– И будете играть?..
– Да… Но, клянусь вам, последний раз…
– Смотрите, вспомните печальную историю моего несчастного отца, которую я вам рассказывала, и берегитесь, прошу вас, этих людей… До добра они вас не доведут… Это истинные сотрудники сатаны… Если вы хотите спокойствия своей души – разойдитесь с ними.
– Я это делаю и сделаю.
В то время, когда коляска с молодым Алфимовым и Дубянской уже катила по Выборгскому шоссе, на хорошенькой дачке в одном из переулков, прилегающих к Муринскому проспекту, царила оживленная деятельность.
Дмитрий Павлович Сиротинин с истинным наслаждением поливал куртины[2] цветов, а Анна Александровна хлопотливо накрывала на террасе стол и по временам с беспредельной любовью смотрела на сына.
– Милый ты мой, сколько ты для меня сделал!.. – проговорила она наконец, ласковым взором окидывая дачку, сад и огород. – Да и не для меня одной, а и еще для кое-кого! – прибавила она лукаво и ласково.
– Полно, мама, много ли я для тебя сделал! Вот разве в будущем пойдет лучше… – откликнулся Дмитрий Павлович. – Оно на это и похоже. Последнее время хозяйский сын оказывает мне такое доверие, что все удивляются – постоянно старается оставлять ключ от кассы у меня… А только и тогда я не думаю, чтобы Елизавета Петровна была у нас счастливой. Она привыкла жить в лучшей обстановке…
Мать не успела возразить ему, как у палисадника остановилась коляска, привезшая Дубянскую и Алфимова.
Анна Александровна стала так усердно просить его, что он не сумел отказаться и вошел. Елизавета Петровна также приняла живое участие в цветах и овощах.
Завязалась веселая, непринужденная болтовня, и какой бесцветной и гнетущей скукой показались Ивану Корнильевичу разговоры, которые ведутся в его компании.
Было уже поздно, когда Дмитрий Павлович проводил Елизавету Петровну домой.
На углу Литейной и Сергиевской она заметила горничную Любовь Аркадьевны, которая о чем-то разговаривала с Нееловым, но, увидя приближающийся экипаж, мгновенно исчезла.
Войдя в дом, Дубянская, томимая каким-то тяжелым предчувствием, тотчас пришла к Любовь Аркадьевне.
Маша уже встретила ее у дверей ее спальни.
– Барышня спит, – проговорила она, слегка отворяя дверь и указывая на лежавшую фигуру девушки.
– Хорошо, не будите ее… – отвечала Елизавета Петровна. «Странно, странно… – сказала она про себя. – Здесь что-то затевается…»
На другое утро Маша снова не пустила Елизавету Петровну к Любовь Аркадьевне, говоря, что та хотела хорошенько выспаться и не велела будить себя.
В двенадцать часов Екатерина Николаевна, узнав об этом от Дубянской, приказала Маше разбудить барышню.
Та повиновалась, но, вернувшись, объявила, что дверь барышни заперта изнутри, и как она ни стучала, не получила ответа.
В доме все переполошились и послали за слесарем, но ранее, чем он явился, кому-то удалось подобрать ключ и отпереть спальню Любовь Аркадьевны.
Самой ее там не было, но вбежавшая прежде всех Маша схватила со стола и отдала Елизавете Петровне запечатанное письмо без адреса.
Дубянская передала его Екатерине Николаевне.
Та судорожно разорвала конверт, развернула письмо и громко прочла:
«Дорогие родители, простите меня за то горе, которое я вам причинила, но и поступить иначе я не могла. Моя любовь сильнее дочернего долга. Но мы скоро увидимся – так скоро, как вы меня простите.
Люба».
– О, Боже! О, позор! – воскликнула Селезнева. – Она сбежала с этим адвокатишкой.
– Господин Долинский сидит у Сергея Аркадьевича… – заметила Маша.
XXIАрест кассира
На дворе стоял конец сентября.
Петербург уже начинал оживать после летнего затишья, хотя сезон еще не начинался.
Было то межсезонное время, которое бывает в столицах в апреле и сентябре.
В первом случае все еще находятся в городе, но собираются его покинуть, а во втором многие уже приехали, но не устроились, не вошли, так сказать, в городскую колею.
На улицах уже людно, но нет еще настоящего оживления, все как-то особенно настроены, все куда-то спешат, видимо, обремененные заботами и делами межсезонного времени.
В клубах и театрах почти пусто, артисты играют, что называется, спустя рукава, набираясь сил к предстоящему сезону.
В присутственных местах, банках и конторах тоже среди служащих заметно апатичное отношение к делу.
Летом его было меньше, многие только что вернулись из отпусков и еще не сбросили с себя расслабляющие впечатления летнего кейфа, да и другие, следуя их примеру, неохотно переходят от сравнительного летнего безделья к серьезной работе.
Исключение в описываемый нами день представляла банкирская контора «Алфимов с сыном».
В ней царила полнейшая тишина и шла сосредоточенная напряженная работа.
Начиная с самого Корнилия Потаповича, летом почти не занимавшегося в конторе, и до последнего служащего – каждый был проникнут сознанием важности делаемого им дела.
Иван Корнильевич сидел в своем кабинете, помещавшемся рядом с кабинетом его отца.
Лицо его было мертвенно бледно и искажено ужасом сознания приближающейся развязки.
Дверь скрипнула.
Он вздрогнул и замер, но, увидя графа Сигизмунда Владиславовича, вздохнул свободнее.
Граф Стоцкий, поздоровавшись с молодым человеком, оглядел его внимательно.
– Что с тобой?
– У нас идет проверка кассы и книг… – пониженным шепотом, в котором слышалось необычайное волнение, отзетил Иван Корнильевич.
– Ну, так что же?
– Разве ты не знаешь?
– Я ничего не знаю… – спокойно ответил граф.
– Это ужасно… Что будет! Что будет!
– Неужели ты брал деньги из кассы? Какая неосторожность! – будто бы только сейчас поняв в чем дело, воскликнул граф Сигизмунд Владиславович с поддельным испугом.
– Увы! Откуда же бы я брал их на эти громадные кутежи и проигрыши…
– Сколько?
– Сорок две тысячи…
– Ого… Но разве ключи были у одного тебя?
– Нет, я оставлял иногда их кассиру…
– Это Сиротинину?
– Да, Дмитрию Павловичу.
– Поклоннику Дубянской и, кажется, счастливому… В таком случае, все в порядке и идет отлично, – заметил граф.
– Я тебя не понимаю.
– А между тем это более, чем просто. Сама судьба дает тебе в руки прекрасный случай отделаться от беды и от соперника…
– Что ты говоришь? – воскликнул, весь вспыхнув от негодования, молодой Алфимов.
– Дело, дружище, только дело.
– Но это подлость!..
– Громкое слово… Своя рубашка ближе к телу… Впрочем, если ты из идеалистов – принимай позор на свою голову… Не надо было допускать до ревизии и сказать отцу, прося его пополнить из твоего капитала…
– Он проклял бы меня, и на меня бы еще обрушилось проклятие матери.
– В таком случае, надо выбираться из воды… Тут нечего думать, что потонет другой…
– Боже мой, Боже мой… – ломал себе руки Иван Корнильевич.
– С чего же это надумалось Корнилию Потаповичу производить ревизию?
– Он целое лето не занимался делами и захотел проверить.
– А-а… Так как же ты?
– Что?
– Мой дружеский совет не подставлять свою голову… Вспомни, какими глазами посмотрит на тебя Елизавета Петровна, когда все обнаружится… Ведь папенька твой, выгнав тебя из дому, не поцеремонится прокричать о твоих проделках по всему Петербургу.
– Не говори… Он не пощадит, это я знаю.
– То-то же… А тут очень просто, настаивай на том, что ничего не знаешь, и все падет на него. Нужно только уметь владеть собою…
Он не договорил, так как в кабинет вошел сам Корнилий Потапович.
Он был мрачнее тучи и резко швырнул Ивану Корнильевичу какой-то листок.
– Вот! – прохрипел он. – У нас в конторе есть мошенники.
– Что? Не сходятся книги? – спросил Иван Корнильевич, уже, видимо, хорошо владея собою под ободряющим взглядом графа Стоцкого.
– Все сходится чудесно, кроме кассы!..
– А вы никого не подозреваете? – спросил граф Сигизмунд Владиславович.
– Кого я могу подозревать, все они с виду люди честные.
– Я посоветовал бы вам не вмешиваться в это дело самим. Лучше всего передать его хорошему человеку сыскной полиции. Через час вы будете знать, в чем дело… Мы сейчас это устроим, идем, Иван Корнильевич!
Молодой человек схватился за мысль хоть на некоторое время уйти из конторы, быстро взял шляпу и вышел вместе с графом Сигизмундом Владиславовичем.
Последний уже окончательно овладел умом и волею Ивана Корнильевича.
Как автомат сделал Алфимов официальное заявление и вернулся в контору уже с полицейским чиновником и агентом сыскного отделения.
Началось составление акта, во время которого агент разговаривал с графом Стоцким и молодым Алфимовым.
– Не знаю положительно, как это могло случиться?.. Кого винить? – разводил руками Корнилий Потапович.
– Конечно, кассира, – решил агент.
– Сиротинина… Нет, не может быть! – с убеждением воскликнул старик. – Он с такою тщательностью и аккуратностью исполнял все мои поручения… Он – честный человек и притом прекрасный сын!.. Он боготворит свою мать…
– Все это очень может быть, но это все-таки мало противоречит моему мнению, – возразил агент. – Ваш сын признает, что он сам несколько раз отдавал Сиротинину ключ от кассы. А что всего важнее, это то, что после первого же получения ключа он купил себе дачу в Лесном на имя своей матери… Откуда у него деньги?
– У него могли быть сбережения…
– А сколько он получает жалованья?
– Четыре тысячи…
– Какие же могут быть от этого жалованья сбережения при дороговизне столичной жизни?
– Он живет скромно, – продолжал защищать своего любимца Корнилий Потапович.
– Все они скромны с виду.
– Дело совершенно ясное, – вставил свое слово граф Стоцкий.
– Если это его дело, то он сам в нем признается… – в раздумье произнес старик Алфимов и позвонил.