операция была концептуально продумана в недрах спецслужб. Именно этот сценарий заставит «первого президента» согласиться на досрочную отставку. Данный компромат может быть активизирован в случае необходимости…»
Лавр Бордовских вновь усмехнулся: что знают двое, знает свинья.
В дверь постучался и вошел Логинов, его помощник.
— Последние аналитические выкладки по взрывам, — ровным голосом произнес он.
Генерал не ответил. Он пустыми глазами глядел в висящее на стене зеркало.
— Правление Ельцина закончилось тем, что терроризм в России стал таким же обыденный явлением, как снег и дождь, как эхо в горах или крик «Ау!» в лесной чаще. Именно так это многие и воспринимают. У нас в Липецке — Бог миловал, ничего подобного нет, хотя Липецк — родина не только первого марксиста Плеханова, но и родина террора. В городском парке до сих пор стоит памятник в честь первых террористов — Желябова, Квятковского, Ширяева и прочих…
— Осиное гнездо терроризма свито на территории Чечни, это очень опасно. Надо вести более активную борьбу с ними и принимать более серьезные меры защиты.
— Мировой терроризм — это такое зло, которое может появиться в любую минуту и в любом месте.
— Из Москвы надо метлой вымести всех кавказцев, пусть живут и торгуют в своих республиках.
— Терактов не ждем. Наши жители относят себя к мирному и доброму народу единой России, того же желаем и всем.
— Я полностью поддерживаю Путина в наведении жесткого порядка в стране.
— Мы ровным счетом ничего не знали о готовящихся взрывах. Если бы получили какую-нибудь информацию, мы бы предупредили власти и общественность. А кто вам сказал, что взрывы — дело рук чеченских боевиков? Это только версия, причем далеко не основная. Подумайте, где мы, а где Чечня?
— Президент Ельцин должен отреагировать на теракты наведением порядка в силовом блоке России, поскольку сегодня стало очевидно, то, что ни внешняя разведка, ни разведструктуры других служб не умеют ни адекватно внедряться в террористические организации, ни наносить превентивные удары. И перестать отдавать целые пласты российской хозяйственной жизни кавказцам, господствующим, например, на городских рынках. Покуда они там — в Москве и в стране возможно что угодно.
— Взрывать здания могут не только ваххабиты, но и представители любого другого вероисповедания. Ваххабиты в массе своей вовсе но агрессивны, они такие же мусульмане-суниниты, как многие другие.
— Мне уже надоело оправдываться! За эти дни более 400 чеченцев оказались в следственных изоляторах. А там далеко не бандиты. Не дадут нам спокойно жить на нашей территории — захватим центр России! Немцам это не удалось, а чеченцам удастся. И еще: если мы захотим кому-нибудь отомстить, тем же генералам, то сделаем это другим способом. У нас есть адреса, списки… И я горжусь, что слово «чеченец» вызывает панику у россиян и холодный пот у москвичей. Сами нас довели!
— Я не знаю, кто это взрывает. Чеченцы к этому отношения не имеют. Может быть, спецслужбы Москвы. Вчера Басаев еще раз повторил, что он не взрывал мирных жителей. Чечню опять хотят сделать разменной монетой на выборах, как это было в 1996 году. А чьими руками это делается, для чеченского народа не имеет значения.
— Мы этих черных сами ненавидим, будем их давить. И сколько бы они нам денег не совали, добрыми знакомыми не станут, под их управление мы не поедем… А взрывы, эти не забудем и не простим! Что интересного — так за две недели до взрыва из этого дома в Печатниках три кавказские семьи уехало…
— Я боюсь, не уходи из дома, мне страшно оставаться одной, я чувствую, что взорвут и наш дом.
— Если день траура не станет днем пробуждения национального сознания к Истории, это будет первым из нескончаемой серии дней траура.
— Мы с мамой выскочили и стали собачку откапывать, ее засыпало, кричу: «Где Олечка? Где Петя?» Тьма, тьма…
— И тот и другой взрыв разработан боевиками Хоттаба. Заряд самодельных взрывных устройств состоял из смеси аммиачной селитры, алюминиевой пудры и промежуточного заряда — пластида, а в качестве главных составных частей адских машин использовались электронные часы «Касио» и батарейки «Крона»…
— Своими взрывами они разбудили миллионы тех, казалось был ни при чем. И вместе со спящими подняли к свету нашу древнюю дремавшую сущность. Вместо иррациональной паники — метафизический гнев. Развалины взрывов — из них в небо бьет огонь — стали священным местом приобщения к общерусскому духу… Сегодня, среди оставшихся на Каширке растет новый Ермолов. В соседнем доме на Гурьянова смотрит из окон на пепелище юный Воронцов. За своих чеченских выродков ответит весь народ. Перевоспитать щенка шакала нельзя. Еще нигде и никогда теракты не могли стать защитой от стратегических бомбардировщиков. Их там, в Чечне — горстка. Каждый день бомбежек — по тысяче трупов. За год — триста тысяч. Посмотрим, сколько эти «свободолюбивые» выдержат…
— Для олигархов взрывы жилых домов оказались не более чем информационным поводом для очередной атаки на позиции соперничающего клана…
Глава восьмая
В Горках-10, на даче у Галовина собрались действующие члены «Черного ордена». Не все здесь были посвящены в тайну операции «Новев ковчег», но речь по большей частью шла именно о взрывах домов в Печатниках и на Каширке. Присутствовали Яков Рудный, Дугин, Мамлеев, сам Галовин, еще какие-то странные, почти инфернальные личности, несколько иностранцев. Приехал инкогнито и генерал Лавр Бордовских. Мамлеев привез с собой Анатолия Киреевского, он сам напросился на встречу. Ему хотелось видеть этих людей, идущих по такому откровенно ложному, языческому пути. По пути дьявола. Ему не требовалось понять их — просто увидеть, может быть, последний раз в жизни. И он не оставил свою шальную мысль — убить одного из главных виновников трагедии — Якова Рудного, этого мастера «новых политических технологий». Сейчас Рудный сидел рядом с ним и что-то объяснял шепотом. Кажется, рассказывал об эзотеризме, которым тут было пропитано все: от черепа на столе хозяина, до размалеванной свастики по стенам. И Киреевский жалел только об одном, что ему так и не удалось завладеть пистолетом Кротова. Он был готов принести себя в жертву, убив хоть одного негодяя.
— Позднесоветское общество проживало вне истории и вне осознания истории, — шептал на ухо Рудный. — В целом все было хорошо, за небольшими деталями, хотя однообразно. Все были уверены, что так будет и дальше. Неопределенно вперед. Это смертно — когда живешь так — как будто ничего нет. Все приблизительно равноценно. Нет дифференциации. У существования отсутствует острый горький вкус. Бытие под подушкой. Сознание под подушкой. Нужен катарсис, нужен взрыв…
Дугин, словно подхватив его мысль, говорил громко, для всех:
— С середины 90-х годов мы оказались в истории. Но это на уровне бытия. На уровне сознания — мы явно отставали. История — есть катастрофа, риск, драма, боль, взрыв, чудовищная неопределенность, вовлеченность в развернувшиеся на вчера еще плоском пространстве непреодолимые лабиринты. Реформаторы и консерваторы — это мертвые в ожидании Страшного суда. А тем временем вокруг и вовне России идет реальная жизнь. Мерно ползет на границы атлантический враг, приходят в движение буйные малые массы периферийных народов, пробудившиеся первыми, и оскаленно кусают нашу дремотную тушу. Мы, господа, движемся во сне, кого-то давим, кого-то по великански отшвыриваем, не замечая, не просыпаясь…
Дугина несло, лицо его было малиновым, воодушевленным. А сидящий рядом с Киреевский Рудный, напротив, необычайно бледным, сосредоточенным, как старческий юноша.
— И вдруг! — возвысил голос «Господин Ду». — Вдруг — взрыв. В самой сердцевине дремотного быта, расслабленного, с вялыми и уютными папой и мамой, бабушкой на балконе — все летит в черную бездну… Теракт. Все поражены случившимся. Но не потому что много жертв, не потому, что дети, не потому, что невинные. И даже не потому, что в Москве. Но потому, — он поднял вверх указательный палец, — что в Печатниках поставили страшную таинственную печать на наше пробуждающееся сознание. И это должно было произойти, должен был случиться шок. История, с которой сшибается моз и есть шок. История — это теракт. Это кровь. Это не сон. Это всегда справедливость и несправедливость, вина и невинность, закономерность и произвол, достоинство и случайность — все ставится под трибунал, под знак вопроса, а суд выносится на краю балкона девятого этажа: столкнут — не столкнут. Это история. Человеческая история. Другой нет.