Корнилий Потапович отрекомендовался.
Имя известного петербургского богача и финансиста было знакомо смотрителю, и тот рассыпался в любезностях и сам подвинул стул Алфимову.
– Мы мигом устроим все и долго вас не задержим… А как мы рады все, что наконец Сиротинина освободили! Поверьте, что здесь, в доме, начиная с меня и кончая последним сторожем, все были убеждены, что он сидит вследствие какой-то ошибки… Значит оно так и вышло?
– Да, произошла ошибка… – уклончиво ответил Алфимов.
– Скажите, какой случай!
Смотритель ушел сделать нужные распоряжения.
Через несколько минут он вернулся с Дмитрием Павловичем Сиротининым.
В минуту были соблюдены все формальности, и Корнилий Потапович с Дмитрием Павловичем вышли за ворота дома, куда ни тот, ни другой не пожелали бы возвратиться.
Они уселись в пролетку, и Алфимов обратился к своему спутнику:
– Кажется, на Гагаринскую?
– Да.
– Пошел на Гагаринскую! – крикнул он кучеру. Пролетка покатилась.
Странные чувства овладели Дмитрием Павловичем.
Ему казалось, что он едет по незнакомому ему городу, и он с любопытством рассматривал Литейную, Сергиевскую и даже Гагаринскую улицы, которые знал очень хорошо, постоянно живя в этих местах.
Заключение в одиночной камере точно заставило его все забыть.
Арестанты дома предварительного заключения лишены даже удовольствия пройтись из тюрьмы в камеры судебных следователей по городу, так как камеры эти помещаются в здании суда, а между последним и «домом предварительного заключения» существует внутренний ход.
В квартире Анны Александровны Сиротининой не только не знали об освобождении Дмитрия Павловича из-под ареста, но даже не предполагали такой быстрой возможности этого, скажем более, почти перестали на это рассчитывать.
Это бывает всегда с людьми, чего-нибудь сильно желающими и особенно твердо на желаемое надеющимися, даже уверенными в исполнении. Из малейшей отсрочки у них наступает реакция, и надежду снова вытесняет сомнение.
Некоторое промедление вследствие просьбы Кирхофа, допущенное в деле, привело в пессимистическое настроение сперва Анну Александровну, а затем это настроение передалось Елизавете Петровне.
Последняя, впрочем, боролась с возникающей в ее сердце безнадежностью и старалась утешить себя, что такие дела не делаются вдруг, но вчерашнее сообщение Сиротининой окончательно встревожило ее.
Анна Александровна вернулась со свидания с сыном совершенно расстроенной.
– Все кончено!.. – вошла она в гостиную и бессильно опустилась на диван.
– Что кончено? – с тревогой в голосе спросила молодая девушка.
– Завтра его опять вызывают к следователю…
– Что ж из этого?
– Он говорит, что это, вероятно, для заключения следствия, после чего передадут дело в суд для составления обвинительного акта, и всему конец.
Дмитрий Павлович действительно полагал, что вызов к следователю имеет эту цель, так как, известно читателю, не придавал никакого значения хлопотам своей матери и невесты, хотя и не говорил им этого.
«Пусть себе утешаются… Легче таким образом свыкнуться с горем», – думал он.
– Ужели все кончено?.. Это он так сказал?
– Нет, он не сказал… Это я от себя… Что ж тут себя утешать, ведь, конечно, все кончено… Присяжные обвинят…
– Это еще неизвестно… Куда же запропастился Савин?
– Куда запропастился… – с горечью сказала Сиротинина. – Никуда не запропастился, а поделать ничего не может…
– Я завтра же поеду к Долинскому, а через него разыщу Николая Герасимовича.
– Все по-пустому…
– Как знать!
– Да уж чует мое сердце материнское, быть беде… Утешались мы с тобою, моя горемычная, как малые дети…
На другой день утром Елизавета Петровна Дубянская, однако, все-таки поехала к Сергею Павловичу, но не застала его дома. Ей сказали, что он будет не ранее шести часов вечера. С этою вестью она вернулась домой.
– Это ужасно, как на зло, куда-то уехал с самого утра, – волновалась молодая девушка.
– Э, матушка, у него не одно наше дело… Да и дело-то какое, безнадежное… – с отчаянием махнула рукой старушка.
Они обе сидели в кабинете Дмитрия Павловича.
– А я все-таки вечером съезжу…
– Поезжай.
В это время в передней раздался сильный звонок. Обе женщины вздрогнули.
XXСтарый должник
– Матушка-барыня, матушка-барышня, молодой барин… – как сумасшедшая вбежала в кабинет прислуга.
– Что ты плетешь?.. Какой молодой барин?.. – воскликнула Елизавета Петровна.
Пораженная известием Анна Александровна молчала.
– Барин, молодой барин, Дмитрий Павлович… Со стариком каким-то!.. – воскликнула прислуга и выбежала из комнаты.
– Верно, опять обыск… – с отчаянием заметила Сиротинина. Обе женщины, однако, поспешили в гостиную.
– Мама… Лиза… – бросился к ним с радостной улыбкой Дмитрий Павлович.
– Митя… Дмитрий!.. Ты! Ты!.. – в один голос вскрикнули Сиротинина и Дубянская.
– Я, мои дорогие, я… опять около вас… дома…
– Свободен?
– Свободен.
– Митя, голубчик… – пошатнулась и чуть было не упала Анна Александровна.
Сын поддержал ее и бережно довел до кресла. Старушка неудержимо рыдала.
– Мама, что с тобой, мама?..
Анна Александровна перестала плакать.
– Ничего, родной, ничего, это с радости… Не выдержала… Поцелуй свою невесту…
– Лиза, дорогая…
– Дмитрий…
Молодые люди упали друг другу в объятия.
Корнилий Потапович стоял вблизи двери и смотрел на эту сцену. В первый раз в его жизни в его сердце зашевелилось человеческое чувство – чувство умиления.
Когда первые волнения встречи прошли, он выступил вперед.
– Позвольте и мне принять участие в вашей семейной радости, – сказал он неподдельно растроганным голосом.
– Корнилий Потапович, батюшка!.. – воскликнула Сиротинина.
– Извините, взволновавшись, мы вас и не заметили, – спохватилась Елизавета Петровна.
– Что за извинения?.. Когда тут замечать было… Не до меня вам… Я знаю…
– Садитесь, – предложила Дубянская. Старик Алфимов сел.
Елизавета Петровна и Дмитрий Павлович тоже присели на диван.
– По моей страшной вине, сын ваш был оторван от вас, – обратился Корнилий Потапович к Сиротининой, – мне самому и хотелось вам возвратить его… Честным человеком вошел он в тюрьму и еще честнее вышел оттуда… У меня нет сына, но позвольте мне в нем видеть другого.
– Как нет сына? – воскликнула Анна Александровна.
– Так, нет… Иван оказался вором, за которого пострадал неповинно Дмитрий Павлович.
– Что вы!
– Он сегодня сознался у следователя… Я немедленно выдам ему капитал и поведу один мою банкирскую контору, сын ваш мне будет главным помощником и кассиром, он уже согласился на это…
– Да простите вы сына-то… Молод ведь он… Его вовлекли, быть может, – заступилась Сиротинина.
– Несомненно, вовлекли, – подтвердила Елизавета Петровна.
– Нет, я его не прощу… Я в своем слове кремень… Достаточно того, что его простил Дмитрий Павлович.
– Он простил его?
– Ты простил его?
Оба эти восклицания Сиротининой и Дубянской были обращены к Сиротинину.
В глазах обеих женщин сияло восторженное поклонение Дмитрию Павловичу.
Последний скромно наклонил голову в знак подтверждения.
– Простите и вы его, – сказала Елизавета Петровна.
– Нет, не просите… Его я не прощу, – тоном бесповоротной решимости заявил Алфимов. – А вот до вас, барышня, у меня есть маленькое дельце…
– До меня? – с недоумением спросила Елизавета Петровна.
– Да, до вас… Матушка ваша не Алфимовская была урожденная?
– Да, Алфимовская.
– Татьяна Анатольевна?
– Да… Вы ее знали?
– Она, она!.. – как бы про себя прошептал Корнилий Потапович. – Знал ли я ее?.. Как еще знал, с колыбели на моих руках она и выросла… Мы с покойным барином почитай ее сами выкормили.
– С покойным барином? – повторила вопросительно Дубянская.
– И в долгу у ней, у покойницы, в долгу, ну, все равно, с дочкой рассчитаюсь, ведь вы единственная…
– Да, я одна… Был брат, но тот умер ребенком.
– Так-с, значит вы одна и наследница капитала.
– Капитала?.. Я не понимаю.
– Поймете, барышня, все вам расскажу на чистоту, душу свою облегчу… Пусть и близкие вам люди слушают… В старом грехе буду каяться, ох, в старом… Не зазорно… Может, меня Господь Бог за это уже многим наказал, не глядите, что богат я, порой на сердце, ох, как тяжело… От греха… По слабости человеческой грехом грех и забываешь… Цепь целая, вериги греховные, жизнь-то наша человеческая…
Алфимов тяжело вздохнул. Все молчали с любопытством.
– Выросла ваша матушка, дай Бог ей царство небесное, красавицей-раскрасавицей… Вы несколько на нее похожи, но, не скрою, красивее вас она была…
– Моя мать была до самой смерти красавица…
– Пошел ей восемнадцатый годок… Мы с барином на нее не нарадуемся…
Елизавета Петровна снова при слове «барином» вопросительно взглянула на Корнилия Потаповича.
– Удивляетесь вы, что я дедушку вашего барином величаю, так объясню я вам сперва и это… Крепостным я был его – Алфимовского-то… Вырос с ним и был по смерть его слуга… Вот оно что… Поняли?
– Поняла…
– Гувернантки при ней были… Учителя разные ходили, всем наукам обучали, а среди учителей один был, молодец из себя, по фамилии Дубянский – вот он и есть ваш батюшка… Влюбилась в него Татьяна Анатольевна и убежала из родительского дома…
Старик Алфимов остановился.
Ему предстоял вопрос, говорить ли дочери о преступлении матери, или же скрыть, чтобы не потревожить память умершей. Он решился на последнее.
– Дедушка-то ваш, как узнал об этом, так и обмер… Удар с ним в ту пору случился… Несколько оправившись, призывает меня к себе и говорит: «Поезжай и разыщи их, вот тут сто тысяч, в банковых билетах, отдай им…» – сунул он мне пачки этих билетов и прибавил: «Но чтобы они мне на глаза не показывались…» – вскрикнул он последнее-то слово не своим голосом и упал на подушки постели… Второй удар с ним случился… Не приходя в себя, Богу душу отдал…