Я резался четыре раза. Это распространенный способ сказать, что тебя не сломали: порезать себя самому. Помню, врач пришел и наложил скобки на рану, а потом я остался лежать. На столе хлеб. Я ж тогда на голодовке был семь дней. Вижу, огромная крыса[8] ползет к хлебу, но залезть не может. Пришлось в нее бинтом бросить. Она его схватила и убежала. Охранник потом подошел, сказал в шутку, что думал, она сожрет меня.
Так продолжалось день за днем. Администрация пыталась его сломать, то отправляя в карцер, то лишая свиданий с женой, то заставляя его с только что зашитыми ранами работать на строительстве нового барака. Чем больше его пытались сломать, тем чаще он писал жалобы, тем ожесточеннее конфликтовал с администрацией. Для него каждый сотрудник колонии превратился во врага, садиста и палача. Конечно, не все было так плохо. Большинство сотрудников колонии не испытывали ни малейшей ненависти к заключенным. Видя ожесточенного и громкого Ковалева, они понимали, что все дело в его молодости. Многие даже уважали его за эту несгибаемость и помогали то с едой, то с передачами.
Так прошла целая жизнь. Он отсидел двенадцать лет, а вскоре его должны были перевести в другую колонию, в которой ему предстояло пробыть еще семь лет за систематическое нарушение режима колонии.
1984–1985 гг. Деревня Солоники. Витебская область
Когда ребенок видит, что родителям до него нет никакого дела, он обычно начинает нарушать правила. Если не помогает, то начинает бить сверстников или воровать. Тогда-то уж на него обратят внимание. Люди взрослеют. Совершают уже другие поступки, но мотив остается прежним. И все так же их не замечают.
Чуть ли не каждый месяц где-то в окрестностях Полоцка обнаруживали новый труп задушенной женщины, но никому не было до этого дела. Милиция находила все новых «виновных» по делу. Ими оказывались какие-то ничтожные, никому не нужные люди, которым нечего было сказать. Никто так и не обратил на него внимания. По меньшей мере пятеро девушек отбились от него и успели выскочить из машины. Они видели его в лицо, но он даже не подумал за ними бежать. Все они могли дать описание внешности, опознать его. Пару раз даже опознавали… и переходили на другую сторону улицы. Он написал письмо, которым хотел все объяснить и обо всем рассказать, но это тоже никого не заинтересовало.
Жена объявила ему о том, что собирается уйти от него, а он ничего с этим не мог поделать. Он даже ничего не смог сказать. В горле появился ком, и он смог только улыбнуться и сказать что-то нечленораздельное. Постепенно он начал бояться выходить на улицу. Открытое пространство стало пугать его. Оно ассоциировалось у него с «охотой», на которой нужно каждую секунду следить за тем, чтобы его никто не увидел. Теперь это же он чувствовал всякий раз, когда оказывался на улице. Еще больше он боялся себя. В такие моменты он уже непроизвольно начинал выискивать глазами женщин, которых можно было бы задушить. По дороге на работу он встречал только знакомых, родственников или жен друзей. Никого из них он не хотел убивать. Этого он боялся больше всего. Причинить боль кому-то из знакомых, живых людей ему казалось аморальным и кощунственным. Те девушки, которых он встречал в лесу, не были для него людьми. Он не знал их имени, не знал, что их волнует, о чем они мечтают. Важно было заставить их замолчать, услышать то, как последний воздух покидает их легкие, понять, что они больше никогда не засмеются своим отвратительным девичьим смехом.
Единственной, кто по-настоящему делал его счастливым, была дочь. Первого сентября 1985 года Лена пошла в пятый класс. Она была горда тем, что с отличием окончила начальные классы. Как и все девочки ее возраста, она очень волновалась за хорошие оценки. Пятого сентября 1985 года Геннадий Михасевич пошел встречать дочь и сына из школы. Он собирался съездить с ними в Полоцк, чтобы купить что-то для школы в центральном универмаге города.
В толпе детей, выходящих из школы, он их не заметил. Геннадий постоял перед входом еще какое-то время, поздоровался с парой других родителей, которые пришли сюда забирать своих детей, а затем решил обойти здание. Он заметил мелькнувшую за углом бойлерной знакомую голову с двумя аккуратно заплетенными косами почти сразу, но не окликнул. Всякий раз, когда от него требовалось повысить голос, что-то ему мешало, как будто в этот момент у него отнималась способность издавать звуки. Это проявлялось не только в стрессовых ситуациях, но и в таких, как сейчас.
Лена с братом и двумя подругами были заняты чем-то крайне увлекательным. Одна девочка воровато озиралась по сторонам, как будто здесь затевалось нечто незаконное или опасное. Лена вдруг подпрыгнула, предвкушая что-то веселое, а сын Геннадия вдруг подбежал к стене бойлерной, присел на корточки и начал сосредоточенно дышать. Мужчина узнал это детское развлечение, но окликнуть детей все еще не мог. Он ускорил шаг.
Раздался громкий, оглушительный детский хохот. Таким смехом обычно маскируют страх. В эту секунду Михасевич вышел из-за угла и увидел картину во всей красе. На земле перед тремя девочками дергался в конвульсиях первоклассник Семен Михасевич. Школьницы смеялись, наблюдая за чужим «собачьим кайфом». Геннадий положил руку на плечо дочери. Девочка обернулась и увидела окаменевшее лицо отца. Сейчас она испугалась по-настоящему. Ей казалось, что все это невинное развлечение не страшнее игры в мяч, но, увидев лицо отца, она поняла, что совершила что-то по-настоящему ужасное.
В Полоцк в тот день они не поехали, но вечером Геннадий все же уехал куда-то на несколько часов, а вернулся уже глубоко за полночь. На следующий день возле одной из деревень Полоцка был найден очередной труп девушки.
Нужно было затаиться на время, а лучше куда-то уехать, но Михасевич продолжал по инерции жить так, как привык. Месяц назад жена сказала, что собирается подать заявление на развод, но они вроде бы продолжали жить так, как и раньше. Они вместе вели быт, ужинали, даже ходили куда-то по вечерам. Ни дети, ни соседи не замечали ничего особенного.
В тот день жена устроила генеральную уборку, а Геннадий собирался отправиться к родителям. Женщина потребовала помочь ей, и они поссорились. Наверное, впервые за долгое время. Геннадий ушел на кухню и нацарапал что-то на бумажке, а потом, не сказав ни слова, вышел на улицу.
Он отправился в Витебск. Дорога заняла непривычно много времени. Возле деревни Павловичи, в окрестностях Витебска, он заметил на остановке юную девушку в теплой кофте и с косынкой на голове. Михасевич притормозил и предложил подбросить ее до города. Девушка радостно согласилась и села в машину.
На следующий день Николай Игнатович выехал на место преступления. Девятнадцатилетнюю Клавдию Пирогову изнасиловали и задушили ее собственной косынкой. В горле девушки эксперт нашел записку, на которой детским, чуть корявым почерком было написано:
«За измену – смерть! Смерть коммунистам и их прихвостням!
“Патриоты Витебска”».
15Тень чужих ошибок
1985 г. Витебск
Николай Игнатович возглавлял поиски Витебского душителя вот уже полтора года. После того как они решились объявить о маньяке по телевидению, весь город только и говорил об этом. Люди боялись выходить на улицу, боялись отпускать своих жен и детей гулять в одиночку. Страх обычно появляется в компании с ненавистью. В памяти людей был еще жив рассказ о том, как осудили пятерых невиновных по мозырскому делу, да и в целом у людей накопилось много претензий к работе милиции. У кого-то избили друга или родственника в отделении, кого-то незаконно задержали, а кого-то и судили. Все это люди начинали припоминать в разговорах о душителе. Ни милиция, ни прокуратура ничего, казалось, не делали. В статье о мозырском деле рассказывались дикие истории о плане-перехвате, парализовавшем весь город. Там убили всего двоих, а здесь количество жертв уже было в десятки раз больше, но никаких перехватов никто не устраивал. Каждую убитую девушку теперь считали жертвой маньяка. Дела велись и раскрывались. Николай Игнатович за это время сумел выстроить чуть ли не с нуля всю следственную работу. Больше никто никого не арестовывал на пятнадцать суток за хулиганство, никто не выбивал ногами признания. Все были заняты поиском улик и вещественных доказательств. Их действительно стали находить. По одному только делу о душителе набралось уже несколько десятков вещдоков, которые, правда, ничем не помогали делу. За это время они раскрыли несколько десятков убийств, но всех интересовал только душитель.
Игнатович доложил о найденной записке начальству, а спустя пару часов следователю позвонили и попросили задержаться на работе. Ближе к семи вечера приехал вежливый человек в штатском и привез письмо. Оказалось, что оно вот уже несколько месяцев лежало в КГБ. Письмо редактору газеты «Витебский рабочий» сочли опасным и отправили на рассмотрение, а в КГБ на него просто не обратили внимания.
– Видно же, что это один психопат, а не организация, – пояснил молодой человек.
– Один психопат тоже может быть опасен, – пробормотал следователь, не заметив того, как оскорбился этому парень в штатском. Игнатович никогда таких вещей не замечал.
В масштабах СССР таких писем было много. Большого значения документу не придали, но когда через несколько месяцев записка с точно такой же подписью появилась в кляпе убитой женщины, об этом сразу же доложили в Москву.
В тот же день следователь отдал письмо и записку на графологическую экспертизу.
– На первый взгляд записку и письмо писал один человек, но сам почерк в обоих случаях человек сознательно пытался изменить. Неспециалисту это трудно сделать грамотно, но и определить хозяина почерка по такому образцу сложно, – заявил эксперт.