Ну, ладно, шахтеры, стучат своими дурацкими касками, словно думают напугать этим Эльцына и правительство, которых и подсадили на своих плечах в Кремль, требуют зарплату за полгода — год; бюджетники ноют, униженно просят выдать им деньги, студенты бузят — как комарики в медвежьей берлоге, вместо того, чтобы переворачивать и жечь машины; а что же «Человек с ружьем», он то чего на коленях ползает? Чем больше Анатолий думал об этом, тем сильнее поражался загадочности русской души. В армии офицеры среднего и младшего звена стали стреляться пачками, совершая чуть ли не коллективные самоубийства. В оставленных на прощанье записках красной нитью проходит одно: «Жить больше невозможно. В моей смерти прошу никого не винить». Как же «никого»? — думал Анатолий. Неужели, так уж никто и не виноват? Что ж вы за слепые котята такие? Неужто не видно и не ясно, кто довел вас, вашу семью, детей и всю Россию до такого скотского состояния? Зачем же направлять дуло пистолета себе в лоб, если можно найти другую цель? Один выстрел — и ты станешь национальным героем, народ тебе памятник поставит. Если они поступают с тобой так, поставив тебя вне закона, то и с ними надо обращаться, как с озверевшими волками. Отстреливать. Нет, в 17-м году, «человек с ружьем» вел себя иначе…
Все эти мысли были навеяны Анатолию коротким сообщением по радио, из раздела «криминальная хроника»: известный владелец компании «Бабочка» Гапониди, создавший громадное состояние за счет разорившихся вкладчиков, был застрелен своим же собственным охранником, неким Герасимовым, который был также убит другим телохранителем. «Молодец, парень! — подумал о Герасимове Анатолий. — Жаль только, сам не уцелел. Подал другим пример что надо делать со всей этой мразью…» Но кто такой Гапониди? Шестерка у паханов. А они сидят в Кремле. Вот в кого надо целиться. Там — корень зла.
Киреевский не был человеком кровожадным и чтил христианские заповеди, но сколько можно подставлять то левую, то правую щеки? Со слугами Сатаны надо бороться, и он оправдывал незнакомого сержанта, который выбрал свой путь и прошел по нему до конца, поставив точку карающим выстрелом. Простит ли его Господь? Примет ли в Царствие свое? Уж он-то заслуживает большего прощения, чем владелец «Бабочки», жульничество которого повлекло за собой смерть, возможно, сотен людей. Две души отлетели с земли почти одновременно, выпорхнули из бренных тел: любителя бабочек Гапониди и деревенского паренька с берега Нерли, и Бог им будет в дальнейшем Судьей.
Размышления Анатолия прервал короткий стук в окно. За стеклом маячило белозубое лицо Днищева, он улыбался и махал руками, будто парил в воздухе, среди падающих снежинок. «Что за чертовщина?» — подумал Киреевский. Он подошел к окну, помедлив несколько секунд, открыл створки. В комнату ворвался ледяной ветер, с яростью набросившись на разложенные по столу листы бумаги.
— Ну, наконец-то! Я уже замерз, — произнес Днищев: он стоял на ступенях пожарной выдвижной лестницы. Перебравшись в комнату, Сергей высунулся из окна и прокричал: — Спасибо, хлопчики, можете отчаливать!
— В следующий раз ты просочишься через водопроводный кран, — холодно заметил Анатолий. — Чего тебе надо?
— Соскучился. Найдется что-нибудь выпить, поесть?
— Посмотри в холодильнике. И проваливай.
— Уйду, когда ответишь мне на один вопрос.
Днищев ушел на кухню, потом вернулся с полной тарелкой и стаканом пива в руке. Заглянул через плечо приятеля на отпечатанные страницы. Насмешливо свистнул.
— То же мне, Плутарх выискался! А ты знаешь такое правило: не можешь писать — не пиши?
— Пошел вон! — Анатолий даже не обернулся. Он рассматривал масонские символы и знаки розенкрейцеров, переданные ему на днях Кротовым. Продолговатый прямоугольник означал помещение, ложу, в которой собираются «вольные каменщики», но этим же знаком до Птолемея обозначалась и вся Вселенная. «Востоком» у них называлось высшее управление, край избранных. А череп, кости и гроб — символизировали презрение к смерти, печаль об исчезновении истины. Меч — карающую казнь изменника.
Днищев за его спиной вновь присвистнул, только как-то иначе, удивленно.
— Что это? — спросил он, ткнув пальцем в бумагу.
— Ветвь акации, — раздраженно отозвался Анатолий. — В масонской символике она означает бессмертие.
— Так, так, так…
Сергей сразу же вспомнил название аэроклуба Гершвина, возле которого произошла автокатастрофа. Случайно ли такое совпадение? Вряд ли. Бессмертие — для избранных, смерть — гоям. Мысли закрутились в голове Днищева. То, что Гершвин причастен к аварии — он не сомневался, но его «птицеферма для пернатых», где собираются представители высших слоев общества — политики, бизнесмены, журналисты, а также проходят и военизированные учения, очевидно, вообще связана с масонской гильдией. Недаром, в беседе с майором Чернявко, Сергей окрестил этот гершвинский змеюшник Бильдербергским клубом. Очень похоже.
— Что ты там бормочешь? — спросил Анатолий.
— Сотворяю намаз. Кстати, куда делся мой любимый вальдхунд? Почему собака не встретила меня радостным лаем? Распустились вы тут оба…
— Леры больше нет, — мрачно ответил Киреевский, помолчав. — Четыре дня назад ее убили.
— Как? — опешил Днищев. — Что за ерунду ты несешь?
— Это не ерунда… Ты же знаешь, я всегда отпускал ее гулять, а потом она возвращалась, когда набегается, и лаяла под дверью. А в тот день… Было уже довольно поздно, а ее все нет и нет. Я решил выйти во двор и поискать ее. Открываю дверь, прямо передо мной, на пороге лежит большой куль, какой-то мешок из рогожи. Ну… я нагнулся, развязал его.
— Можешь не продолжать, — произнес Днищев. — Ясно.
— Ее сначала отравили, а затем перерезали горло, — глухим голос отозвался Анатолий. — Так бы она к себе никого не подпустила.
— И к тебе тоже, — добавил Сергей. — Ты сказал об этом Кротову?
— Нет. К чему? Это мои проблемы.
— Напрасно. Тут дело не чистое. Когда старушки травят, во дворе собак — это понятно. Но они не перерезают им глотку. Это — предупреждение тебе. Ладно, разберемся. Я подарю тебе другого щенка.
— Не надо.
— Тогда — удава. Его можно кормить раз в месяц. И носить на шее, как галстук.
Днищеву хотелось немного развеселить Анатолия, развеять хмурые тучи на его лице. Но это ему не удалось.
— Пойду я, — сказал он, шагнув к окну. — Забыл! Пожарная машина-то уже уехала. До чего же не хочется выходить, как все нормальные люди, через дверь! Ненавижу эту дурацкую привычку. Ответь мне напоследок на один вопрос, с которым я к тебе и явился: вспомни, пожалуйста. Извини, что опять возвращаюсь к больной теме. Ты сказал следователю, что успел разглядеть в кабине «КАМАЗа» двух мужчин. Но ты мог запомнить и во что они были одеты: рубашки, куртки, их цвет. Меня интересует шофер. Тогда, после шока, ты ничего этого не сообщил. Но у тебя могло отпечататься в подсознании. Прошло время, и…
— Короче, — нахмурившись, произнес Анатолий.
— Короче так: не было ли на шофере брезентовой куртки желтого цвета?
— Да-а… Припоминаю, — после некоторого молчания, ответил Киреевский. — Кажется, да. Точно, я уверен. А откуда ты об этом…
— Так я и думал, — перебил его Днищев. Он попал в точку: «бомж», найденный в трех километрах от аварии и голова которого была расплющена в лепешку, был одет именно в такую куртку. От него либо избавились по необходимости, чтобы замести следы, либо «наказали», за то, что он не справился с порученным делом: Киреевский-то остался жив… А теперь, похоже, они вновь начали за ним охоту.
Перед тем как выполнить акцию возмездия, Герасимов решил — что надо сделать с рукописью Просторова, которую он так и не дочитал до конца. Слишком торопился, слишком спешил, что бы покарать подлеца, жирующего на людском горе. Возможно, прочитай он всю рукопись целиком — и поступил бы иначе, судьба бы повела его по другому пути — к Русскому Ордену. Но сейчас перед ним была самая крупная дичь на его горизонте, которую он, волею случая, должен был охранять. Сиди подобная дичь в Кремле, он и тогда бы нажал на спусковой курок, до такой степени отчаяния и ненависти был доведен. Борис из соседнего подъезда, любовник его жены, привел Герасимова к Гапониди, тот был зачислен в охрану, через несколько дней — когда подвернулся удобный случай — и произошла трагедия, всколыхнувшая общество. «Началось…» — подумали многие. Цепные псы стали убивать своих хозяев. Глядишь, и произойдет нечто подобное «албанскому варианту», где жители маленькой горной страны показали всему миру — и в первую очередь России, ее народу, — как надо поступать с грабителями и что делать?
Но прежде, чем сделать тот роковой выстрел (и получить ответную очередь из автоматического оружия от Бориса), Герасимов определил судьбу коричневых папок. Он знал, что материал представляет большую ценность и должен стать достоянием общества, но наивно полагал, что лучший способ достичь этого — передать рукопись в какую-нибудь газету. Уж там разберутся, как поступить с ней дальше. Там сидят профессионалы, это их дело. Но куда именно? В киосках и на лотках было столько самых разнообразных газет! А он совершенно не ориентировался в них. Единственное, что выписывали в его семье — был «МК», которую взахлеб читали жена и теща. Статьи из нее пересказывали и товарищи по работе. То смеясь, то плюясь. Значит — решено. Взяв с подоконника свежий номер, Герасимов бегло просмотрел его: вроде пишут правильно, хотя и не поймешь сразу. Есть какая-то гнусная хитреца, издевка, словно кто-то прячется в зеркале и корчит тебе рожки. А кому именно отправить портфель в посылке? А вот хотя бы этому… Выбрав фамилию под одной из статей, Герасимов отправился на почту, упаковал в коробку портфель с папками и написал адрес: «Газета „Московский комсомолец“. Юрию Шепотникову»…
…Когда пронырливому заместителю главного редактора положили на стол посылку, он побледнел. Почему-то Шепотников сразу же решил, что внутри бомба, и с ним хотят «разобраться», как пару лет назад с Холодовым, который тоже был слишком болтлив. Он даже чувствовал, что это — наказание за «наводку» на Гершвина — в приятной беседе с тем психом из Домжура