– Вероятно, выиграл… – отвечал Сигизмунд Владиславович, пожимая плечами.
– Вот счастливец!.. Если бы и мне так! Ведь покуда векселя не уплачены, мне более не откроют кредита. Не знаешь ли ты, у кого бы занять?
– Мудрено! Мог бы Вельский дать, да он сам в тисках, да еще задумал купить дачу.
– Черт возьми!.. А ведь сегодня вечером мне так необходимы деньги.
– Да отчего ты не потребуешь от отца из своих? – сказал между тем граф.
– Что ты, что ты… Он не даст…
– Да как же он смеет?
– Я дал клятву у постели моей умирающей матери не выходить из его повиновения… Она пригрозила мне загробным проклятием.
– Какой вздор…
– Нет, лучше об этом перестань говорить… Ты не поймешь меня.
– Еще бы… – усмехнулся Сигизмунд Владиславович.
– Нет, не говори…
– Да я молчу.
– А деньги мне все-таки сегодня нужны.
– Да и не сегодня только… Ты забыл за последнее время «маленькую Клодину», Капитолина Андреевна просила тебе напомнить.
– Ах, какая это скучная история… Мне, признаться, с ней с некоторого времени тяжело… Она не такая девушка, о какой я мечтал.
– Ага, тебя притягивает другой магнит.
– Нет, Сигизмунд, не то… Я говорю правду… Действительно, у меня раскрылись глаза на мой идеал только при встрече с Елизаветой Петровной Дубянской… Вот идеальная девушка… При ней всегда страшно, вдруг она глянет в мою душу и сразу узнает ее темные тайны… Я и решил навсегда покончить с Клавдией Васильевной… Она мне нравится, но любить ее я не могу… Я люблю…
– Дубянскую?
– Да, ее… Но это, увы, мое несчастье. Она не полюбит меня.
– Почему же?
– Потому что, мне кажется, она любит.
– Кого… Сергея?
– Нет… Я, впрочем, высказываю только предположения. Мне кажется, что Сиротинина.
– Вашего кассира?
– Да…
– Ну, это конкурент не опасный, сын банкира всегда будет иметь перевес над кассиром в сердце современной девушки.
– В том-то и сила, что она не такая… Не современная.
– Оставь, все они на один покрой… Но где же она познакомилась с Дмитрием Павловичем?
– Она жила до поступления к Селезневым у его матери, которая была дружна с матерью Елизаветы Петровны.
– А… Но как же быть с Клодиной?.. Она, кажется, не на шутку привязалась к тебе, и разрыв может гибельно отразиться на ее здоровье… Девушки ее комплекции легко впадают в чахотку от неудавшейся любви… Ты, конечно, ее обнадеживал?
Иван Корнильевич потупил глаза и после некоторой паузы произнес:
– Если так, то я способен на все жертвы… Я женюсь на ней, хотя бы от этого рушилось все счастье моей жизни.
– Жениться – это уже слишком, но обеспечить надо… Тем более, что она в таком положении.
– Что-о-о? – вскрикнул Алфимов.
– Мне вчера сообщила об этом Капитолина Андреевна, прося тебе напомнить о Клодине.
– В таком случае, она солгала тебе… Клянусь тебе, что до такой близости я не доходил!
– Странно, удивительно.
– Клянусь тебе жизнью!
– Однако… Зачем же Усовой лгать?
– В таком случае, она… Я имею полное право не иметь с нею более дела!
– Гм! Но ведь она станет громко кричать, что ты отец ее ребенка, и все поверят ей, благодаря тому, что ты часто бывал с ней вдвоем… Наконец, она обратится к твоему отцу и потребует или платы за молчание, или брака.
– Это возмутительно!
– Что делать. Разве тебе кто поверит, если ты будешь уверять, что просиживал с ней часами с глазу на глаз, но только платонически любовался ею… Все будут хохотать над тобой.
Молодой человек опустил голову.
Сигизмунд Владиславович наблюдал за ним с выражением Мефистофеля. Он понимал, что Алфимов всецело в его руках.
– Что же делать? – растерянно спросил он.
– Давай мне две тысячи рублей и предоставь устроить это дело. Даю тебе слово, что ты никогда более об ней не услышишь.
– Голубчик, устрой… Видеть я ее не могу… Я ее презираю…
– Говорю, устрою… Давай деньги.
– Ах, да, деньги.
Иван Корнильевич растерянно взглянул на счета, но затем вдруг сразу как будто успокоился.
Граф Стоцкий наблюдал за ним глазами хищного зверя.
– Ну, делать нечего… Сегодня вечером я дам тебе две тысячи.
– Хорошо, так до вечера… – произнес Сигизмунд Владиславович и вышел из кабинета.
XVПервый шаг
Горькое чувство овладело Иваном Корнильевичем, когда он остался один.
Девушка, которую все же, как ему казалось, он любил, к которой относился с предупредительной нежностью и не решался сделать решительного шага, не проверив силы и продолжительности своего чувства, которое и оказалось на самом деле мимолетным, так нагло обманула его!
«Я принужден теперь сделаться вором, – неслось далее в голове Алфимова. – Дорого приходится расплачиваться за любовь. И кто знает, сколько еще новых безобразий поведет это за собой? Дурные дела тем и ужасны, что ведут за собою всегда еще много дурных дел. Это-то и составляет их проклятие».
В это время в дверь постучались, и в кабинет вошел кассир конторы Дмитрий Павлович Сиротинин.
Последний был молодой человек лет двадцати семи, шатен, с выразительным и даже красивым лицом и с прямо смотревшими на собеседника светлыми, честными глазами.
Одет он чисто и аккуратно, но без малейшей претензии на франтовство.
Он был единственный сын Анны Александровны Сиротининой, подруги покойной матери Елизаветы Петровны Дубянской.
В квартире этой-то Сиротининой, на Гагаринской улице мы впервые и познакомились с молодой девушкой.
Мать чуть не молилась на сына, который платил ей восторженным обожанием.
С Елизаветой Петровной Дмитрий Павлович был другом раннего детства, затем они расстались и встретились лишь по приезде Дубянской в Петербург.
Окончив одним из первых курс в коммерческом училище, Дмитрий Павлович поступил на службу в государственный банк, где обратил на себя внимание начальника исполнительностью и аккуратностью и был самим директором рекомендован Корнилию Потаповичу Алфимову для его банкирской конторы.
Старик Алфимов скоро и сам оценил Сиротинина, и несколько исполненных им прекрасно иногородних поручений и освободившееся в конторе место кассира привели к тому, что Корнилий Потапович назначил на это место Дмитрия Павловича.
Мать и сын жили очень скромно, и последний тщательно копил деньги из своего довольно хорошего жалованья, чтобы купить дачку в Лесном, о чем мечтала Анна Александровна как о «своем уголке».
Ко дню нашего рассказа сумма в две тысячи рублей, первый взнос за дачу, продававшуюся в рассрочку, была готова, и Дмитрий Павлович хотел именно в этот день обрадовать мать этим известием.
Было еще, кроме матери, существо, которое любило его.
Иван Корнильевич не ошибся – это была Елизавета Петровна Дубянская.
Она успела за несколько месяцев совместной жизни в квартире его матери оценить душевные качества Дмитрия Павловича, и он являлся первым мужчиной, затронувшим в ее сердце теплое чувство любви – именно то чувство, которое живет годами, а не вспыхивает и угасает, как страсть.
Сиротинин со своей стороны хотя и не задавал себе вопроса об отношении своем к жилице своей матери и подруге своих детских игр, но чувствовал к Елизавете Петровне какое-то, казалось ему, родственное влечение, и в особенности оно ясно определилось для него с момента отъезда Елизаветы Петровны из их дома.
Разлука – лучший оселок чувств.
– Что вам угодно, Дмитрий Павлович? – спросил у вошедшего Иван Корнильевич.
– Шесть часов. Потрудитесь принять кассу.
– Хорошо, я сейчас иду…
Обыкновенно Иван Корнильевич быстро, почти механически пересчитывал кредитки и записывал свертки золота и векселя, но сегодня он беспрестанно путал и по нескольку раз проверял одни, и те же пачки.
– Дмитрий Павлович, – сказал он наконец, – дайте-ка мне вексельную книгу.
– Вексельную книгу? – с удивлением спросил Сиротинин. – Она заперта вместе с другими книгами, а тот, кто ее ведет, уже ушел…
– Тогда копировальную…
Дмитрий Павлович ушел исполнить приказание, и в ту же минуту несколько пачек с сотенными кредитными билетами исчезли в боковом кармане Ивана Корнильевича.
Несчастный весь дрожал от волнения.
– Вот копировально-вексельная книга, – проговорил Дмитрий Павлович, входя в помещение кассы.
– Благодарю вас. Но я навел уже справку по записям… Потрудитесь принять кассовую и мемориал. Я уже внес все к себе.
Он нерешительно взял шляпу и прибавил:
– Я, вероятно, опоздаю завтра, а могут случиться большие платежи.
– Так я велю дисконтировать их в банке, – сказал Сиротинин.
– Нет, лучше возьмите ключ.
– Это против правил, Иван Корнильевич, – заметил Дмитрий Павлович, – ключ от кассы может только оставаться у главы фирмы.
– С вами, Дмитрий Павлович, об этом не может быть и разговора. Мой отец верит вам безусловно. Возьмите ключ.
– Если вы так непременно хотите…
Сиротинин взял ключ, а Иван Корнильевич распрощался и уехал.
«Ну, этому до отца далеко, – грустно думал Дмитрий Павлович. – Тот никогда не сделал бы ничего подобного, хотя бы из принципа. Да и на меня падает теперь большая ответственность…»
Он запер кассу и вышел с веселым сознанием человека, который честно исполнил свои обязанности.
Мысли его обратились на приобретаемую дачку.
«Как мама обрадуется, узнав, что дачка наша… Вот глупое сердце, как оно прыгает от радости даже теперь… Мама, дорогая, славная мама… О чьей же мне радости заботиться, если не о твоей…»
В то время, когда Дмитрий Павлович с ключом от кассы банкирской конторы в кармане и со светлыми мечтами в голове возвращался к себе домой на Гагаринскую, его мать сидела в простенькой гостиной своей маленькой квартирки с желанной гостьей, которую она упросила остаться пообедать «чем Бог послал».
Гостьей этой была Елизавета Петровна Дубянская.
Старушка Анна Александровна Сиротинина внимательно, изредка покачивая своей седой головой в черном чепце, слушала рассказ своей «любимицы», как она называла Дубянскую, о ее страшном двусмысленном положении в доме Селезневых между отцом и матерью, с одной стороны, и дочерью – с другой.