное будущее…

Путь домой Отрезок–3

Что быстрее всего превращает мужчину в героя? Насилие…

Особнячок в центре Москвы, фальшивая утонченность вкусов и показное жизнелюбие. Деловая хватка и коллекционный фарфор…

Со всем этим — кончено. Если что и осталось — то ненадолго. Истекают последние секунды их бредового Зазеркалья.

Я машинально смотрю на часы…

Тварь подохла, как мне и мечталось. Я обещал сам себе, что тварь будет подыхать долго… не сдержал слово. Эвглена Зеленая умерла быстро и легко.

Или не так уж легко? Покалеченная и жестоко униженная собственной дочерью, которую пестовала с такой любовью.

Любовь — страшная штука, если попадает не в те руки.

Даже собственной фамилии у покойной Эвглены не нашлось (исходник затерялся в череде замужеств), — так и легла в гроб с моей. Наверное, этим обстоятельством я должен быть польщен…

Когда-то я думал, что Эвглена — воплощенное зло, предел. Оказалось, у зла нет предела. Елена уже сейчас в этом смысле переплюнула мать, и что с нею будет дальше — лучше не думать… Хорошо, что этой твари тоже не станет.

А Елену и Эвглену, вместе взятых, по всем статьям бьет Неживой. Вот уж кто бестия адская! Не зря он, зверюга, чуял неладное, не догадываясь только, что конец — вот он, истлевает вместе с сигаретой.

С какой сигаретой? Ха-ха!

Интересно, они там в службе ЗК все такие или Неживой — это уникум, эксклюзивный образец? Есть у него слабое место (вероятно, единственное): любит почесать языком. И вот, в приступах куражной откровенности, поведал мне, что их, то бишь службу ЗК, называют еще, по аналогии со службой внешней разведки, службой внутренней разведки. Иногда — «зад кремлевский»… И то, и другое верно. Но, сообщил Неживой по секрету, на самом деле мы фактически бандиты. Методы те же, и цели те же — контролировать и обогащаться. Служба с удовольствием «крышует», имеет легальный бизнес через подставные фирмы, а еще больше имеет криминального бизнеса, — вот как в случае с «Фермой-2». Любят тамошние офицеры деньги и власть, как и их начальство, естественно. Начальство получает свою долю (львиную, очевидно)… Я не морализаторствую, меня эти нюансы волнуют только потому, что в случае неудачи бегать по миру мне придется именно от них, от «защитников конституции».

Шеф Неживого — правая рука начальника Службы. Ну а я, скромно заметил Виктор Антонович, левая нога, несмотря на внешне скромную должность. Одна из конечностей тайного короля, «верноподданный князь»…

Даже жаль, что его нет в особняке. Привез вчера вечером Елену из абортария и тут же слинял. Хотя, ночуй этот демон здесь, вряд ли я бы стал искушать судьбу именно сегодня. Потому что с его чувством опасности, о котором он, скорее всего, не врал, приготовленный мною «черный понедельник» мог стать черным для меня одного.

Неживой сказал мне однажды, мол, мы с ним по разные стороны черты. Какой черты? А фиг знает, какой. Важно, что по разные. И это просто замечательно, я совершенно не против! Я готов сойтись с ним на Калиновом мосту. И то, что сейчас произойдет — как удар мечом, сносящий голову поганому чудовищу. Я не собираюсь приписывать себе избранность, как это делают некоторые, но быть чьим-то мечом всяко лучше, чем чьим-то мешком для мусора. Не так ли, Виктор Антонович? От вас падалью воняет, уважаемый господин мешок… Вы многое предусмотрели, кроме главного — у нас тоже есть оружие: вера и огонь. Вера, в которой сгорает страх, и огонь, на котором сжигают нечисть.

Будет вам огонь…

Правильно ли я поступаю? Вот парадокс: многие из тех, кто искренне думают, что делают богоугодное дело, на самом деле служат дьяволу, и точно так же, я уверен, есть люди, которые, поклоняясь дьяволу, на самом деле служат Богу. Далеко не всегда от человека зависит, кому он служит. К которым из этих групп мне себя отнести?

Ни к тем, ни к другим. Я просто хочу домой. Ну и — чтоб душа поменьше болела от воспоминаний. Такая малость.

А есть ли у меня хозяин и кто он, я потом сам решу.

Но если хозяин и вправду есть, то работу я выполнил, — до конца… Так и подмывает спросить: не полагается ли мне в таком случае награда — вроде того, как Неживой получает свои подачки? Многого не прошу. Кусочек счастья, пусть совсем маленький, но свой…

Господи, неужели я недостоин кусочка счастья?! Услышь меня, Господи…

* * *

…За дверью зима, больше похожая на весну. Тепло и слякотно; ощущение, что скоро все начнет цвести. Хотя, вторая половина января на дворе.

Отношение к погоде у меня сугубо практическое: в мороз и снег было бы тяжелее.

Дом я покинул рано утром — чтобы народу на улице как можно меньше. Избави меня Бог от невинных жертв, я и так столько накуролесил, цепляясь за жизнь, что сам себе противен. Утро, можно сказать, еще не пришло, а ночь уже ушла: этакое межвременье. Метро, во всяком случае, вот-вот откроется. В доме все спят. Принцесса Елена со своим шутом Балакиревым — в будуаре, Ширяй — в каморке тети Томы, Илья — в комнате Бориса Борисовича. Я же (после того, как все приготовил и оделся), позвонил в УВО, снял объект с сигнализации, тихо-мирно открыл дверь своим ключом и выскользнул на улицу…

Последнее, что я сделал в этом доме, — поджег сигарету. Ту самую, которая вот-вот догорит.

Не «выскользнул» я, конечно, а выехал. Спустился на коляске по пандусу, который по моему требованию приделали к крыльцу сбоку. Коляска у меня знатная, мейеровская, сам подбирал. Причем, не в Москве куплена, а доставлена из Гамбурга. Трехколесная, неброская с виду, очень похожа на обычные. Я даже никелировку состарил, чтоб не выглядела новой. Однако возможности у нее — ого-го! Я бы сказал, что это изделие «туристического класса», если б такой термин был в ходу. Абсолютно бесшумные бесколлекторные двигатели повышенной мощности, встроенные в ступицы колес. Гелиевый аккумулятор, заряда которого хватает на полсотни километров. Скорость — до 30 км/час (по идеальной трассе). Настоящий электромобиль — с микропроцессорным управлением и даже бортовым компьютером… Я почему так восхищаюсь этой игрушкой? Да потому, что без нее (как и без многого другого) шансов спастись у меня было бы куда меньше.

Самое ценное в этой коляске — то, что под сиденьем устроено что-то вроде багажного отделения, предназначенного для дополнительных источников питания. Сейчас там спрятан портфель с деньгами, а до того, в течение почти месяца кряду, тайничок использовался совсем для иных целей.

К раме крепко прикручены протезы голени — оба. Принайтованы, как выразился бы мой братец, которого я вряд ли когда еще увижу. Классные протезы, облегченные, с мягкой косметической облицовкой. Отцентрованные статически и динамически. Я уже вставал на них… почти забытое ощущение — «стоять». Ходить, увы, пока не могу, не было времени поупражняться… Ладно, поупражняюсь позже. Например, на свежем воздухе — там, куда я поеду после сделанного дела.

Оно еще будет у меня, время…

Протез предплечья с биоэлектрической кистью, само собой, на мне. Ужасно капризная штука, никак нам с ней не сработаться. Если по уму — то систему распознавания вырабатываемых мною электроимпульсов следовало бы настраивать индивидуально, на компьютерном стенде, и мастера-протезисты прямо об этом говорили, но Виктор Антонович запретил мне куда-либо ездить. (Не возражал, чтобы я собаку выгуливал, и то хорошо!) Так и осталась в памяти микропроцессора типовая настройка. В общем, до того момента, когда я навострюсь удерживать с помощью моей новой конечности мелкие предметы вроде вилки — или, скажем, брать стеклянный бокал, не боясь его раздавить, — было еще далеко; несмотря даже на то, что в искусственных пальцах стояли сенсорные датчики, контролирующие усилие захвата… Ладно. Кто о чем, а калека о протезах.

* * *

…Я тороплюсь. Нужно уйти (уехать) как можно дальше, потому что сигарете осталось гореть — в который раз смотрю на часы — ровно половину срока. Потому что рванет с такой силой, которую я, чего только не взрывавший по молодости, не могу себе представить.

Лучше всего, конечно, было бы отъехать метров на четыреста и наблюдать за происходящим через оптику, но для этого пришлось бы гнать со всей скоростью, взяв собаку на руки. Обязательно кто-нибудь запомнил бы, слишком уж необычное это зрелище — летящая по улицам коляска. Так что сдерживаю себя, сдерживаю изо всех сил.

Винч деликатно трусит рядом, не рвется в стороны, лишь поглядывает с сожалением то на оградку, вдоль которой тянутся трамвайные пути, то на знакомые, многажды помеченные углы зданий. Словно понимает: хозяину нынче не до прогулки… А вот и разрыв в ограде. Привычно сворачиваем и входим на бульвар. И опять я не даю псу воли: тяну его поперек бульвара — на ту сторону, к Большому Харитоньевскому, дальше, дальше, дальше…

Не смог я бросить Винча в обреченном доме. ТЕХ — смог. Запросто. ТЕ — не то, что не люди, даже не животные. Вернее, низшая их форма: простейшие. Патогенная фауна и флора. Что касается пациентов… Никого в палате нет. И субботним, и воскресным вечерами конвейер на втором этаже работал с полной нагрузкой: партия в Швейцарию, партия в Великобританию плюс пакет обычных российских заказов. А новых мотыльков приманить не успели. Так что никого лишнего упыри с собой в могилу не утащат. Невероятно удачный момент.

Могила будет братской…

И опять этот вопрос: правильно ли поступаю?

Да не вопрос это! Я же не могу просто уйти — либо не позволят, либо найдут. Значит, мне надо погибнуть, но так, чтобы остаться в живых. Вот такая хитрая задача. И если уж погибать, то вместе с ними со всеми, как же иначе… После субботнего разговора, когда Неживой уломал-таки свое ублюдище совершить ритуальное жертвоприношение, назвав это абортом, и когда я совершенно четко ухватил в его глазах смертный приговор, вынесенный мне, но вынужденно отсроченный, я понял: пора! А вчера, увидев, какой Елена вернулась из клиники, как она говорила и смотрела (это трудно описать, мысли стынут от омерзения), я решился окончательно…

* * *

…Что это было: мечта? Бред навязчивых состояний? Запал мне в душу тот сон, который я увидел в машине Неживого — в день неудавшегося побега, в день, когда я заключил сделку невесть с кем. Может, я этот сон не просто увидел, может мне его показали ? Не имеет значения. Важно лишь, что появилась цель. А чуть позже, после тщательного обдумывания, в общих чертах сложился и план действий.

Взрывчатки в доме, естественно не было, и раздобыть ее не представлялось возможным. Изготовить самому? Это несложно, если знаешь — как (я знаю; не логарифм, в конце концов); но, во-первых, пока достаешь реактивы, дюжину раз засыпешься. Во-вторых, наварить потребное количество без химического оборудования — это утопия.

А количество в данном деле — если не ключевая проблема, то близка к таковой.

Значит, нужно обойтись без взрывчатки. Нужно и можно.

Вот и стал я потихоньку-помаленьку выезжать на прогулки с собакой, приучая всех к своей блажи. Неожиданно для себя подружился с Винчем, этим удивительным существом с человечьими глазами, обладающим разумом и душою… ладно, замнем. В первый месяц, естественно, я ничего не предпринимал. Неживой наверняка отслеживал, что я делаю во время этих прогулок. Надеюсь, месяца ему хватило, чтобы успокоить свою мнительность… Впрочем, не надеюсь; теперь-то — уверен. Иначе позволил бы он мне довести задуманное до конца? Не смешите мой арбуз! Давно бы уже тормознул — и колясочку мою, и мечту мою!

Во всяком случае, сигаретку точно бы не дал подпалить.

Нет, не зря я заделался собачником. Как иначе я смог бы накопить столько бензина? Целенаправленно разговорился на бульваре с пареньком, который каждый день выгуливал таксу своей бабули, представился ему художником и попросил об услуге. Сестра, говорю, уехала в отпуск, а больше у меня никого нет. В последнее время, говорю, плотно увлекся батиком, это роспись по шелку: шарфики, платочки и все такое. Хорошо продаются. Но, как назло, нигде поблизости нет бензоколонки, так что с бензином — просто беда. Дело в том, что готовое изделие после запаривания стирают в бензине, чтобы удалить остатки резерва… что такое «резерв»? Это вязкая жидкость, которую наносят на ткань, обводя рисунок по контуру. Краска за пределы контура не растекается, вот такая технология. Бензин, кстати, входит и в состав резерва, помимо воска и резинового клея… Короче, парень ни на секунду не усомнился, что я и вправду художник. Я дал денег, пообещав ему, если не обманет, вознаграждение за работу. Сколько надо бензина? Да немного, три-пять литров… На следующий день он притащил мне заполненную пятилитровую канистрочку. И началась работа! Пять литров художнику (мне) требовались ежедневно, а парень был не дурак подхалтурить, тем более, я не скупился. Встречались мы на бульваре — в условленное время. Канистры я прятал в коляску, в «багажное отделение» под сиденьем. Потому и заказывал так немного, что емкости б О льшего объема туда не помещались. Возвращался с гулянья как ни в чем не бывало, пронося под задницей кусочки будущей бомбы…

За двадцать дней — сто литров бензина. Круто.

По ночам я поднимал канистры на чердак (в доме, кроме подвала, есть и чердак): там они копились, там ждали своего часа.

Вообще же, готовился я по всем возможным линиям. Я должен был погибнуть вместе с домом — и чтоб никаких вам сомнений! Помочь мне в этом, как ни странно, мог Стрептоцид, отличник и президентский стипендиат. Они думали, я раскрошил их дружка и сжег… вот еще! Такими драгоценностями не разбрасываются. Стрептоцид все это время хранился у меня в морозильнике, пребывая в состоянии глубокой заморозки. Я лишь отнял у него обе ноги и левую руку — в точности то же самое, что проделали со мной. Заказал по Интернету второй комплект протезов: стандартных, готовых. На основе биометаллических модулей, как и мои настоящие. Заказал вторую искусственную руку. А сегодня ночью выложил Стрептоцида оттаивать… В общем, когда развалины особняка будут разбирать, — найдут сгоревшие останки. Мои.

Более того, я и второй коляской запасся! Купил через те же интернет-магазины. Виктор Антоныч, по моим прикидкам, не должен про нее знать: товар доставили в его отсутствие, а в подвал ко мне он уже с полмесяца не заходил. И про запасные протезы не должен бы знать… все это слабое звено, конечно. Остается только надеяться и молиться. Касательно Ленки с Вадиком, то они принципиально не обращали внимания, что там за ортопедические гадости инвалид к себе в нору таскает, брезгливо воротили носы.

Самое тонкое, самое уязвимое место в моем плане было — Неживой. Общаться с ним — как по тонкому льду ходить: одно неловкое слово — и ты провалился… В наших бесконечных беседах среди прочих тем, естественно, возникал и мой отчаянный рейд со второго этажа на улицу. Я рассказал ему про Копытьева — как бы мимоходом. Поскольку сыночек продюсера остался жив, то меня это якобы беспокоило. Спать, говорю, не могу, боюсь, что их семейка мне отомстит. Либо этот чокнутый, либо его папаша — возьмут да подошлют сюда мстителя по найму… Неживой меня успокоил: не дергайся, граф, с ними поговорят. Больше мы к этой теме не возвращались, но… Мину я заложил. После взрыва среди прочих версий вспомнят о Копытьевых. Подозрение падет на обоих, и младшего и старшего. Прежде всего на них и падет, поскольку ясный мотив имеется.

* * *

Кстати, насчет беспокойства. Виктору нашему Антонычу не очень-то и соврешь; я и не соврал. Существование таких вот «тенятников» меня и вправду ломает. Боюсь я — не за себя, за мир. Если какая-то паршивая книжка заставляет людей друг друга жрать, что ж это за люди? И что за люди рукоплещут, когда самозваный пастырь сортирует их на «простых» и «иных»? Людей превратили в баранов. Понимаю, так нас легче стричь и резать. Испокон веков избранные (иные) пили и жрали всех прочих. Но теперь стадо внимает новым пастухам, которые не устают повторять, мол, Добро ничем не отличается от Зла, только подлее, потому что лжет красиво. И этот уродский вздор, вдруг ставший религией, раскачал коллективное бессознательное настолько, что в него запросто входит что угодно. Тенятник с его ОРТ — это еще пончики. Как и Эвглена с ее «студией»…

* * *

…Смотрю на часы. Четыре минуты — как ветром сдуло. Странное чувство, когда смотришь на циферблат: минуты летят, а секунды тянутся. Нервы, нервы. «И вечный стресс, покой нам только снится…»

Сигарета «Friend» полностью истлевает в среднем за пять минут. Я специально поэкспериментировал с разными марками: искал такую, чтоб подольше горела, но при этом с гарантией не гасла. Остановился на наших, российских (англоязычное название — дань рынку). Из десяти штук — все до единой прогорели до фильтра. А брендовое иностранное курево, хоть оказалось не менее надежно, все же не столь долгоиграющее — в среднем на минуту-две кратче наших… На всякий случай перед «часом икс» я просушил все сигареты из пачки, а ту единственную выбрал жребием.

Хорошая замена бикфордову шнуру.

Фильтр, понятно, я отломил, а сигаретину положил на стол в кабинете. Когда табак догорит — воспламенится дорожка из серы, наструганной со спичек. На другом конце дорожки (тут же, на столе) — пластиковая канистрочка, лежащая плашмя, с некоторой толикой бензина на дне. Огонь по тщательно уложенной бумажке добежит до горловины канистры и — пых! Бумага, на которую насыпана сера, поднимается к горловине канистры наподобие горки, пандусом (долго же я с этим делом возился!). Бензиновые пар Ы разорвут канистру; взрывчик будет нехилый. И это лишь начало…

(Бензин — страшная жидкость. Пары воспламеняются практически из-за ничего. У меня однажды, в прошлой жизни, полыхнуло над карбюратором, когда я всего-то лишь включил лампочку-переноску.)

Остается минута.

До чего же удобно взрывать дом, если все инженерные коммуникации в твоем распоряжении, и ни одна сволочь не посмеет сунуть к тебе нос!

Весь цимес в том, как сказал бы Неживой, что в доме есть автономная система пожаротушения. Это не рояль в кустах, а непременный атрибут для подобных зданий (например, на случай блокировки пожарных гидрантов). Резервуар с водой — на чердаке, слив — в подвале. Емкость — 300 литров. Сначала, естественно, я спустил всю воду, потом поднялся на чердак и залил вместо воды бензин — из всех двадцати канистрочек. Сто литров. Этого достаточно, чтобы устроить демонам ад.

Вот для чего я копил горючее. Вот для чего поднимал его на чердак.

Впрочем, главная хитрость была в другом. Кислородная форсунка в печи, позволявшая сжигать трупы, подразумевала наличие кислородных баллонов. И только мой изувеченный пытками мозг способен был додуматься до такого их использования… но все по порядку. Баллонов после Крамского осталось одиннадцать (запасливый был мужик, хоть одну хорошую вещь в жизни сделал). Сейчас их в подвале было семь — более, чем достаточно.

Один баллон для верности я вынес в гостиную. А перед уходом чуть приоткрыл на них на всех краны, чтобы подтравливало. На полную нельзя, иначе могло рвануть прямо при мне. Кислород тяжёлый, скапливается на первом этаже. И когда полыхнет, интенсивность горения увеличится в разы. Это будет огромный, роскошнейший буууум…

Таким образом, бомба размером с особняк была снаряжена — легко, как два пальца об асфальт. Вымыть руку и снова об асфальт. Оставалось лишь соорудить для нее детонатор.

Труп Стрептоцида с протезами я перетащил на второй этаж — чтоб сохранился для будущих исследователей. А то в подвале, в зоне наибольшей концентрации кислорода, он попросту превратился бы в пепел.

Все вышеописанное я совершил нынешней ночью, перед тем, как уйти.

* * *

Вера и огонь…

Возможно, существовал не столь замысловатый способ уничтожить ненавистный мне мирок. Наверняка существовал. Напустить газу в подвал… правда, кто-то из спящих мог учуять запах и проснуться. Или еще что-нибудь… Проблема в том, что пожара, пусть и жуткого, мне было недостаточно. Я хотел не просто уничтожить этот дом!

Я хотел сровнять его с землей.

И еще кое-какие подробности (для поборников точности). Подобные противопожарные системы срабатывают обычно в том месте, где появляется пламя, дым или повышается температура, но никак не по всему зданию. Так что первой моей заботой стала перенастройка датчиков. Я вскрыл щит на первом этаже и тупо закоротил — напрямую — все клапана исполнительных устройств: так, чтобы все датчики срабатывали, как один. Теперь достаточно было активизировать любой из датчиков, и тревожные сигналы пошли бы отовсюду — вдруг и разом.

Инициировать цепочку я решил из кабинета Эвглены. Во-первых, датчик там как раз над рабочим столом, во-вторых, путь для бегства очень удобен: близко к выходу, ближе разве что прихожая…

Сигарета с оторванным фильтром — это инвалид, огрызок вроде меня. Так задай им ж А ру, френд, не подведи в последний момент!

* * *

…Что это?

Невозможно. Нет.

К особняку на сумасшедшей скорости подлетает знакомый «FIAT». На капоте — впечатляющий жлобский рисунок: здоровенное инфернальное чудище с кожистыми крыльями и когтистыми лапами. Змеиная голова украшена козлиными рогами. То ли горгулья, то ли химера, вот такой «авто-арт». Обычно Неживой ездит на служебной машине, но в редких случаях — на своей; и сейчас — как раз тот редкий случай.

Я смотрю на часы и не могу сообразить… сосчитать… четыре с половиной минуты, значит, осталось тридцать секунд… плюс-минус пятнадцать…

Неужели почуял? Все чует — невероятный, фантастический гад! Пижон и хвастун — с тачкой своей распальцованной… Неужели все псу под хвост?

Я уже пересек бульвар, стою на противоположной стороне — наискось. Заметить меня, находясь возле особняка, не просто. На всякий случай прячусь за один из припаркованных автомобилей и смотрю через стекло. Успеет или не успеет, думаю я, охваченный отчаянием. Сбросить на пол сигарету или смахнуть бикфордову дорожку — доля секунды. Добежать до кабинета — пять секунд. Да нет же, не может он успеть, он же не знает, где находится мой детонатор! Или и это ему ведомо, нашептано всевидящим оком?

Неживой буквально выпрыгивает из машины, оставив дверцу открытой. Мчит к дому. Я в который раз смотрю на часы. Секунды становятся совсем уж медленными, тягучими, как подогретая смола. И вдруг он останавливается… Встает перед крыльцом, пятится, озираясь… Ищет кого-то взглядом! Чувствует, что за ним наблюдают! Со мной — Винч. Может, правду пишут, что эти сущности очень чувствительны к собакам?.. Нет, не заметил. Не умеет видеть сквозь машины. Снова рвется к дому — и опять назад… Хочет войти внутрь и не может себя заставить. Не может принять решение… Туда — обратно, вперед — назад; и все это с умопомрачительной быстротой. Возникает впечатление, что Неживой успевает за одну секунду совершить несколько таких колебательных движений…

Ну же!

Смотрю на часы…

Подтаскиваю Винча за поводок и крепко беру за шлейку, чтобы не так сильно испугался.

Сейчас… Сейчас…

Неживой наконец принимает решение: бежит прочь от дома, огибает свою стальную цацу… тут все и начинается.

Я вижу вспышку в кабинете, яркую, но беззвучную, потому что стеклопакет выдерживает. Ага, взорвалась канистра. Бензин из канистры разливается и воспламеняется. Разбуженный датчик активирует систему пожаротушения, сплинкеры начинают разбрызгивать бензин мелкими каплями — одновременно по всему дому. Очень хорошо себе это представляю. Убийственный душ заливает этажи и лестницы, комнаты и коридоры, но главное — «студию», их гордость, этот дьявольский филиал ада!.. Капли мелкие, — значит, больше пар О в. Больше паров — значит, ярче эффект… ох, как же ярко!

Раннее утро, подсвеченное лишь фонарями, внезапно украшается буйным фейерверком. Как в давешнем сне, только со звуком. Окно кабинета лопается, лизнув улицу языком пламени; и тут же, долю мгновения спустя, огонь брызгает из всех окон первого этажа… и тут же, словно передавая эстафету, вспыхивает второй этаж — весь сразу. Взрывное возгорание. Большой Пых. Дом превращен в пылающий факел…

Прощайте, нелюди. О чем каждый из вас думал в свой последний миг, мне фиолетово, как сказал бы Вадик Балакирев. Ни о чем вы не думали — спали. Сон вашего разума родил меня…

Виктор Антонович Неживой бежит, отвоевывая у смерти мгновение за мгновением; одежда на нем горит… Он меня тоже не интересует — пока. Я вижу, ясно вижу, как разогреваются баллоны с кислородом… одна секунды, одна с половиной… И все.

Баллоны в подвале детонируют. Две стихии соединяются.

Это экстаз…

* * *

…Балакирева разбудил запах. С раннего детства он спал чутко и настороженно — спасибо папаше. Странный был запах: вроде как бензином откуда-то тянуло. На втором этаже не было и не могло быть бензина, он точно это знал. Сейчас разберемся, решил он, зевая… вот только отлить бы… после чего выполз из-под одеяла и побрел в туалет, почесывая промежность.

Когда из распылителей под потолком хлынуло, он сориентировался моментально, заорал — так, что Елена подскочила едва ли не вместе с кроватью.

— Атас! Рвем когти!

Елена очумело озиралась, распахнув фамильные зеленые глаза.

Он побежал к «черной лестнице» первым, не дожидаясь любимую невесту. На бегу и сгорел, успев понять со всей отчетливостью, что сгорает, бля… сгорает ведь…

Елене повезло чуть больше: она-то ничего не поняла, даже главного — сон это все или реал…

…Ширяй с вечера долго не мог заснуть. Он вообще на этой скотобазе словно разучился спать; оно и понятно, в палате со смертниками не очень-то расслабишься. Но сегодня, когда палата пуста, расшатанная психика могла бы и сжалиться… Нет. Ворочался с боку на бок. Лежал, слушал, как этот ужасный человек, Саврасов, только кажущийся инвалидом, бродит чего-то по лестнице вверх-вниз, на чердак зачем-то поднимается… Никак было не отключиться. В конце концов Ширяй не выдержал, вставил себе кубик промедола. Несостоявшийся медик, он состоялся как наркоман: строго держал дозы и график приема, не собираясь сгорать в несколько лет. Однако сегодня что-то толкнуло его: надо.

Лишь отъехав , он обрел покой. И спал слишком крепко, чтобы проснуться…

…Илья вскочил с ясным пониманием: угроза смертельна. Разбудил его взрыв. Не звук, а скорее ощущение, что тонкие слои мироздания вздрогнули. И в тот же момент — в момент пробуждения, — заработал распылитель над изголовьем его кровати. Случайно вдохнув эту жуткую взвесь, он чуть не задохнулся. Размышлять, что и откуда, было некогда, единственный вопрос был: куда?! Первый этаж. Задний двор — за стеклом. Инстинкты буквально вопили: сюда, больше некуда! Однако окно забрано решеткой… Илья схватился за раму, прикидывая, чем бы расшатать и выбить железяку…

Сила, ворвавшаяся в комнату, сделала это за него. Сила была несоизмерима не только с его жалкими усилиями, но и с тем, что ей могло противопоставить окно. Раму вместе с решеткой, вместе с кусками оконного проема вымело наружу, — как и самого Илью, превратившегося в сгусток пламени.

А потом пришла настоящая Сила.

Тело прирожденного холуя долго еще лежало на земле — тихо догорало, постепенно становясь черной головешкой и принимая характерную «позу боксера»: руки согнуты в локтях и прижаты к лицу, ноги согнуты в коленях…

* * *

…Большой БУМ накрывает Большой ПЫХ. Объемный взрыв — это финальная точка. Не дом перед нами, а самая настоящая вакуумная бомба… От яркой огненной вспышки мир временно слепнет: уже не пламя, а плазма рвется сквозь стены и вкупе со стенами. Космического масштаба «Ху!» прокатывается по бульвару, сгустившийся воздух толкает меня в лицо, коляску ощутимо встряхивает.

В автомобилях срабатывает сигнализация: пол-бульвара воет и свищет на разные лады.

Винч, взвизгнув, прижимается брюхом к земле.

Один очистительный выдох — и все кончилось. Каменные ошметки падают на тротуар, особняк распадается на фрагменты, разваливается, проседает, складывается… Боюсь смотреть, но смотрю, заставляю себя: кого-нибудь задело?.. Удачное время, пустой тротуар… Ранний трамвай, такой же пустой, громыхает по рельсам… Не знаю, что там в соседних домах, что там позади дома, — и не буду узнавать…

Великанская длань одним махом сбивает Неживого с ног и швыряет на трамвайные пути. Надвигающийся трамвай яростно скрежещет тормозами. Ну же, азартно думаю я, вдруг обнаружив этот драматичный сюжет, развивающийся параллельно с основным… «Вам отрежут голову», — громко и радостно объявляет Директор… Неживой катается по асфальту, сбивая с себя огонь… Нет! Увы, экранизация Булгакова не состоялась: тело вывинчивается из-под самых колес, железная махина пролетает мимо…

Мой враг мечется в корчах, срывая с себя одежду. Завораживающая картина, глаз не оторвать.

Боже, неужели все и вправду кончилось?

То, что почти год служило мне миром, не существует. Вместо особняка — гора обломков. До чего же справедливый финал. Сбылась мечта идиота…

Всё действо заняло не более 3 секунд.

Однако нечего рассиживаться, не в театре! Мысленно помахав этому месту рукой, я уезжаю по Большому Харитоньевскому, — прочь, прочь, прочь…

* * *

Куда теперь? Вернее спросить — как мне теперь?

В квартиру на Вернадского нельзя, придется бросить. Ничего, брату останется. Если не нужна — продаст. С братом мне отныне заказано встречаться, это ясно, потому что меня больше нет. Даже весточку ему послать не могу — чревато. Вот такая мелодрама…

До акции, честно говоря, я не очень-то представлял, каким образом смогу уйти. Трудно мне скрыться, не оставив следов, слишком уж я заметен — и со своей коляской, и сам по себе. Стрептоцида, то есть «меня», найдут не сразу. А Неживой по первости ни за что бы не поверил, что я погиб в огне, бросился бы искать, задействовал все ресурсы. (В том числе и по этой причине я выбрал время — ночь-утро. Надеялся, что по ночам спят даже демоны, точнее, их телесные оболочки. Думал, два-три часа форы выгадаю, а потом, когда Неживой проснется и узнает о произошедшем, будет поздно, город я покину…)

Насчет «куда и как» были различные наметки, идейки. Собирался петлять, тщательно продумывал маршрут… Оказалось — лишний труд! Похоже, мне опять невероятно повезло! Спрашивается, кто за мной станет теперь гоняться, если главный охотник надолго сляжет в ожоговом отделении или в травматологии? А ведь сляжет-таки. Неживой серьезно пострадал, это даже издали было понятно. Главное — сам, он сам вывел себя за пределы игрового поля! Почуял неладное, примчался — как же это получилось кстати… С другой стороны — почему «повезло»? Не мог он не приехать, если есть хоть капля правды в его черных россказнях. Не мог он не пострадать — потому что так было надо… Кому? Да тому, кто выше всех «директоров» и «хозяев» вместе взятых, — это настолько же очевидно, насколько и справедливо…

Подытожим. Никто рыть землю, пытаясь меня достать, без Виктора Антоновича не будет. Получается, путь открыт…

Выживет ли он? Пусть решает его хозяин… если таковой у Неживого действительно есть. Впрочем, думаю, он не просто выживет, еще и краше станет! Такие сволочи умирают обычно лишь от старости. Но все же умирают, и то облегчение.

Еще один принципиальный вопрос: надо ли «срывать покровы», рассылать разоблачительные материалы в прессу, писать в прокуратуру, короче, геройствовать? А то и самолично лезть в ящик, в какую-нибудь передачу типа «Нового порядка»? Доказухи у меня в портфеле полно, прихватил для гарантии… Ответ я дал сам себе в первый же день, когда заделался графом на этой ферме. Геройствовать нет смысла. Повязаны все, и не в рамках отдельно взятой России, а по всей матушке планете. Кто ж позволит скандалу состояться — в условиях международного сговора?

Элита — это накипь. Это то, что всплыло. Упаси вас Господь хоть на секунду поверить элите, что нашей, что закордонной.

Я не верю никому.

И если я использую эту бумажную «бомбу», то лишь в личных, шкурных целях.

Презрение — вот единственно правильное чувство…

Я просто ухожу домой. В то место, о котором мечтал два последних месяца. Вопрос «куда» отныне не вопрос, ибо впереди — будущее.

А портфель с деньгами поможет сделать это будущее более-менее похожим на жизнь. Налички там, в багажном отделении подо мной, — хоть задницей ешь. Все два месяца я ею запасался — очень осторожно, не зарываясь. Неживой свои деньги контролировал жестко и жадно, однако всеми операциями, связанными с тратой семейных денег (протезы, коммунальные платежи, Ленкина школа и прочее) занимался я самолично. Величина утаенной суммы не такая, чтоб кто-то ее заметил на фоне прочих трат, особняк в центре столицы на нее не купишь, но, с другой стороны, для простого человека хватит надолго. А я — простой человек. Что это такое, «простой», и бывают ли в природе «простые» люди (не путать с простейшими), я толком не знаю, не думал. Единственное, что знаю точно: если уж применять это обидное для кого-то словцо, то ко мне — в самый раз.

Потому что я — не избранный. Не «иной». Принципиально.

Но все это — вздор! Шняга, если угодно.

Саврасов умер; это значит — Саврасов свободен, наконец свободен…

* * *

…Не доезжая до улицы Чаплыгина я нахожу того, кто мне нужен.

Молодой человек разогревает джип, готовясь куда-то ехать. Очевидно, на работу: в офис, на биржу, в какую-нибудь администрацию. А может, на завод, почему сразу на биржу? Мне, собственно, до него дела нет, меня интересует его машина. Большой корейский джип, видно, что далеко не новый. Мое транспортное средство поместится в его грузовой отсек запросто, коляску даже складывать не придется.

Подруливаю:

— Друг, поможешь?

Он вылезает. Смотрит с подозрением:

— Вам чего, папаша?

Объясняю суть дела. Мне срочно нужно к трем вокзалам. В метро с коляской не очень-то пройдешь, да еще без сопровождающего. А его супер-трассер — лучшее решение. Не согласится ли уважаемый господин подвезти калеку, готового заплатить пять тысяч за эту пустяковую услугу?

Он непроизвольно подается вперед:

— Баксов?

— За баксы я бы попросил отнести меня на руках. Рублей, естественно.

— А деньги-то у тебя есть?

Ага, уже на «ты». Симптоматично.

— One minute, — и я достаю заранее сосчитанную пачку. — Вот.

Он смотрит на деньги, на меня, снова на деньги… Крупный такой парень — в расстегнутом пиджаке и черных джинсах (застегнутых). Дубленка — на сиденье. Мне не нравятся его взгляды и его раздумья. Поэтому, когда он пытается выхватить у меня из руки деньги, я готов к сюрпризу.

Знаю я такие штучки. Сам по молодости и по дурости баловался: «рывок» называется. Схватил — убежал. Вероятно, этот брокер-дилер сколотил начальный капитал чем-то подобным.

Но до чего же нагло!

Перехватываю руку и сжимаю в локтевом суставе двумя пальцами — в той точке, где показывал Неживой. Срабатывает! Рука моментально повисает, как плеть. Быстро наматываю поводок на шею парня и притягиваю к себе.

— Удавить тебя, что ли?

Он хрипит. Я чуть ослабляю ремешок. Он произносит:

— Пусти, ты…

— Дурак, — говорю я ему. — Ну, соскочил бы ты с этими деньгами, и что? «Кореец» твой — дерьмо, но ведь пришли бы следующей ночью и побили его монтировками. Почему жадные дураки не видят дальше сегодняшнего дня?

— Я здесь… не живу… — объясняет он.

— Ах, вот что! Бояться, значит, нечего? А в бизнесе все средства хороши? Знаю эту науку, целый год изучал. Тебе что, трудно было меня подвезти?

— Подвезу, папаша… подвезу…

— Нет уж, не надо. Сучок ты гнилой. Я жвачку изо рта тебе не доверю, не то что себя.

Смотрю на него и размышляю: а что, вправду придушить? Ох, хочется, еле сдерживаюсь… Увидеть, как у подлеца стекленеют глаза и вываливается язык… Потом обратиться к людям: правильно ли я сделал? Половина крикнет — все правильно, мужик! А четверть вздохнет: мало эта сволочь мучилась…

Насилие ведь так притягательно. Спросите об этом женщин и подростков, они подтвердят. Что быстрее всего превращает мужчину в героя? Насилие. Зачем люди смотрят кино и читают книги? Полюбоваться насилием… Я скручиваю с его шеи поводок и стряхиваю с себя эту вошь. Он с ужасом смотрит на свою руку.

— Сегодня тебе повезло, — говорю. — Инвалид тебя пощадил. В другой раз такого не будет.

Он суетливо лезет в автомобиль и, орудуя одной конечностью, выруливает на проезжую часть, затем гонит, что есть мощи. Не впилился бы в кого с перепугу… Я опять один. Проблема остается: как добраться до нужного места? Проблема комплексная, решается по частям… В принципе, Комсомольская площадь здесь недалеко, пешком можно дойти… «пешком», ну-ну… выехать на Академика Сахарова — и вперед, никуда не сворачивая. Двадцать минут.

Так и сделаю. Чего мудрил?

Но только я принимаю решение, как из подъезда выскакивает кургузый мужичок. Не в том смысле кургузый, что без хвоста, — просто очень маленького роста. В потрепанном бушлате. И — бегом ко мне.

— Видел в окно… — говорит он, запыхавшись. — Как эта сука… Пока одевался, пока то-се…

Рожа под стать бушлату — помятая, видавшая виды. Но спиртным не пахнет, ни сегодняшним, ни даже вчерашним.

— Извините, — продолжает он. — У нас район чистый. Что это за поц — хрен знает. Наверное, у Алки ночевал… Чего он от вас хотел?

— Это я от него хотел, — говорю. — Мне к Казанке надо, просил подбросить.

— К Казанке? Да тут топать два шага … — он вдруг осекается. — Извини, братан, ляпнул, не сообразил.

— Нормально. Вы правы, я сам доеду. Думал аккумулятор поберечь. Да еще пес у меня маленький, годик ему. Непривычный к таким прогулкам, не заболел бы.

— Подождите! — загорается мужичонка. — Сейчас все сделаем… — он шарит по своим карманам: перебирает ключи, документы, сигареты, еще какой-то хлам; и вдруг находит… дверную ручку.

— Вот! — показывает мне. — Хорошо, что с собой!

— Полезная вещь, — говорю осторожно.

— Вы не понимаете… Стойте здесь, я быстро! Нет, давайте лучше со мной, — он разворачивается и семенит к подворотне. — Догоняйте! Там и погрузимся!

Что за сюрпризы? Как я устал от сюрпризов… Как же я устал воевать… Очередная ловушка? Рисковать, не рисковать?

Я медленно вползаю во дворик. Мужичок суетится у старого раздолбанного УАЗа: открывает заднюю дверь. Причем, открывает при помощи той самой ручки. Поясняет:

— Чтоб не лазили. Вам, наверное, временно десантироваться придется. На переднем сиденье сможете ехать? А то с вами коляску не погрузить. Давайте-ка, пересажу.

«Десантироваться…»

— Не надо, я сам.

Его рабочая лошадка целиком приспособлена для перевозки грузов: все задние сиденья вынесены, в кузове — обрывки упаковок, мешковина, доски от ящиков, свитые в кольца веревки. Отлично видно, чем мужик зарабатывает на жизнь. Простой человек, как и я…

…Выезжая на улицу, он произносит с болью:

— У меня друган вот тоже… Из Гиндукуша — в цинке. Официальная причина гибели — погиб в бою при возвращении в район дислокации. А что там на самом деле — хрен знает… Я как увидел вас с этим жлобьем, так все перевернулось внутри. Был бы винторез — шмальнул бы, в натуре. Почему всякое дерьмо считает себя лучше нас, людей? Если ты дерьмо, то место твое — задница…

Я слушаю его, я смотрю на его уверенные руки, сжимающие штурвал УАЗа, и пл А чу. Давно не плакал — два месяца. Сегодня — можно. Есть же люди, думаю я. Ведь есть люди, есть! Не только звери, монстры и нечисть, вот же они — настоящие… Как же мне вас не хватало!

Он бросает на меня короткий взгляд и тут же отворачивается.

— Не кисни, братан. Все у нас еще будет…

Повесть о милиции (окончание)

Полковник ГООП, начальник отдела особо опасных преступлений Дыров Андрей Робертович стоял, как дурак, на углу Садово-Спасской и Большой Спасской, поблизости от родной конторы, и ждал неизвестно чего…

Именно что полковник! Не генерал-майор, не зам начальника своего Главка. Какой обман, какая вульгарная ложь… Обломал его друг Неживой. Обломал и кинул. Поманило генеральское звание, подмигнуло, — и растаяло в осеннем воздухе.

Вспоминаешь объяснения с шефом — и в жар от стыда кидает. («Я всех поднял! — орал генерал-полковник Соколов. — Включил „зеленый свет“! А вы… а твои… Опустили меня, сцуки ?!») Как выяснилось, деньги за Дырова никто и не думал собирать. Витюша сблефовал, и Дрюня повелся. Обычно как? Если «желтый» отдан — бумаги подписываются за полдня. Специальный гонец объезжает все казенные дома, и везде ему открыты двери. Только где он, этот их «желтый»?! («Тебе, Андрей Робертович, звездочки на плечи давить стали? Так я их облегчу!» — орал начальник…)

Не выгорело дело. Человеческая подлость не имеет границ.

На позорный выплеск эмоций: «Ты же обещал, мудила!», — Неживой издевательски пожал плечами: «Единственное, что я мог тебе обещать, вонючка — это что я тебя извиню как-нибудь»…

И вот сегодня, в понедельник, ровно через неделю после взрыва на Чистопрудном, Дырову позвонили. По служебному телефону. Странный был звонок: неизвестная женщина, назвавшись знакомой Саврасова и еле сдерживая слезы, сообщила: у нее есть документы, оставленные покойным. Саврасов просил их передать в случае его смерти. Дыров, моментально сориентировавшись, дал ей свой мобильный. Трубка у полковника была с закладкой, защищавшей от прослушки. Далее говорили по мобильному и не в кабинете (он предусмотрительно вышел коридор). Женщина пояснила: именно Дырову, единственному порядочному человеку, Саврасов доверял. Перед тем, как договориться о встрече, она не выдержала, заплакала.

Подстава? В любом случае Дыров ничего не терял и ничем не рисковал…

Таинственная незнакомка, где ты? Ау!

Подбежал мальчишка, протараторил, запыхавшись:

— Это вы… Андрей Робертыч?..

— Он самый.

— Вот… вам…

Протянул заклеенный пакет.

— От кого?

— А вона тетенька, — он показал в сторону Сухаревской.

— Где?

— А вон там… вон там стояла, блин…

Нет, никого там уже не было.

…Дыров прогулялся до Сухаревской площади, сел на лавочку в скверике и только тогда вскрыл пакет. И очень быстро понял, что рисковать, оказывается, есть чем. От такого горячего материала запросто сгореть можно — как тот особняк на бульваре. А то даже дополнительным участком обзавестись… два квадратных метра — с фотографией на дешевом памятнике…

* * ** * *

…Вечером того же дня, возвращаясь к себе домой на Профсоюзную улицу (рядом с метро «Академическая»), полковник Дыров силой был усажен в автомобиль. Вместительный джип с тонированными стеклами.

— В чем дело? — задал он дежурный вопрос.

Ответа, естественно не было. Вообще, не было произнесено ни одного слова. С двух сторон его крепко поджимали спортивные молодые люди. Водитель, насвистывая, следил за дорогой, а пассажир на переднем сиденье даже не оглянулся.

Началось, понял Андрей Робертович, обмирая от ужаса, смешанного с холодным азартом. Надеюсь, новые друзья не упустили момент похищения, думал он. Взяли машину, повели ? Не могли не взять, иначе нет никакого смысла в этой охоте на живца…

Живцом был он. Причем, по собственному желанию.

Ехали долго, нарочито кружа по вечерним улицам. Это, как прекрасно понимал Дыров, оказывало сильный психологический эффект на клиентов. Даже ему, видевшему все трюки насквозь, знавшему, что группа ловцов его страхует, было весьма не по себе. Особенно когда вернулись на Профсоюзную и помчались к Калужскому шоссе, удаляясь и удаляясь от центра. А потом, за Кольцевой, Москва вдруг кончилась. Джип все ехал и ехал во тьме, увозя пленника подальше от цивилизации, и, не доезжая до реки Десны, свернул на проселок.

В леске их ждал другой джип.

Свет фар был вместо софитов. На сцену вылез тот самый «яйцевик», прогнавший два месяца назад группу Дырова из особняка… как там его… полковник Цыпляк. «Соседи». Что и требовалось доказать…

— Где документы? — спросил представитель ФСБ.

— А вы по ночам работаете? — вопросом на вопрос ответил Дыров. — Странно вы как-то работаете. Зачем так сложно? Вызвали бы в кабинет, я бы сам пришел. Или ко мне в гости…

— Как положено, так и работаем. Не я инструкции придумываю, — Цыпляк изобразил улыбку. — Положено могилу вырыть — выроем. Уже начали рыть — там, метрах в пятидесяти от дороги.

— У дороги?! — срывающимся голосом крикнул Дыров. — Это вы мне говорите — у дороги?!

— Пока не докопана. Земля мерзлая, долбить надо. Может, ты сам и додолбишь…

Пленник лихорадочно вглядывался в темноту, ожидая, что вот-вот налетит подмога — скрутит мерзавцев… где же они, обещанные Ястребовым охотники? Кремлевский спецназ — это круче ниндзя. Это сливки, отборные кадры из ГРУ, из моряков, из «Альфы»… Небось, подползают потихоньку, боясь спугнуть «коллег», — все в черном. Или в белом по случаю зимы. Ждут команду «фас». Ждут, когда эти козлы начнут творить глупости… только не опоздайте, братишки, отчаянно думал Дыров.

— Мне кажется, вы что-то нарушаете. То ли УК РФ, то ли закон о Федеральной службе безопасности…

Один из бойцов его ударил. Несильно, для порядка. В печень.

Пленник проглотил остаток фразы, вдруг задохнувшись. Сильная опоясывающая боль сдавила туловище.

— Какой, нах, «ук А »? — возмутился Цыпляк. — Подотрись своим «ука»! У нас логика, ло-ги-ка! А не твой сраный «ука»! Закон ему… Кому он нужен, кроме тебя и уже ненужного тебе адвоката?

— Судье нужен.

— А судье ЕЩЕ не нужен…

…Это было, как дурной сон, из которого не удается выскочить. Дырову задавали вопросы. Что за женщина принесла ему документы? Что в них было? Снимал ли копии? И наконец — где, где, где эти чертовы материалы?! Он уходил от ответов, как мог. Его спрашивали: куда пропал Неживой Виктор Антонович, в какой норе зализывает раны? Здесь Дыров нисколько не кривил душой: откуда ему знать?! Единственный собственный вопрос, которым он смог разнообразить эту беседу, был такой: вам-то, господа, зачем все это нужно? «Яйцевик» снизошел до ответа. Им нужен, во-первых, Неживой со всеми его потрохами («…А разве тебе, полковник, самому не хочется поквитаться с этой гнидой?»), и во-вторых, им нужна доля в проекте «Ферма-2», буде такой когда-либо возобновлен. Вам — это генерал-полковнику Курицину? — попытался пленник развить тему, однако Цыпляк только пальцем ему погрозил…

Где же помощь? — метались мысли Дырова. Где хваленая «кремлевка», где люди в камуфляже, которые должны его спасти?

Никого. Пустая грунтовка, покрытая спрессованным снегом, и темный лес, обступивший залитую ксеноновым светом сцену.

Его больше не били. То ли инструкции не позволяли, то ли присущее элите благонравие.

А потом его потащили вглубь леса, прочь от дороги. Там и вправду обнаружилась свеженачатая яма — по колено. Дырова столкнули вниз, бросили лопату и сказали: «Копай». Тут его впервые вырвало. Наверное, от нервов. Или от удара в больную печень. Или от того, что он допер, наконец, — помощи не будет. Его предали. Подставили. Никому он не нужен, а все договоренности с господином Ястребовым, несколько часов назад казавшиеся великой победой, — блеф. Его попросту отдали на съедение.

И тогда полковник ГООП заголосил, выдавая все свои немудреные секреты…

* * ** * *

…«Правдодел» ему вкололи, предварительно привязав к дереву. Хороший «правдодел», малотоксичный, из последних. Своему кололи, не кому-нибудь.

Минут через десять всё было кончено. Признания, сделанные Дыровым на краю могилы, полностью подтвердились. Материалы он и правда отдал Ястребову. Что за баба их принесла — не знает. Копий не снимал.

— К дяде, значит, побежал, — сказал Цыпляк. — У-умный…

— Да приссал просто.

— Какая разница?

И про Неживого Дыров не соврал: встречался с ним один раз в больнице, на следующий день после взрыва, и куда тот потом подевался, не в курсе…

— Что с ним теперь? — спросил помощник.

— Да ничего. Кому, нах, он нуж о н, гриб поганый?

Команда мучителей погрузилась в джипы и укатила, бросив пленника в лесу. Отвязывать не стали: так и стоял он, крепко примотанный к дереву. Деньги, документы, мобильник, — всё забрали, шутники в штатском. Хорошо хоть одежду оставили …

* * ** * *

…Приссал, не приссал, но переволновался из-за этого компромата — точно.

Получив пакет с надписью «Отомсти за Рому, Драматург!», на службу Дыров не вернулся. Резонно предположив, что телефонный разговор с душеприказчицей Саврасова прослушали (хотя бы частично), он решил срочно потеряться. Запас времени у него был: пока расшифровка ляжет на стол заказчиков, пока ее прочитают… Причем, прослушать могли обе стороны: как «кремлевка», так и «соседи».

Зашел в одну из явочных квартир, выгнал дежурных и ознакомился с подарком в подробностях. После чего уже не сомневался. Хранить у себя такое, даже копировать — это самому на наковальню взобраться и кузнеца позвать. А потому — скорее гнать в центр. Точнее — в Кремль. Позвонил из автомата Ястребову, непосредственному начальнику Неживого. Мол, я — такой-то, работал с Неживым по известному вам зданию на бульваре… Достаточно оказалось произнести: «У меня на руках документы по проекту „Ферма-2“…», как его тут же оборвали и пригласили на беседу. Даже встретили у Боровицких ворот и провели, куда нужно.

Господин Ястребов, Первый заместитель начальника службы ЗК, был чужаком, пришел в Систему со стороны. Как ни странно, бывший режиссер, удачно прыгнувший во власть. Школьный товарищ Самого. Моложавый, энергичный. Интеллигент… Может, потому и не было в Кремле (по слухам) более жестокого человека, что он интеллигент?

Первый зам бегло проглядел содержимое пакета: бумаги, диски со всевозможными записями. Смотреть или слушать записи не стал, смахнул всё в стол. Потом спросил: и сколько вы, мил человек, хотите? Нисколько, ответил Дыров, ибо за государство радею.

— Тонкий вы человек, — улыбнулся Ястребов. — Что ж, давайте тогда подыщем вам место и занятие, более достойное вашего патриотизма и вашего благоразумия. Вы не против?

Разумеется, он был не против! Работать на службу ЗК? Да это его давняя мечта! Поэтому, когда могущественный ферзь попросил его, боевого офицера, сыграть в жертву, он согласился (хотя мошонка, если честно, в первый момент поджалась). Нужно было прихватить раскрывшегося противника на незаконных действиях. Противник — это та часть ФСБ, которая вечно ставит широко мыслящим людям палки в колеса. Они непременно захотят получить вот эти вот документы, всплывшие так кстати; и они не смогут сдержаться, пойдут на нарушение закона. Полковник ГООП Дыров, оказавшийся жертвой злоупотреблений, даст против мерзавцев уничтожающие показания, — и это будет сильная позиция. Шах, без двух ходов мат…

Так Дыров и стал живцом.

— Вы не тревожьтесь, страховать вас будут ювелирно, — заверил его Ястребов. — Ни один пес из своры не унюхает…

Оказалось — ложь. Никакой страховки, никакой хитроумной комбинации. Первому заму начальника ЗК плевать было и на противника вообще, и на Дырова в частности. Он просто избавился от ненужной фигуры — вот и вся интрига. Почему не мог прогнать — без затей, по-барски? Ну, дык… режиссер, интеллигент, белая кость… Опять я повелся на посулы, Драматург хренов, подумал Андрей Робертович. Сколько раз подставлял других — чтобы в решающие моменты жизни поверить… и кому? Сначала Неживому с его «генералом». А теперь — его непосредственному начальнику! Хищникам, не признающим ничего, кроме сырого мяса…

Он яростно рванулся.

Ни веревка, ни дерево не поддались. Он рванулся еще и еще раз. Смешно было пытаться, ведь зафиксировали его профессионалы.

* * ** * *

…Гнев быстро сменился тоской, тоска — апатией. Психохимическое вмешательство стремительно давало о себе знать: сонливость подступала неудержимо. Перед тем, как отключиться, Дырову отчего-то вспомнился один из поворотов его беседы с Ястребовым.

— …Полковник Неживой очень хорошо о вас отзывался, как о профессионале высокого класса, — сказал хозяин кабинета. — Теперь я убедился в этом лично.

Поддавшись мальчишескому желанию хоть как-то досадить дорогому Витюше (который то ли жив был, то ли уже не совсем), Дыров отреагировал:

— К сожалению, не могу ответить тем же. Работая фактически в тепличных условиях, Виктор Антонович, тем не менее, умудрился прошляпить такую диверсию. Это, конечно, вне сферы моей компетенции, но в нашем ведомстве и за меньшие проколы «приземляют» до конца жизни.

Ястребов усмехнулся.

— Вы ведь, кажется, друзья с Виктором Антоновичем? Вашему другу и так сейчас тяжело, не стоит раньше времени его закапывать. Мне импонирует ваша принципиальность, Андрей Робертович, поэтому я вам объясню ситуацию, хоть она и вправду вас не касается… — он вдруг перешел на шепот. — В это трудно поверить, но без полковника Неживого наша служба развалится. Скажу вам больше. Без таких, как он, разрушится весь новый порядок, который мы с такими жертвами построили. Так что давайте простим ему слабости и проколы, от которых никто не застрахован. Простим?

— Простим, — выдавил Дыров.

— Давайте лучше подумаем, чем конкретно вы, его друг, можете помочь ему, а значит, всей нашей службе…

А ведь они меня прикончат, подумал Дыров, проваливаясь в ночь. Не эти, так те. Не те, так эти. У Нового Порядка чешутся зубки, а его огромная зубастая пасть хватает всех, кто имеет глупость к ней приблизиться. Неживой прощен — непонятно за какие заслуги, — но кто бы даровал прощение мне? Ведь я свой. Я — такой же мясник, как и вы, господа. Я исправно поставлял пищу для вашего зверя. Полистайте уголовные дела, положенные на ваш алтарь, и вы осознаете всю чудовищность этой ошибки. Я не желаю быть жертвой!

— Я не буду жертвой… — прошептал пленник.

Из темноты вынырнул человек — бесшумно, как в кино. Ветка не хрустнула, слякоть под ногами не хлюпнула. В руке подошедшего вспыхнул фонарик, осветил дерево с привязанным офицером.

— Наконец-то, — застонал тот. — Развяжите меня скорей!

Глаза в прорезях «чеченки» блеснули красным. Человек вынул нож из ножен. Багрово-черный рот отвратительно ухмыльнулся.

— Режьте веревки! — взмолился пленник.

Описав красивую дугу, нож вонзился ему в живот.

Андрей Робертович закричал…

* * ** * *

…И проснулся.

Светало. В лесок вползало утро. Сердце трепыхалось, как у зайца. Где-то неподалеку гудело шоссе… Жив, подумал Дыров. Невероятно — до сих пор жив… Его колотило: несколько часов на холоде давали о себе знать. А ведь мог бы и замерзнуть — запросто.

Последствия укола были не столь наглядны, но не менее разрушительны. Мозг человеческий слишком хрупок, чтоб вот так, походя, бить по нему кувалдой… Дыров принялся звать на помощь, ощущая, как с каждой секундой нарастает паника. Очень острое чувство. Ужас туманил сознание. Полчаса спустя ушей пленника коснулся шум машины, ползущей по проселку, и тогда он заорал, не жалея ни сил, ни горла.

Его услышали…

Когда нежданный спаситель освободил полковника Дырова от пут, он побежал куда-то, не разбирая дороги, падая и поднимаясь. «Ты чё, мужик?!» — неслось ему вслед.

— Больше не обманете… — лихорадочно шептал беглец. — Не дамся…

Выбравшись на шоссе — побрел пешком в сторону Москвы, шарахаясь от автомобилей…

* * ** * *

…С чего я взял, что никому не нужен? — напряженно размышлял путник.

С чего я вообще взял, что на меня махнули рукой?

Оставить на ночь в зимнем лесу, связанного и одурманенного, — это попытка убийства. Отдать человека в руки тех, кто заставляет копать себе могилу, — тоже попытка убийства. Так что вряд ли ОНИ успокоятся, пока не доведут дело до конца… Кто ОНИ? Да все!

Каждый.

Никому нельзя верить.

Где гарантия, что этот «жигуль», подозрительно снижающий скорость, не заедет якобы случайно на обочину и не собьет одинокого пешехода? Нет гарантии. Или, к примеру, разве можно быть уверенным, что тонированное стекло в одном из несущихся мимо крейсеров не опустится и оттуда не высунется ствол с глушителем?

Ни в чем нельзя быть уверенным, кроме одного: простой мишенью он для НИХ не станет.

В настрадавшемся мозгу Дырова набирал обороты невидимый постороннему глазу процесс. Словно сверло работало, дырявя и логику, и здравый смысл. Изменения, вероятно, были и раньше, сформированные всей ментовской жизнью, но до вчерашнего дня они благополучно дремали…

До Кольцевой он добрел часа за три. Потом еще — полтора километра до первого метро. На станции «Теплый Стан» его пустили за так: сердобольная тетенька пожалела горемычного бродягу. Доехал до «Академической», умудрившись не попасть в милицию. Пошел домой, каждую секунду ожидая подвох… и не обманулся! На другой стороне улицы, как на заказ, отвалился от стены дома изрядный кусок штукатурки — обрушился на дорожку, брызнув осколками. Хорошо, никого не задело, но… Ведь Андрей Робертович обычно ходит по той, а не по этой стороне улицы! Просто сегодня что-то толкнуло его, и он двинул от метро не тем маршрутом, ломая свои же стереотипы… Так случаен ли этот инцидент? Конечно, нет…

Снайпер! — ожгло Дырова при подходе к дому. Караулит подъезд!

Полковник милиции схватил мальчишку, игравшего на площадке, и, прикрываясь им, побежал через двор. Ребенок истошно кричал и рвался из рук…

* * ** * *

…Первым делом он вытолкал в коридор комод (импорт, Испания ), стоявший в комнате под зеркалом. Вытолкал прямо как был, с посудой. Там что-то падало и билось. Придвинул эту дуру к входной двери, хотя, дверь, между прочим, была стальной.

Показалось — мало. Тогда он взгромоздил сверху еще и тумбу для обуви.

Жена и дочь верещали, путались под ногами, все чего-то спрашивая; их обеих он запер в ванной.

Достал из сейфа оружие: «Макаров» и охотничье ружье.

Не учел малость — в ванной остался мобильник. Жена любила, нежась в теплой воде, трепаться с подругами и друзьями…

Когда в дверь настойчиво позвонили, он открыл огонь. Стрелял в стальную дверь — из положения «лежа». Стрелял и рычал: «Не верю!» Пули опасно рикошетили, однако он этого не замечал. Быстро истратил всю обойму в пистолете, но за ружье взяться не успел. Когда начали бить тараном, его сразил предательский сердечный приступ…

* * ** * *

…Больного отвезли сразу в Институт социальной и судебной психиатрии имени Сербского. Врач в приемном отделении лишь констатировал:

— Шестой за этот месяц.

Он имел в виду, что манифестация всевозможных психозов (в частности, параноидальной шизофрении) — обычное дело среди милицейских чиновников городского и федерального уровня. Профессиональный риск, если угодно.

Врач многое мог бы сказать и порассказать на этот счет… но смысл?

Никакого смысла.

До́ма

А что, симпатичный был домик. «Симпати ш ный», как говаривала в прошлой жизни одна из моих подруг. Деревянный, но с верандой, со вторым этажом под высокой крышей. Романтичная мансардочка смотрела со двора на улицу. Участок был огражден забором из штакетника. Площадь — соток двадцать, если навскидку. Была видна теплица, несколько мелких строений: сарай, туалет, еще что-то не вполне ясного назначения. Садовые деревца с белыми покрашенными стволами, защищенные внизу рубероидом и лапником, — кажется, яблоня и вишня… Присыпать бы все это снежком — вот вкусная была бы картинка.

— Машка! Принимай гостей! — зычно крикнул мой провожатый, запросто перекрыв тарахтенье своего трактора.

Изобразив мне энергичным жестом что-то вроде: «Давай, давай, не тушуйся», он уехал, не дожидаясь, когда хозяйка выйдет. Да Винчи его с наслаждением облаял.

По улице шли люди — все в одну сторону. На электричку, понятно. Ехали в Москву: кто на работу, кто еще куда. «Железка» была в непосредственной близи от дома. Казалось бы, станция — вот она, рукой подать… Однако без посторонней помощи я не преодолел бы этот отрезок пути. У меня, в конце концов, инвалидная коляска, а не вездеход.

Хорошо, что кругом люди.

Когда подъехали к станции, меня выкатили из вагона. Потом помогли спустить коляску с платформы. Я двинулся было к поселку, забуксовал, и тут же нашелся чудак, который, узнав, какой адрес мне нужен, не поленился пригнать трактор и отбуксировать меня. Коляска на буксире — это было кино! Винча я взял на руки, плюнув, что лапы его в грязи. Представляю, каково оно со стороны смотрелось… Впрочем, никого из местных как будто не удивил ни этот абсурд, ни мой видок. Они тут, похоже, ничему не удивлялись, — именно то, что беглецу нужно. Ни одного вопроса, зато сплошные «здравствуйте» и «с добрым утром». Я с наслаждением отвечал… Разве что тракторист поинтересовался: а ты Машке кто? Друг детства, говорю. Он загоготал, не стесняясь. Я тоже, говорит, был ей когда-то другом детства…

А до того, еще на вокзале, мне помогли погрузиться в электричку. А до того — я долго не мог избавиться от трогательной заботы владельца УАЗа, который не хотел отпускать меня одного. Лишь когда он уехал, я перебрался через площадь, потому что вовсе не Казанский вокзал был мне нужен, а тот, что напротив.

И наконец путь завершен…

Прав ли я в своих мечтах? Не обманываюсь ли? Боюсь думать об этом.

В поселке Алабышево оказалась всего одна улица, загогулистая и длинная, как какие-нибудь Кривоколенно-Потаповские извивы. Называется Колхозная. Номер дома я отлично помнил: сто восемьдесят один. И стоял этот дом на самом краю улицы, да что там — на краю поселка.

Здесь, по его собственному признанию, и обитал Долби-Дэн. Надеюсь, никакой ошибки, а то… Стоп. Отставить «а то»! Больше того, могу поспорить, что парень жил в этой вот мансарде.

Где ж еще музыканту и философу жить, как не в мансарде?

* * *

…Ворота у них символические — из того же штакетника. Как и калитка. Я попытался въехать в эту калитку — нет, не пролез. Надо через ворота, но кто их откроет? Никого во дворе…

Тревожно екнуло сердце. Я с тоской глянул вослед исчезнувшему трактору и позвал:

— Хозяева! Есть кто живой?

Оказывается, есть. Просто терпение меня подвело, вся моя хваленая выдержка осталась в разрушенном особняке.

На высокое крыльцо вышла женщина. Пальто поверх халата. Спала, наверное, а я грубо ворвался в ее сон. Она медленно спустилась и медленно пошла к калитке — замедляясь и замедляясь. Она неотрывно смотрела на меня. Остановилась метрах в трех. И смотрела, смотрела — часто моргая, терзая одной своей рукой другую.

Руки у нее были большие, натруженные, некрасивые. Обожаю большие некрасивые руки! Да и сама женщина была большая, широкая в кости. Но ни в коем случае не мешок, наоборот, крепкая, со специфическими формами, присущими типажу «деревенской бабы». Самое точное слово — здоровая. Она была здоровая и, кстати, далеко не старая. Ее открытые до колен ноги притягивали мой взгляд, как магнит, а ее чуть тесноватое пальто рождало в голове совершенно неуместные образы.

Винч завилял — не просто хвостом, но всей задней половиной.

Я улыбнулся хозяйке дома:

— Здравствуйте и простите, если не вовремя. Я разыскиваю одного парнишку, зовут Данила. Музыкант.

Она кусала кулаки — и смотрела. Молчала. Потом крикнула, не оборачиваясь:

— Даня! С ы на!

Долби Дэн вышел на крыльцо, хрустя маринованным огурцом. Руки его были в тряпочных перчатках с обрезанными и зашитыми пальцами. Вышел — и застыл с поднесенным ко рту завтраком.

Долби-Дэн!

А хозяйка дома — таки его мать. Что и требовалось доказать… мать твою через колено. До чего хороша. Был бы котом — облизнулся бы. Я-то думал… а чего я думал? Парню восемнадцать, значит, матери — максимум под сорок. Или меньше, если рано родила. Постарше меня, но не намного. Считаем, ровесница — учитывая степень моей изношенности. «Подруга детства»…

— Не знаю, рассказывал ли вам Даня про меня, — опять заговорил я, разрывая это дурацкое молчание. — Эй, Долби-Дэн, ты чего-нибудь рассказал?

Он — в своем репертуаре:

— А также спел и сплясал, — крикнул мне в ответ. — Но продолжение, как говорится, преследует. И вас, и нас. Надо же… Я надеялся, что навсегда заспал все это в токсикозных кошмарах…

Он бросил огурец и побежал к калитке. Наткнулся на мать — и оба они вдруг заревели, как дети. И вдруг оказалось, что я хохочу. Как дурачок. Деревенский дурачок.

Полная шиза!

Я снял с пса шлейку вместе с поводком. Если свобода — то всем!

Так не сказав мне ни слова, женщина запросто, шутя вынула меня из коляски (вот это сила!) и понесла в дом, прижимая к себе, как ребенка. Великовозрастного, но очень любимого ребенка.

От нее вкусно пахло мылом. Темные ухоженные волосы щекотали мне лицо.

— Дэн, как здоровье? — бросил я в воздух, чтоб как-то сгладить эту нелепую ситуацию.

Он и Винч шли рядом с нами, по очереди забегая то слева, то справа.

— Предыдущей ночью, когда я в полшестого утра лег спать, собираясь повидаться во сне с вашим духом, оказалось вдруг, что не все в жизни просто. Я чем-то отравился, а узнал об этом через четыре часа, когда проснулся в некотором роде плохим. И был таким долго. А сейчас увидел вас живьем и понял, что дело совсем швах.

— Как ты, вообще, приколист?

— Фантазия у меня пока работает, недавно проверял.

— Фантазия — это, конечно, главное…

Меня внесли на веранду и посадили в кресло.

— Если б не вы… — произнесла мать Дани. (Наконец хоть что-то мне сказала!) — Если б не вы… Простите, я сейчас, — она крутанулась и убежала вглубь дома. — С ы на! — пробил стены ее командирский голос. — Открой ворота, загони коляску во двор!

— Надевает для вас лучший свой ватник, — прокомментировал Данила. — И валенки в цветочек. Хочет вам понравиться. — Он направился к выходу.

А я? Чем, собственно, я могу кому-то понравиться?

И вдруг вспомнил. Как это — чем?!

— Портфель захвати, студент! Под сиденьем! Там наше будущее!

* * *

…Никаких ватника и валенок, конечно, на сцене не возникло. Зачем утрировать, Даня? Я тоже, бывает, пытаюсь пошутить, и тоже мимо юмора.

Быстро выяснилось, что Мария — нормальная современная женщина. Работала мастером в местной парикмахерской. В поселке, оказывается, был парикмахерский салон. Алабышево — известное место, чего только здесь не было.

Ближе к трассе (где речка Сходня), активно продавали участки, и вовсю шло строительство коттеджей, очень похожее на элитное. Впрочем, это нас пока не касалось, поскольку происходило на противоположном конце поселка.

В бывшей школе некая фирма, название которой опустим (никакой им рекламы, мясникам!), замораживала и хранила человеческие головы. Это не ужасы и не криминал, это был уважаемый и законный бизнес. Головы отрезали у тех, кто, согласно завещанию, пожелал, чтобы его когда-нибудь в светлом завтра оживили. Оно и правда, у каждого свое представление о завтра. Услуга стоила бешеных «бабок», нам с Марией не по карману, несмотря на мой портфель.

Тенятники нового поколения, думал я, изредка проезжая мимо этого отремонтированного и весьма презентабельного строения. Очередной филиал ада… Впрочем, мне было плевать на таких «ученых». Пусть уж лучше деньги пахнут жидким азотом, чем кровью.

…Прожили неделю. Я купил Даниле хороший компьютер с профессиональной топовой аудиокартой. Вернее, он сам себе технику покупал, мое дело было — профинансировать. Помнится, он горевал, что не быть ему музыкантом. А почему нет? Стиви Уандер, вон, слепым играл. В наше высокотехнологичное время фантазия вполне может заменить музыканту пальцы.

«Клавиши» приобретать не стали: для написания музыки Даниле гораздо логичнее было использовать сэмплы — то бишь всевозможные звуки. Вот он и припер с рынка (в придачу к компу) пару бобин DVD с «банками», купленных за большие деньги. «Банки» на сленге музыкантов как раз и означают готовые звуки, а бобины — это просто набор дисков, нанизанных на штатив. Дело в том, что качественные сэмплы не достать в коробочках, не найти в открытой продаже. Эксклюзивные библиотеки продаются только в виде бобин и в специальных местах… Короче, получил Долби-Дэн все, что ему нужно для жизни. Хороший комп в связке с современным аудиоредактором — это мощный инструмент для того, у кого есть талант. А с мышкой даже искалеченной кистью можно управиться…

Эти приобретения стали настоящим семейным праздником. Было с чего калекам чепчики подбрасывать…

* * *

В конце недели, когда я понял, что хозяйка дома способна на многое, я попросил ее съездить в город. Была одна мыслишка, каким образом можно подтвердить мою гибель. Пусть косвенно, и все же… Дал ей рабочий телефон мента по фамилии Дыров (номер я успел запомнить, когда он совал мне свою визитку). Набросал по памяти портрет этого мужика, чтоб она не обозналась (рисовать, слава Богу, за девять месяцев я не разучился), сложил в пакет часть компромата, включая скопированные на компе диски, — и отправил диверсантку на задание…

Она справилась просто идеально. Потрясная женщина!

* * *

…Прошло две недели.

Я осваивался в хозяйстве, облазил весь участок. Сортир, который я видел во дворе, был исключительно летним, «удобства» нашлись и в доме. А вот мыться надо было в баньке, которую я исследовал первой. Постепенно наметил план будущих инженерно-строительных мероприятий (не умею жить без плана), так что летом работы ожидалось — выше крыши!

С нетерпением ждал лета…

Почитал литературу по кролиководству. Мария держала кроликов, а один из сараев оказался крольчатником, теплым, зимним.

Потихоньку уживался и с протезами: каждый день делал свою порцию шагов, накапливая количество, которое когда-нибудь должно было перейти в качество. В специальных креплениях обрубки мои чувствовали себя комфортно, как дома, — искреннее спасибо мастеру.

Да и сам я был дома.

Во время тренировок либо Данила, либо его мать всегда находились рядом, страховали.

Прошел месяц…

* * *

…Чего я тянул, чего боялся?

Лишь после того, как сумел самостоятельно спуститься с крыльца, дойти до теплицы и вернуться, я сказал этой женщине:

— Мария, как ты относишься к политике правительства по повышению рождаемости?

— Одобряю, — ответила она без колебаний. И без улыбки.

— Я старый солдат, у меня нет ни сил, ни желания выражаться красиво, поэтому я буду прост, как Хэмингуэй. Давай поженимся.

Из раскрытого окна мансарды неожиданно высунулся Данила:

— Хотели, как Хэмингуей, а получилось хорошо, даже очень хорошо.

Все слышал, паршивец! Я проворчал:

— Не умею по-другому.

А сам смотрел на нее. В ее глазах плясали искорки.

— До брачного-то ложа сам дойдешь? — спросила она с вызовом. — Или тебя отнести?

— Что-то я не врубаюсь. Ты согласна или прикалываешься?

Она засмеялась, засмеялась, засмеялась…

Вечером, в жарко натопленной бане, согласие было получено.

Под утро я еще разок спросил. И опять она согласилась, да так, что после этого ни у каких эвглен, ни у каких рафинированных и дистиллированных столичных куколок не осталось шансов занять хоть часть мыслей Саврасова. Все прочие женщины, которых я знал до Марии, показались бы теперь бревном в постели.

Так прямо и сказал ей об этом.

Обожаю, когда женщина счастлива…

* * *

…Однажды я проснулся и долго не решался открыть глаза. Самая настоящая паника заставила одеревенеть и веки мои, и все тело. Неужели — это только сон, спрашивал я себя, лихорадочно вслушиваясь во внешние звуки.

Стояла абсолютная тишина…

Неужели — побег, взрыв особняка, дарованная мне любовь, — один гигантский глюк; и лежу я сейчас в подвале у Крамского… или наверху, в палате… или на операционном столе, отравленный сонным зельем… А может, и Эвглена мне привиделась, и «студия» ее кошмарная? Может, еще проще: валяюсь я, чурка чуркой, у себя на Вернадского — целый, невредимый, но со сдвинутыми от перепоя мозгами?

А потом на постель шумно запрыгнул Винч и стал лизать меня в лицо…

* * *

…Весной (не помню, когда точно) я дал Даниле прочитать вот эту вот историю, которую я зачем-то записал во всех подробностях.

Он сказал в полном восторге:

— Это будет книга года!

— Ты что, сбрендил? — я даже рассердился. — Думаешь, я рискну это дать кому-то постороннему? Не для того Саврасов погиб в огне, чтобы так глупо купиться…

Потом, под вечер, я попросил Даню исполнить мою любимую.

С некоторых пор его песни поменяли цвет: из темных стали светлыми.

И он спел специально для меня:

Родился — терпи!

Родился — терпи!

Домой доползи по мертвой степи.

Пусть нет в этом смысла, и память в крови.

Ты только живи!

Ты просто — живи!

И утром увидишь, как встанет заря.

Ведь если родился — то это не зря…