Начался обряд венчания.
Неелов сидел в кресле, его шафером был доктор и, стоя сзади, держал над ним венец.
У Селезневой был шафером приехавший снова по просьбе Сергея Павловича Таскин, и ее обвели три раза вокруг кресла больного жениха.
Обряд окончился.
Честь Любовь Аркадьевны Селезневой была восстановлена, но Долинский не выдержал до конца и уехал на станцию, а оттуда в Москву.
На другой день, приехав снова в имение, он застал в доме Неелова целый консилиум врачей.
Елизавета Петровна занималась по хозяйству.
Любовь Аркадьевна была одна в своем будуаре. Сергей Павлович вошел туда.
Молодая женщина бросилась к нему навстречу и неожиданно для него упала перед ним на колени.
– Честь ваша спасена, хотя вы будете очень несчастны, Любовь Аркадьевна! – сказал он, поднимая ее. – Но прошу вас, что бы ни случилось, знать, что я ваш на всю жизнь… Теперь я уеду, но в знак вашего расположения, дайте мне что-нибудь на память.
– Вот кольцо… – взволнованным голосом проговорила она. – Это первый драгоценный подарок, сделанный мне папой… я дорожила им больше всего.
Она сняла с пальца колечко с изумрудом и бриллиантового осыпью, подала Долинскому и тотчас вышла.
Но в зеркале он видел, что по лицу ее струились крупные слезы.
Владимиру Игнатьевичу отняли ногу, но операция удалась блистательно, и больной был вне опасности.
Все, кроме Таскина, уехавшего накануне, и Долинского, вернувшегося также в Москву после разговора с Любовь Аркадьевной и получения от нее кольца, несколько дней провели в имении Неелова, куда даже приехала и Мадлен де Межен, вызванная Савиным.
Когда опасность для больного миновала, они тоже вернулись в Москву, но за это время Николай Герасимович глубоко оценил достоинства Елизаветы Петровны Дубянской и окончательно стал благоговеть перед этой девушкой.
На другой день по возвращении в Москву Долинский и Дубянская уехали в Петербург, куда раньше послали письмо с извещением о состоявшемся бракосочетании Неелова и Селезневой.
VIМать и невеста
В Петербурге Елизавету Петровну ожидало роковое известие. В своей комнате, в доме Селезневых, на письменном столе она нашла письмо Анны Александровны Сиротининой. Письмо было коротко, очень коротко, но в нем чувствовалась такая полнота человеческого горя, что, охватив сразу все его глазами, Дубянская смертельно побледнела.
«Большое несчастье. Приходите, родная.
Ваша А. Сиротинина».
Вот что прочла в письме Елизавета Петровна, и, переодевшись с дороги, даже не заходя к Екатерине Николаевне Селезневой – Аркадий Семенович встретил их на вокзале – тотчас поехала на Гагаринскую.
В уютной квартирке Сиротининых царило бросившееся в глаза молодой девушке какое-то странное запущение.
Казалось, все было на своем месте, даже не было особой пыли и беспорядка, но в общем все указывало на то, что в доме что-то произошло такое, что заставило его хозяев не обращать внимания на окружающую их обстановку.
Самое выражение лица отворившей на звонок Елизаветы Петровны дверь прислуги указывало на совершившийся в этой квартире недавно переполох.
– Дома Анна Александровна? – спросила Дубянская.
– Дома-с, пожалуйте, – отвечала служанка, снимая с молодой девушки верхнее платье.
– Здоровы?
– Какое уж их здоровье…
В тоне голоса, которым произнесла прислуга эту фразу, слышалось что-то зловещее.
– Это вы! – вышла навстречу гостье в гостиную Анна Александровна.
– Здравствуйте.
Все это было сказано старушкой с какими-то металлически-холодными звуками в голосе.
Елизавета Петровна остановилась перед ней, как окаменелая.
Сиротинина до того страшно изменилась, что встреть она ее на улице, а не в ее собственной квартире, она бы не узнала ее.
Еще недавно гордившаяся, что у нее почти нет седых волос, она теперь выглядела совершенно седой старухой.
Страшная худоба лица и тела делала ее как будто выше ростом. Платье на ней висело, как на вешалке. Морщины избороздили все ее лицо, а глаза горели каким-то лихорадочным огнем отчаяния.
– Что с вами, дорогая? Что случилось? – кинулась к ней молодая девушка. – Дмитрий Павлович болен?
– Хуже…
– Умер?
– Хуже…
– Что же с ним? Бога ради, не мучьте меня.
– Он… в тюрьме… – не сказала, а вскрикнула со спазмами в голосе Анна Александровна.
– В тюрьме… – бессмысленно глядя на старушку, повторила Елизавета Петровна, – в тюрьме?
Ноги ее подкосились, и она, схватившись за преддиванный стол, у которого они стояли, в изнеможении скорее упала, чем села в кресло.
– В тюрьме… – снова с каким-то недоумением, видимо, не понимая этих двух слов, повторила она.
– Да, в тюрьме… А вы этого не знали? – сказала Сиротинина с какой-то злобной усмешкой.
– Откуда же знать мне?
– Весь Петербург знает… Все газеты переполнены.
– Я это время не читала газет и не была в Петербурге.
– Вы не были в Петербурге?
– Я была в Москве, по поручению Селезневых… Туда убежала с Нееловым их дочь… Мы ездили за ней…
– О, Боже, благодарю тебя! – вдруг воскликнула старушка. – Простите меня… прости, Лиза, – и она с рыданиями бросилась обнимать Дубянскую.
Та вскочила, поддерживая на своей груди плачущую горькими слезами старушку, усадила ее в кресло и опустилась у ее ног на ковер.
– Успокойтесь, милая, дорогая… Расскажите, что случилось? – умоляла она.
Анна Александровна продолжала плакать навзрыд.
– А я подумала, что и ты, Лиза, веришь в то, что он виноват… – сквозь рыдания говорила она.
– Виноват? Кто? В чем?
– Мой Дмитрий… в краже…
– В краже?.. Что вы говорите? Разве может быть человек, кто этому поверит?
– Все верят… Его обвиняют, а он не может оправдаться…
– Это невозможно!
– Возможно… Все улики против него…
Сиротинина, несколько успокоившись, рассказала подробно и насколько возможно при ее состоянии толково все дело Дмитрия Павловича Сиротинина – об оказываемом ему доверии молодым Алфимовым, обнаружении растраты, аресте. Показала его письмо, которое она с момента получения хранила у себя на груди.
– Вы виделись с ним? – спросила Елизавета Петровна, выслушав этот печальный рассказ.
– Да.
– Что же он?
– Он спокоен… Он невиновен…
– Это само собой разумеется… Но он должен оправдаться…
– Он говорит, что это невозможно…
– Деньги взял не он… Я знаю, кто взял деньги.
– Вы?.. Знаете? – воскликнула Сиротинина.
– Да, я знаю, – повторила Дубянская.
– Кто же?
– Иван Корнильевич Алфимов.
– Что вы, он сам хозяин, пайщик отца…
– Это ничего не значит… Вы не знаете старика или знаете его меньше, чем знают у Селезневых… Он, несмотря на имеющийся у его сына отдельный капитал, держит его в ежовых рукавицах и, вложив этот капитал в дело, платит ему жалованье за занятия в конторе и даже не дает процентов, которые присоединяет к капиталу… Мне все это рассказал Сергей Аркадьевич и жаловался даже сам молодой Алфимов.
– Но это еще не доказывает, что он вор…
– Есть и доказательства… Он вращается в обществе барона Гемпеля, графа Стоцкого и других игроков, он сам игрок, а игрока от вора разделяет мгновение.
Сиротинина печально покачала головой.
Она видела, что молодая девушка попала, что называется, на своего конька и, отчаявшись найти исход для своего несчастного сына, предположила, что Дубянская увлекается в своем предубеждении против всех лиц, которые играют, называя их игроками.
Анна Александровна знала Ивана Корнильевича и не могла допустить мысли, что этот почти мальчик, если не по летам, то по виду, вежливый, предупредительный, мог быть не только вором, но даже убийцей человека, который к нему относился с такою сердечностью.
Позорное обвинение сына она считала хуже, чем его убийство.
Она, конечно, отказалась, но сочувствие ее тронуло.
Кто-нибудь другой подвел ее ненаглядного Митю, а не молодой Алфимов.
Не знала Анна Александровна, что Иван Корнильевич приезжал к ней по совету графа Сигизмунда Владиславовича, чтобы отвести глаза людям.
Совет этот подал опытный руководитель молодого человека после того, как тот рассказал ему о допросе его у следователя:
– Дело скверно… Поезжай-ка к его матери, рассыпься перед ней в сожалениях…
– Это ужасно!.. Как я посмотрю ей в глаза?..
– А ты в глаза не смотри… Держи свои опущенными вниз, что докажет твою скромность и невиновность, – цинично пошутил граф Стоцкий.
– Ужели нельзя этого избежать?
– Отчего же, можно… Но лучше сделать это, так как ты тогда сразу покоришь и ее, и его в свою пользу… Иначе дело может разыграться иначе и, кто знает, что ты не начнешь путаться на вторичном допросе, и, в конце концов, следователь тебя так прижмет к стене, что ты принужден будешь сознаться…
– Боже, неужели он еще второй раз может меня потребовать?
– Второй, третий, десятый… Сколько раз захочет.
– Это пытка!
– Ты на первом-то допросе вел себя как я тебя учил?
– Да… Говорил «да», «нет», «не знаю», «не помню». Но мне было так тяжело.
Иван Корнильевич вздохнул.
– Так и продолжай… А что до тяжести, то «любил кататься, люби и саночки возить». Зато потом, может быть, будешь кататься с Елизаветой Петровной Дубянской.
– Кабы твоими устами…
– Будешь мед пить… не только мед, шампанское и вместе…
– Поскорей бы все это кончилось.
– Конец бывает всему… не унывай…
– Хорошо говорить тебе, посадил бы я тебя в мою шкуру…
– Сиживал и не в таких шкурах… «Терпи казак – атаманом будешь».
Граф Стоцкий поощрительно потрепал рукой по плечу Ивана Корнильевича Алфимова.
Достойный ученик достойного учителя послушался и поехал к Сиротининой.
Граф Сигизмунд Владиславович, как мы видели, знал человеческие сердца.
Анна Александровна была подкуплена в пользу молодого Алфимова.