Уже в колонии Николай однажды неосторожно упомянул, что его «подельникам» дали гораздо большие сроки. Все тут же поняли, чем именно объясняется такая лояльность суда. Несколько раз Янченко избивали в туалете, но в колонии царили довольно суровые порядки, и любая дедовщина пресекалась на корню. Мать молодого человека увидела на свидании избитое лицо сына и тут же написала жалобу начальству колонии. С того дня парня больше никто не трогал.
Он освободился спустя два с половиной года. Ни о какой учебе уже не могло быть и речи. Найти работу с судимостью было почти невозможно, но самым ужасным было то, что никто из близких и родных не верил в его невиновность.
– Сам дурак, хоть бы сестру пожалел. У нее ведь теперь жизнь загублена, – говорил отец чуть ли не каждый раз, когда видел сына.
У младшей сестры Николая действительно из-за брата было множество проблем. Учителя всякий раз упоминали о том, что ее брат сидит в колонии, а она обязательно пойдет по его стопам. Любая травля всегда начинается с начальства, а в случае школы ее негласными организаторами и молчаливыми свидетелями всегда становятся учителя. Вскоре девочку начали травить из-за брата, а потом даже попытались исключить из пионеров. Это вроде бы ничего, но факт исключения из пионеров почти лишал возможности куда-то поступить учиться.
Сам Николай больше никогда уже не смел перечить родителям. Один раз он попытался бунтовать, за что и поплатился тремя годами жизни, а заодно и будущим. Теперь уже он больше никогда не говорил что-то в защиту кого-то из друзей, которые никогда не нравились его матери. Да и не было у него новых друзей, а старые считали его убийцей, насильником и предателем. Не зря ведь Ковалеву и Пашкевичу дали огромные сроки, а он отделался двумя с половиной годами.
Скрепя сердце отец все же помог сыну устроиться на работу, но каждый день не забывал напомнить ему, что он убийца и насильник, навсегда опозоривший имя семьи.
Владимир Пашкевич отправился в колонию строгого режима отбывать свое наказание. По его статье исключалась всякая возможность условно-досрочного освобождения, поэтому он даже не пытался как-то наладить отношения с начальством колонии, но и во внутренние кланы не вступал. Несколько раз его пытались сломать, избивали, провоцировали и подводили под карцер, но он всегда держался до последнего и не бил первым, но, что еще важнее, он не боялся удара. Как и любой молодой человек 1970-х, в его жизни было достаточно драк, чтобы в нем выработалось к ним спокойное отношение. Удар – это боль на минуту, а унижение – навсегда. Унижений в свой адрес он не позволял, из-за чего несколько раз у него случались конфликты не только с сокамерниками, но и с администрацией исправительного учреждения. Вот они легко могли устроить ему настоящий ад на земле, но почему-то не стали этого делать.
Мужчина отправился в тюрьму в начале 1970-х годов, а освободился уже в середине 1980-х. Это была уже совсем другая страна и другое время. Он опоздал на целую жизнь во всем. Ни семьи, ни карьеры, ни будущего у него больше не было. Нужно было как-то научиться жить с клеймом насильника, убийцы и человека, отсидевшего двенадцать лет.
Валерия Ковалева следователь Жавнерович счел своим личным врагом, поэтому не упустил возможность «позаботиться» о нем и после вынесения приговора. Молодого человека отправили в Гродненскую колонию, которая на тот момент считалась одной из самых строгих. В ней вся власть целиком и полностью принадлежала администрации, а малейшее нарушение устава тут же каралось карцером.
Практически сразу после прибытия в колонию Валерий Ковалев узнал, что его жена не беременна. Эта справка была очередной ловкой манипуляцией «Белорусского Мегрэ». Сыщик решил, что новость о сборе подписей за смертную казнь его недостаточно впечатлит. Ковалев вполне мог, учитывая его молодость, решить героически умереть «за правду». Новость о беременности жены его отрезвила и сделала послушным. А уж когда он услышал, как заключенные смеются, когда он рассказывал о «нормальных сокамерниках», то сразу проникся острой ненавистью не только к системе правосудия, но и к системе наказаний. Ему быстро объяснили, что все эти «нормальные» сокамерники, с которыми можно поговорить о жестокости и глупости следователя, о своем деле и о том, как лучше сказать на следствии, конечно, подсадные. Все они обычно действительно проходят по какому-нибудь делу, но соглашаются на то, чтобы докладывать о каждом шаге еще не признавшего вину. В колонии люди, сотрудничающие с администрацией, считались самыми низкими и подлыми. Их ненавидели гораздо больше, чем униженных. Проблема была в том, что сотрудничающих с администрацией было слишком много.
В 1971 году американский психолог Филипп Зимбардо провел знаменитый Стэнфордский тюремный эксперимент, который тогда поразил людей своими результатами. Психолог разделил студентов на две группы: одни должны были играть роль заключенных, а другие – надзирателей. Вскоре эксперимент пришлось остановить из-за участившихся случаев жестокости среди «надзирателей». Невероятный по своей негуманности эксперимент помог понять то, что и так было известно всем закрытым учреждениям, а в особенности тюрьмам. Во все времена и во всех тюрьмах мира заключенные делились на два типа: одни принимали сторону сокамерников, а другие начинали сотрудничать с администрацией. Без таких людей невозможно было бы выяснить настроения среди заключенных, остановить бунты или остановить драки, конфликты и унижения. Иногда администрация начинала злоупотреблять помощью таких людей, а иногда заключенные сами начинали проявлять инициативу и избивать своих же товарищей по просьбе или даже намеку кого-то из надзирателей.
Человеку не под силу сражаться с системой. Можно противостоять отдельному человеку. Можно даже выиграть это противостояние. Система же всегда перемалывает тех, кто ей сопротивляется, в пыль. Можно было ударить кого-то из администрации, нахамить или написать жалобу. Как написать жалобу на всю тюрьму? На все тюрьмы? Единственным способом высказать свой протест против системы остаются самоповреждения, которые до сих пор распространены в тюрьме. Иногда заключенные так поступают из желания оказаться в больнице и на время облегчить себе условия заключения, избавить себя от работы, улучшить питание или избежать общения с сокамерниками. Такое случается нередко, но еще чаще заключенные идут на протест. Чувствуя, что система скоро сломает их, они идут на крайность и демонстрируют свое неповиновение, свою готовность к суициду. Для любой администрации тюрьмы нет большей головной боли, чем смерть заключенного, а уж если эта смерть выглядит как-то сомнительно, то кадровых чисток не избежать, поэтому администрация больше всего боится голодовок и попыток суицида. Бунт можно подавить, но как заставить человека есть? А что, если несколько десятков людей просто отказываются от еды в течение дня, двух или трех? Сложно организовать насильственную кормежку даже для одного человека, что уж говорить о нескольких десятках людей. Заключенных, объявивших голодовку, обычно изолируют от остальных, но слухи о них просачиваются через стены камер с поразительной скоростью.
Самым последним средством протеста становилось самоповреждение. Лезвие или нож, несмотря на все запреты, находились в любой камере. Если заключенного загоняли в угол и он понимал, что еще одного наказания в карцере он не переживет, он просто вспарывал себе живот. Из камеры в камеру гуляли советы о том, как сделать это максимально безопасно для жизни, но такие инциденты все равно часто заканчивались сепсисом, смертью и проверкой всей колонии. Администрация прекрасно понимала, что во всех этих голодовках или порезах нет желания свести счеты с жизнью, но все равно боялась таких заключенных. Своим поведением они могли привлечь ненужное внимание, а единственное, чего боится любая закрытая система, это внимания извне.
Система исполнения наказаний тем временем на полную мощность запустила процесс превращения человека в заключенного. Есть такое понятие, как инициация, то есть присвоение человеку новой социальной роли. Суть этого процесса можно свести к одному простому закону: «забудьте все, о чем вам говорили до этого». Человека нужно научить жить по новым правилам, расставить новые приоритеты и ценности. В случае со службой исполнения наказаний это крайне важный процесс. Если студент вполне может отстаивать право на собственное мнение, отгородиться от своих сокурсников или поссориться с преподавателем, то в случае с колонией все это невозможно. Человека нужно лишить воли к жизни, собственного мнения, имени, всякой индивидуальности. В этом процессе нет жестокости, так устроена система, и сотрудники просто следуют давно прописанным правилам. Процесс инициации необходим для вхождения в любую систему, без него человек не сможет безоговорочно принять к исполнению строгие, иногда абсурдные или глупые требования.
Наглого, своевольного Валерия Ковалева, у которого всегда и на все было свое мнение, нужно было сломать. Обычно человек утрачивает волю к жизни еще на этапе подписания чистосердечного признания, но это был не тот случай.
Поначалу Ковалев мирился с плохой, совершенно несъедобной едой в колонии, но обычно, когда человек привыкает к плохому, все становится еще хуже. В конце концов молодой человек не выдержал, вылил на сотрудника тарелку с едой и возмутился «этими помоями». В тот раз его очень сильно избили в воспитательных целях и бросили в камеру. Все последующие дни он так и лежал в камере, не вставая. Никто не собирался отправлять его в больницу. Тогда он взял лезвие, которое всегда есть в любой камере, и полоснул им себе живот. Когда он залил кровью всю камеру, администрация все-таки вызвала доктора. Врач наложил скобки, а вечером молодого человека отправили в карцер на две недели. В следующий раз он порезал себя в день, когда его решили перевести в камеру с людьми, которые считались опущенными. Его опять отправили в карцер, который представлял собой маленькую холодную комнату с окном под потолком. Самым страшным здесь было то, что человек оставался здесь один на один со своими собственными мыслями. Нельзя курить, читать, говорить. Ковалев лежал в карцере, пытаясь как-то остановить кровь из резаной раны. Так прошло пятнадцать дней. Ближе к концу наказания, чувствуя, что он постепенно умирает, он прислонился к стене и закурил. За это дали еще двенадцать суток карцера.